Трудно объяснить, даже самому себе, как живописцу Ирине Дмитренко удалось передать на листе бумаги и атмосферу домашнего уюта интеллигентной семьи начала ХХ века, и таинство рождественской елки, и ту безвозвратно канувшую в прошлое жизнь.
РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД КНИЖНОЙ ГРАФИКОЙ ИРИНЫ ДМИТРЕНКО
В одном мгновенье видеть вечность,
Огромный мир — в зерне песка,
В единой горсти — бесконечность
И небо — в чашечке цветка.
Уильям Блейк (Пер. С. Маршака)
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.
Двух?..
Анна Ахматова
В своем сочинении «Закат Европы» Освальд Шпенглер отмечал следующее:
«В античном существовании не играют роли года, в индийском — едва ли не десятилетия; для нас уже час, уже минута, уже секунда полны значения».
Действительности двадцатого — начала двадцать первого веков свойственен острый дефицит времени, особую ценность приобретают не только день и час, но и каждая минута. Кто-то сказал, что для нас, сегодняшних, стал естественным и логичным «мир всеобщей сиюминутности».
С этим «уплотнением» времени меняются и знаки культуры. Ускоряющийся темп жизни, постепенное исчезновение эпистолярного жанра, перерождение его в электронную переписку, появление SMS-сообщений, блоки рекламы, клипы, представляющие краткие сюжеты, — все эти реалии нашей сегодняшней жизни в определенной мере способствуют довольно широкому распространению малых жанровых форм в искусстве. Это касается и миниатюры в изобразительном искусстве, хотя история ее насчитывает многие столетия существования.
Миниатюра рисунков египетского папируса «Книга мертвых», носившего магической характер, древнеримский иллюстрированный список «Энеиды» Вергилия, пергаменты древнерусского «Остромирова Евангелия» и средневекового шедевра Франции — «Великолепного часослова герцога Беррийского», тончайшие орнаменты византийской Псалтири и персидской рукописи «Шахнаме» Фирдоуси — все это рассказы о времени, в котором были свои каноны и отступления от них, свои «модели» устройства окружающего мира и свои представления о красоте и уродстве.
Вспомним «наскальную живопись» на заре развития человечества, которая кроме своего ритуального назначения была способом передачи конкретной информации и говорила больше, чем первые звуки членораздельной человеческой речи. Прошли тысячелетия и стремление вызвать представление о предмете «сразу, быстрее и нагляднее, нежели это делает словесное описание», желание представить словесный образ в визуальном воплощении явились стимулом в создании книжной иллюстрации.
Сегодня миниатюра — жанр синтетический, существующий одновременно в различных видах искусств. Попытку воссоздания объемного портрета этого жанра брали на себя многие искусствоведы, музыковеды, теоретики и историки культуры; нас же интересует этот феномен, главным образом, с точки зрения на искусство книги, на иллюстрацию как спутника литературного произведения, но, в частности, в рамках строго ограниченных размеров.
Мне всегда было интересно, что подталкивает собирателя художественной пластики «охотиться» за неисчислимыми вариантами микроскопической «скульптуры» любимой породы собак? Что заставляет человека (как правило, женщину!) загромождать полки домашнего серванта крохотными фарфоровыми или хрустальными фигурками своих земных «младших братьев» — птичек, кошечек, белочек и прочего зверья.
Думаю, разгадка заключается в распространении человеческого свойства: стремление придержать «модель мира» около себя. И ведь как соблазнительно иметь «прекрасные черты» нашего мира у себя в кармане! В этом невинном желании я, скажу откровенно, привык подозревать коллекционеров любой миниатюры, при этом разделяя их чувство восхищения мастерством «в умении подковать блоху».
Стоп! Стоп… Как мы помним, у Лескова — подкованная блоха перестала танцевать…
Однако вернемся к нашей теме, к детали в литературе, в изобразительном искусстве. Малозначительная, на первый взгляд, деталь может явиться толчком для создания целого. И при этом сохраняет «свое авторство», заявляя о себе своей «определенной структурной функцией» (Ю. Тынянов) — например, неожиданным «водоворотом» в потоке повествования.
Осип Мандельштам говорил, что замысел (художественный проект) миниатюры связан с «некимвнутренним образом», «с подобием свечи, горящей внутри бумажного фонаря», своеобразным «слепком формы», который рождается до появления самого произведения. Об этом же писал и Фет: «Стихи как бы сами попадают под ноги в виде образа, целого случайного стиха или даже простой рифмы, около которой, как около зародыша, распухает целое».
Итак, мы видим, что с помощью фрагмента, мозаики, детали создается Образ.
Ефим Добин (1901—1977) в своей знаменитой работе «Искусство детали» прибегнул к авторитету Льва Толстого, утверждая, что деталь обладает всем многообразием эстетического содержания. В статье «Что такое искусство» Толстой говорил, что для того, чтобы «погрузить читателя в духовный мир автора», в сопереживание и сочувствие авторским мыслям, необходимо обратиться к помощи «бесконечно малых моментов, под которыми понимаются детали и подробности художественного произведения».
О своей тяге к деталям говорили многие писатели минувшего века. Об особенностях малых литературных жанров, о литературных миниатюрах образно сказал А. Куприн: миниатюру «размером в десять строк» можно сравнить с «каплей чистого анилина», которая способна окрасить «в зелено-фиолетовый цвет ванну для взрослого человека».
Хорошо сделанная миниатюра способна вместить в себя много слоев: от эскиза — до концентрата максимы.
Это имел ввиду и выше цитированный Ефим Добин, когда говорил о «стремлении» детали, явленной в тексте единственным «урожденным» знаком, к её особой индивидуализации, к бытию законченного портрета:
«Вспомним уши Каренина, завитки волос на шее Анны, короткую верхнюю губку с усиками маленькой княгини, жены Болконского, лучистые глаза княжны Марьи, неизменную трубочку Тушина, многозначительные складки на лбу дипломата Билибина…».
Автор смотрит на часы и ему приходит в голову мысль извиниться перед читателем за отнятое у него время на чтение вышеизложенного «нарратива в контексте дискурса» (К. Кикоин).
И в свое оправдание он предлагает читателю стать зрителем сцены из некой пьесы о жизни художника, не отягощенного всеобщим признанием и утомительной славой. Автор пьесы и ее исполнитель — московская художница Катя Кудрявцева — говорит в своем поэтическом монологе:
«…но надо на что-то / покупать краски / менять стоптанные / башмаки / «хлеб наш насущный / даждь нам днесь…».
Да, здесь представлена картинка жизни, и подобный сюжет, подобную канву можно позаимствовать из реальной биографии другого человека, — художницы Ирины Дмитренко.
Эта художница, имевшая диплом выпускницы Московского технологического института по специальности “Декоративно-прикладное искусство” и, будучи “в руках искусной”, одаренной “глазом пристрелявши” (Н.Лесков), для того же “хлеба насущного” шесть лет подряд когда-то расписывала лаковые коробочки по канонам Федоскинской школы.
«Живопись выполняется тончайшими колонковыми и беличьими кисточками. Детали рисунка могут быть настолько малы, что художнику приходится при росписи пользоваться увеличительным стеклом…»
(ВИКИПЕДИЯ: «О принадлежности лаковых изделий из папье-маше к художественному промыслу»)
А сейчас попытаемся прислушаться к беседе двух людей разных поколений, сидящих на скамейке на Тверском бульваре, как раз напротив театра им. А.С. Пушкина. Заметно, что они увлечены друг другом — убеленный сединами известный библиофил, коллекционер, историк театра Борис Эммануилович Кунин и уже знакомая нам молодая женщина, оставившая к этому времени свое ремесло оформителя лаковых изделий, — Ира Дмитренко.
Не случайно мы остановились около этих собеседников. Не случайно нам послышалась в том московском разреженном воздухе — контрапунктом к их разговору — что-то вроде молитвы, что-то вроде просьбы к Всевышнему:
Как уловить
в этом мире
в этом пространстве
в этом тумане мыслей
в этом чаду негативности
нестабильности помыслов
свои слова
свои движения
кистью
свои штрихи
свои мазки
только свои
только мои
фактуру поверхности
фактуру стиля
дух пережитого
естественность передаваемого
отсутствие манерности
действительность пластики
четкость тональностей
точность пространства
спокойствие
глубины
отрешенность от иллюзорности
найденность условности
главенство
композиционности
стремление
к многозначности
знаковость смысла
как со всем этим быть
как уложить в себе
и воспринять цельно
как выплеснуть
как высказать…
(Из кн. Е. Кудрявцевой. Нестишия.
Иерусалим, 2019)
***
В третьем выпуске альманаха «Иерусалимский библиофил» (Иерусалим, 2006) под рубрикой «Искусство книги» были опубликованы заметки Бориса Кунина (1936-2013) под названием «Неслучайная встреча». Из этой публикации следует, что свое восхождение на Олимп книжной миниатюры Ирина Дмитренко начала в 2001 году. Тогда, в том уже далеком от нас году Ирина выпустила свои первые миниатюрные книги: «Русалочка» Андерсена, «Мысли и афоризмы» Козьмы Пруткова и «Пушкинская Москва».
«Вначале работы Ирины Дмитренко, — писал Кунин, — привлекли внимание коллекционеров миниатюрных книг. Затем, когда прошли первые персональные выставки художницы, где были выставлены увеличенные рисунки из ее книг, появились и восторженные отзывы широкой публики…»
К началу 2002-го года Борис Кунин относит «еврейский период» в творчестве художницы. Тогда Ирина — по просьбе Бориса Эммануиловича — сделала семь экземпляров рукописной миниатюрной книги «Лехаим. Из еврейской народной поэзии». В этой книге, отмечал Кунин, «изящные рисунки… по праву доминируют над содержанием, однако не заслоняя его, а подчас выявляя скрытые смысловые оттенки. Вот так, к примеру, Ирина проиллюстрировала следующее четверостишие:
Великих горестей людей
Исчислить невозможно.
И все ж своя беда больней,
Хотя она ничтожна.
На переднем плане сидит девушка и держит в руке туфлю с оторванным каблуком, а рядом сидит и смотрит на нее кошка».
Смотришь на рисунок Ирины и будто слышишь трогательную интонацию строчек Иосифа Уткина:
… И над каждой слабенькой крышей,
Как она не слаба,
Свое счастье, свои мыши и своя судьба.
Из публикации Бориса Кунина мы узнаем, что в дальнейшем «художница создала миниатюрный комплект в семи книгах «Хасидские притчи» еврейского философа и религиозного мыслителя Мартина Бубера тиражом в три рукописных экземпляра. Один из них хранится в московском Доме еврейской книги».
В 2004 году издательством «Параллели», созданном при этом Доме, в серии «Еврейская детская литература и искусство» была выпущена книга Овсея Дриза «Хеломские мудрецы» в переводах его друга, замечательного поэта Генриха Сапгира. Тексты этой «веселой и грустной хасидской саги» сопровождались акварельными работами Ирины Дмитренко. На страницах альманаха «Иерусалимский библиофил» (вып. 3-й) об этой книжке подробно рассказывает известный историк книги и издатель Леонид Юниверг. (Он же и познакомил меня с этим удивительным образцом книжного искусства). В своей рецензии на книгу Юниверг приводит слова художницы, самой комментировавшей свои рисунки:
«Иллюстрации к этой замечательной книге я придумывала, вспоминая детство — то волшебное время, когда во все веришь и знаешь, что все сбудется и чудо обязательно произойдёт… Человечки, живущие на этих страницах, смеются, огорчаются, попадают в самые нелепые ситуации. Мне хотелось изобразить их забавными и добрыми. Такими, как старый добрый Хелом».
Рис.1. Хеломские-мудрецы. Обложка
О, этот Хелом! Как же здесь не припомнить английскую идиому «Wise Men of Gotham» (Готемские мудрецы), обозначающую простоватых и наивных людей, героев популярной детской потешки «Three Sailors of Gotham», воплощенных в «Английских песенках» Самуила Маршака:
Три мудреца в одном тазу
Пустились по морю в грозу.
Будь попрочнее старый таз,
Длиннее был бы мой рассказ.
Ну, а где живут «мудрецы» из Хелома и Готема, там обитают и другие герои «перевернутого смехового мира»: «дурачки» моравского Кромержижа и ярославского Пошехонья, фольклорные «слепороды» Хлынова (Вятки) и бедолаги легендарной Касриловки, воспетой Шолом-Алейхемом.
Типажи, созданные Ириной Дмитренко в книге «Лехаим» и перекочевавшие в книжку Дриза «Хеломские мудрецы», пленили знаменитых коллекционеров и исследователей книжного знака. Экслибрисы Якова Бердичевского, Леонарда Черткова и, конечно, Бориса Кунина, выполненные Ириной, демонстрируют не только ее высокое техническое мастерство, но и отражают необыкновенную чуткость художника, ее способность войти в мир еврейской души, в мир «смеха сквозь слёзы».
Рис.2. Экслибрис Бориса Кунина
О тайне такой «мимикрии», о секрете «точного попадания в цель» при рождении художественного образа говорил Борис Кунин в статье «Волшебный мир Ирины Дмитренко», опубликованной в берлинском литературном альманахе «ДО и ПОСЛЕ» в 2009 году. Борис Эммануилович акцентировал внимание читателя на очень важном качестве иллюстратора и необычайно органичном для художника Дмитренко:
«…она проникла самыми сущностными, самыми потаенными и, не побоюсь этого слова, эзотерическими глубинами еврейского бытия с множеством только ему одному присущих деталей. Потому-то близки, понятны и родны все эти «человечки», живущие в радости и горе на страницах искренних и взволнованных книг».
Рис.3. Авантитул
Разумеется, и до Дмитренко многие художники обращались к иллюстрированию «Хеломских мудрецов». Так, в году, помнится, 69-м купил я как-то книжицу Кемеровского издательства «Хеломские мудрецы» с черно-белыми иллюстрациями Леонида Левицкого, напоминающими оттиски так называемой «продольной» ксилографии или линогравюры. Скажу откровенно, рисунки Левицкого меня как-то отталкивали в то далекое время, да и сейчас не привлекают: герои иллюстратора Левицкого выглядят (на мой взгляд!) если и не карикатурными образами, заимствованными из советского журнала «Крокодил» образца 1967 года, то шаржированными персонажами антисемитских анекдотов.
У Ирины Дмитренко есть в Москве тезка, которую мне бы хотелось назвать… ее «названной сестрой». Я имею в виду Ирину Литманович — создателя четырехминутного мультипликационного фильма «Хеломские обычаи», автора книги-альбома «Хеломские обычаи», выпущенной в 2015 году, и выставки «Зарисовки Хелома», одновременно проходившей в Еврейском культурном центре в Москве, автора акварельных работ, представленных в книжном клубе-магазине «Гиперион» в 2016-м. Её объединяет с нашей Ириной нечто общее. Это — родство душ и профессиональная смелость при «погружении в чужое эмоциональное поле». Меня не оставляет предощущение, что когда-нибудь, где-нибудь дороги этих «сестер» пересекутся…
* * *
В 1912 году восемнадцатилетний Сергей Эфрон написал повесть «Детство», посвященную Марине Цветаевой. С тех пор книга никогда не переиздавалась, кроме одной из ее глав под названием «Волшебница», посвященной юной Марине Цветаевой.
В 2016 году двое израильтян — издатель Леонид Юниверг и литературовед Лина Кертман совершили то, что до них никто и нигде не делал, — переиздали текст повести в полном объеме и с интереснейшим послесловием. Книга была проиллюстрирована Ириной Дмитренко и вышла в иерусалимском издательстве «Филобиблон». Сегодня эта книга, вышедшая тиражом в 200 экземпляров, является настоящим раритетом.
Обаяние книги трудно передать словами. Разгадка такого чуда заключается в том, что сплав авторского сочинения, комментария к нему и иллюстраций к тексту готовился в тигле совместной любви создателей книги к эпохе Серебряного века, к его знаковым фигурам, и непосредственно кличности Сергея Эфрона.
Лина Кертман в своем «Послесловии» к книге говорит о поразившей ее юношеской памяти Сергея Эфрона о детстве, «такой живой и подробной», тогда, как «в 18 лет обычно волнуют другие сюжеты, в эти годы души бывают наполнены увлечениями юности, и у начинающих писателей еще не возникает желания глубоко погружаться в память о детстве, из которого они так недавно вышли…»
Рис. 4. «Воспоминания», Детство в старой Москве
Лина Кертман приводит свидетельство Анастасии Цветаевой: «Детство в старой Москве дано отлично…».
«Такая высокая оценка, — продолжает Лина, — в ее устах поистине дорогого стоит: ведь ее «Воспоминания», многие страницы которых посвящены их с Мариной детству в те же годы и в той самой Москве, давно признаны классикой мемуарной литературы ХХ века, стоящей в одном ряду с высочайшими ее образцами».
А сейчас представим себя, нет, не профессиональным музыковедом, но воодушевленным меломаном, стоящим перед задачей: перевести в словесный текст звуковую палитру, скажем, 39-го фортепьянного этюда Сергея Рахманинова. Но так, чтобы наша словесная вязь была абсолютно адекватна нашим чувствам, вызванным музыкой гениального композитора.
Точно также трудно объяснить, даже самому себе, как живописцу Ирине Дмитренко удалось передать на листе бумаги и атмосферу домашнего уюта интеллигентной семьи начала ХХ века, и таинство рождественской елки, и ту безвозвратно канувшую в прошлое жизнь, в которой были сконцентрированы
«… Все мысли веков, все мечты, все миры, / Все будущее галерей и музеев, / Все шалости фей, все дела чародеев, / Все елки на свете, все сны детворы. / Весь трепет затепленных свечек, все цепи, / Все великолепье цветной мишуры…» (Б. Пастернак)
Рис. 5. таинство рождественской елки
Вероятно, объяснение заключается не столько в техническом мастерстве художника-акварелиста и не столько в знакомстве с конкретными деталями эпохи, естественным для художника, воспроизводящего приметы былой истории, но, скорее всего, в том, что некогда было определено писателем, поэтом, путешественником и великолепным рассказчиком Петром Вайлем. В своей книге «Гений места» Вайль говорил о «чувстве места», которое является «не просто суммой литературных и художественных ассоциаций, смешанных с личными впечатлениями: речь — об уникальном ПЕРЕЖИВАНИИ, передающимся читателю» (Л. Лосев).
«Уникальное переживание» Ирины Дмитренко, чьи корни ее творческого древа связаны с московской землей — землей Цветаевой и Эфрона, — диктовало ей «линию и цвет».
Именно, это «переживание» художника способствовало созданию некой магической ауры, которую ощущает любой внимательный читатель, открывающий книжку «Детство» с акварелями Ирины Дмитренко.
А несколькими годами раньше, в 2012 году ее «сопереживание» вызвало к жизни особую работу — серию миниатюр к 12-ти страничной книжке (размером 205 на 295 мм) «Марина Цветаева. Домики старой Москвы».
Рис. 6. Цветаева, Домики старой Москвы. Обложка.
Марина Ивановна Цветаева, москвичка в нескольких поколениях, как бы охватывая старую уходящую Москву единым взглядом, своим «панорамным зрением», в стихотворении «Домики старой Москвы» (1911) создала картину, которую через столетие «увидит» и прочувствует ее землячка — Ира Дмитренко. Она в своих миниатюрных акварелях попыталась передать то редкое состояние «очарования грусти», которым дышат цветаевские строки:
Слава прабабушек томных,
Домики старой Москвы,
Из переулочков скромных
Все исчезаете вы,Точно дворцы ледяные
По мановенью жезла.
Где потолки расписные,
До потолков зеркала?Где клавесина аккорды,
Темные шторы в цветах,
Великолепные морды
На вековых воротах,Кудри, склоненные к пяльцам,
Взгляды портретов в упор…
Странно постукивать пальцем
О деревянный забор!..
* * *
В 2002 году только пять человек стали счастливыми обладателями самодельной 32-х страничной книжечки размером 60 на 45 миллиметров. Книжечка под названием «Осколки московской жизни» А.П. Чехова с 14-ю акварельными рисунками и текстом к ним была сделана руками Иры Дмитренко.
Рис. 7. Осколки московской жизни
Наравне с иллюстрациями рукописный текст явился в этом шедевре книжной миниатюры полноценным визуальным элементом книги, диалогом с иллюстративным материалом, при этом рисунки здесь, как выразился Ю. Герчук по другому поводу, «не подавляют текст, а взаимодействуют с ним».
Понятно, что иллюстратор при чтении двигается, опираясь на перила текста, но какая-то конкретная сцена в сюжете или реплика героя повествования может остановить его: вдруг возникает зрительный графический образ, при этом, совершенно не являясь калькой с наработанного ранее художественного опыта. Может возникнуть новая «картинка мира», до того не существовавшая…
Художник и критик Н.Э. Радлов в начале прошлого века очень точно уловил одну важную особенность иллюстративной графики — тяготение ее к воплощению отвлеченных понятий, к абстрагированию и знаковости.
Одна из иллюстраций Дмитренко к выбранным ею «осколкам» из чеховской хроники «московской жизни» — это изображение бегущих в разные стороны типажей: «… Мы все скороходы. Кто у нас не скороход, того… — Фюйть!..»
Рис. 8. Разворот книги: Чехов, «Осколки московской жизни»
Кто это бежит? Почему и куда? И от чего?
При взгляде на смешной поначалу рисунок мы, разумеется, обращаемся к тексту фельетона Антоши Чехонте (от 27 авг. 1883 г.) о состязаниях в беге в московском саду «Эрмитаж». Эта чеховская миниатюра предназначалась для «Еженедельного художественно-юмористического журнала с карикатурами «ОСКОЛКИ», выпускавшегося в конце XIX века писателем-либералом Николаем Лейкиным, призванного обличать «духовно скудную жизнь российского обывателя».
Но чем пристальнее мы вглядываемся в гротесковый рисунок Дмитренко, тем более явственно возникает иной образ, нежели картинка «сатиры и юмора». В рисунке прочитывается экзистенциальная проблема человеческого существования.
«Каждый живет врозь!» — раздраженно восклицает самый анекдотичный, самый «ничтожный» герой чеховской драмы «Иванов», акцизный Косых, для которого главным содержанием жизни является игра в карты. Словами чиновника, комедийного персонажа, вызывающего только зрительский смех, Чехов смог сказать о всеобщей человеческой драме.
Эта драма, точнее сказать, трагедия разыгрывается и в рисунке Ирины Дмитренко. Не случайно великий драматург Антон Павлович Чехов создал два варианта своей пьесы: комедию «Иванов» и под тем же названием — драму.
Говоря о «чеховской теме» в творчестве Ирины Дмитренко, интересно обратить внимание на одно замечание преподавателя Российской академии музыки имени Гнесиных Натальи Говар в ее книге«Фортепьянная миниатюра первой половины ХХ века». Она говорит о парадоксе «мнимой непритязательности», когда «маскируясь под “мелочи жизни”, бытовой жанр подчас способен возвыситься до значительного явления искусства, культуры, духовной жизни. Становится аксиомой то, что роль миниатюры, представляющей собой “малую величину” в истории искусства, оказывается не “малой”, а вполне сопоставимой по своему значению с явлениями куда большего масштаба».
Но здесь нас «отбрасывает» к началу наших размышлений о природе миниатюры, к классическим экзерсисам литературоведа Ефима Добина… Интересно, что бы сказал Ефим Семенович, если бы дожил до начала нашего века и смог бы воочию увидеть рукописную мини-книгу «Мысли и афоризмы» Козьмы Пруткова, вызывавшую восторг не только любителей миниатюрных книг, но и многих собирателей литературных мистификаций, если бы он смог подержать на ладони другие книжки, выполненные «в редкой для книжного оформления технике акварельной живописи, выразительной, изысканной и изящной…» (Б. Кунин), то наверняка захотел бы привлечь художницу Дмитренко к иллюстрированию своей книги «История девяти сюжетов». А в этой замечательной книжке герои знаменитых авантюрных романов «заставляют» читателя даже преклонного возраста почувствовать себя снова четырнадцатилетним подростком.
Рис. 9. Книжная миниатюра
Ах, если бы Её Высочество История, проезжая на своем персональном авто — «машине времени», заметила на обочине дорожной трассы убогое существо по кличке «Сослагательное наклонение», вздумало бы поиграть с ним в демократию и предложила бы бродяжке тремп, то мы… с Ефимом Семеновичем Добиным смогли бы очутиться на московской выставке «Еврейская миниатюрная книга» и лично познакомиться с учредителями «Содружества ДНК» — библиофилом Борисом Эммануиловичем Куниным, филологом и художницей-миниатюристкой «от Бога» Светланой Николаевной Никольской (1939-2019), и… ее дочерью, профессиональным графиком — Ирой Дмитренко.
Рассматривая сорок четыре рисунка Светланы Никольской к книге «Песнь песней царя Соломона» в переводе Абрама Эфроса и как парафраз ее остроумные иллюстрации к поэме Саши Черного «Песнь песней», воспользовавшись неожиданной возможностью перемещаться во времени, мы перенеслись бы из 2003 года в год 2013-й, на 26-ю Московскую международную книжную выставку-ярмарку. И мы стали бы свидетелями мастер-класса Светланы Никольской по изготовлению рукописных книг… И в том же году, подивившись ее техническому мастерству, наглядно явленному в Музее наивного искусства на ее персональной выставке «Художник и книга», мы по уже знакомым нам «законам темпорального перемещения» в 2007 году очутились бы в Белграде на книжной ярмарке SALAM KNIGA в павильоне с российским стендом «BOOKS FROM RUSSIA». Там снова мы встретились бы с нашими знакомцами — Светланой Никольской и Ириной Дмитренко, полюбовались бы на представленные ими миниатюрные книги.
А потом кто удержал бы нас от соблазна вернуться назад, снова в 2003 год? Как можно было пропустить событие года: традиционную выставку-ярмарку в книжной столице Европы, во Франкфурте-на Майне? Тогда Россия была «почетным гостем» выставки, и там среди многочисленных участников можно было бы встретить Ирину Алексеевну Дмитренко.
Но чудеса когда-нибудь кончаются и нам ничего не остается, как оставить режим «свободного полета» и, как принято, обратиться к «памятным запискам» госпожи Хроники, неотступной спутницы её Высочества Истории.
Итак, в 2010 году Ирина Дмитренко создает оригинальную изобразительную версию стихотворения «Нос» П. Ершова, автора сказки «Конёк-Горбунок».
Рис. 10. Ершов П.П., «Нос»
Это о нем писал Пушкин: «Этот Ершов владеет русским стихом, точно своим крепостным мужиком!». Это с ним был дружен Владимир Жемчужников, один из создателей (вместе с братьями и А.К. Толстым) мифической персоны Козьмы Пруткова.
Ирина взяла для своей миниатюры только один фрагмент из ершовской «оды» Носу, написанной в 1858 году. До тех пор в русской литературе главенствовал «Нос» из абсурдистской повести Николая Васильевича Гоголя. Гоголевский «Нос», «щеголявший в мундире статского советника, да еще при шпаге», персонаж не то сатиры, не то трагедии, графически увековеченный в 1920-е годы художниками Владимиром Лебедевым и Василием Масютиным и в наше время — иллюстраторами Игорем Олейниковым и Геннадием Спириным, перекликается с объектом литературной шутки, фигурой комедийной, нарисованной Ириной Дмитренко.
Рис. 11. Ершов П.П., «Нос», Разворот
Кажется, Ершов смеется, осыпая высокими эпитетами часть человеческого лица, называя ее «истым образцом красоты, вполне достойным хвал всемирных». Но за ироническими строками «оды» Носу, «забытому в звуках лирных» «великому члену творенья», скрывалась робкая надежда поэта, что он не будет забыт потомками. И в самом деле, зачем лишать самих себя этого наследия: испытывать радость при звуках Родной речи и лицезреть не «обертку книги» (Н. Гоголь), но узнаваемый портрет ее героя?
* * *
Недавно в издательстве «Филобиблон» вышел пятый сборник из необъявленной серии художественных изданий «Выдающиеся российские поэты ХХ века». В предисловии «От издателя» Леонид Юниверг сообщал, что «первые четыре книги — сборники И. Бродского (2013), Б. Ахмадулиной (2016), Б. Пастернака (2017) и М. Цветаевой (2018) были проиллюстрированы молодой московской художницей Софьей Каре. (Вне серии, в 2007 году, в том же издательстве был выпущен сборник избранных стихотворений О. Мандельштама «Времена года в жизни и поэзии», оформленный графическими работами талантливой художницы Ителлы Мастбаум).
Пятая книга, составленная литературоведом Ириной Калинковицкой и вобравшая в себя ряд поэтических шедевров Анны Ахматовой, на сей раз приобрела свой графический облик в иллюстрациях Ирины Дмитренко.
Сборник увидел свет в год 130-летия со дня рождения А.А. Ахматовой — «земной гостьи», «сестры крылатой Ники» (С. Шервинский) — и отразил “одну из важных граней личности и творчества поэта: сопричастность ключевым событиям мировой культуры”. Название сборника — ахматовская строка «В то время я гостила на земле…» — дано Ириной Калинковицкой, человеком, много лет связанным прочными духовными нитями с наследием великого Поэта. Нет никаких сомнений в праве выбора Калинковицкой назвать книгу именно так: с точностью математической формулы это название определяет отношения Поэта и Истории, может быть знаком сравнения быстротечности земного времени с вечностью Вселенной.
Добавлю к этой бесспорно талантливой находке Ирины Калинковицкой еще одну деталь, которая видится мне при прочтении названия — этой первой строчки «Эпических мотивов» из сборника Анны Ахматовой «ANNO DOMINI» («В лето господне…» — лат.). В зеркале ахматовской строки будто отражается провидческий взгляд поэта и движение его руки, оставляющей на листе бумаги резкий штрих — как горестный знак будущих испытаний и утрат, как знак земной юдоли.
Рис. 12. Сборник стихов Ахматовой «В то время я гостила на земле…»
Мне представляется, что некоторые «ахматовские» работы Дмитренко иллюстрациями к стихотворениям не назовешь, они могут существовать и вне текста как самостоятельные графические работы. Но их присутствие — свидетельство воображаемой встречи двух женщин, идущих по тропинкам Поэзии, — в этой книге становится абсолютной необходимостью. Так гравитационное поле планеты «не отпускает» с орбиты своих спутников, так чеканные стихи Анны Ахматовой притягивают к себе скупую графику Ирины Дмитренко.
Рис. 13. Иллюстрация к сборнику Ахматовой
На стене моей комнаты висит оригинал работы Иры Дмитренко из серии ее иллюстраций к книге «В то время я гостила на земле…». Я смотрю на линию ахматовского профиля, как бы случайно появляющегося, едва угадываемого в зыбком мареве серых пятен акварели. Призрачность изображения говорит о суетности реального мира, о времени как синониме забвения.
Я смотрю на графический лист И. Дмитренко. Анна Ахматова — перед разведенным мостом.
Я чувствую магнетическую силу рисунка.
Я склоняюсь над ним, завороженный его загадкой.
Наверное, так склонялся 15 июля 1799 года капитан наполеоновских войск Пьер-Франсуа Бушар над своей египетской находкой, над текстами Розеттского камня.
И в эту минуту перед моими глазами, подобно изваяниям Атлантиды в толще океанских глубин, проплывают строки Анны Ахматовой:
… И вот когда горчайшее приходит:
Мы сознаем, что не могли б вместить
То прошлое в границы нашей жизни,
И нам оно почти что так же чуждо,Как нашему соседу по квартире,
Что тех, с кем нам разлуку Бог послал,
Прекрасно обошлись без нас — и даже
Всё к лучшему…(5 февраля 1945. Фонтанный Дом)
* * *
Я часто вспоминаю тот удивительно радостный момент, когда впервые увидел в руках истового книжника Леонида Юниверга забавную книжку-игрушку размером с ладонь — «Нос» Ершова, вручную изготовленную Ирой Дмитренко.
Бывают минуты, когда… «на душе — осень» и все «валится из рук». Тогда неплохо прибегнуть к хорошему способу поднять настроение: рассматривать «веселые картинки» Ирины Дмитренко — шаржи на героев «Библиофильских анекдотов», которые были придуманы известным остроумцем и не менее известным собирателем книжных раритетов Михаилом Сеславинским.
Мне как-то довелось быть свидетелем одной домашней сценки. Далеко не молодой и весьма суровый по жизни человек с улыбкой счастливого ребенка наклеивал на форзац своего экземпляра эфроновского «Детства» экслибрис с опознавательным знаком «И.Д.»
Девять ячеек по окружности палитры.
На кончике кисти замерла последняя капля индиго.
Или ультрамарина.
Или кобальта.
Время готовить новые краски…
* * *
