СЕМЬ ИСКУССТВ

Я всё-таки думаю, что “философская лирика” это оксюморон — совмещение несовместимого. Зарифмованный философский трактат не будет поэзией, и поэтическая формула не есть философская концепция. Однако, как бы ни оценивать поэтическую ценность стихов Соловьёва, его идеи во многом сформировали мировосприятие Вячеслава Иванова, Андрея Белого, Александра Блока.

Александр Лейзерович

ИЗ РУССКОЙ ПОЭЗИИ КОНЦА XIX ВЕКА

(окончание. Начало в №11/2020)

Причинами смерти Соловьёва называют артериосклероз, болезнь почек, общее истощение организма. Он умер скоропостижно в поместье князя Трубецкого, где потом располагался санаторий «Узкое» АН СССР, и был похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря, рядом с могилой отца. Надгробия их в советские годы были разрушены.

В своей лекции «Переоткрытие человека, или Похвала лирической поэзии» мой давний друг, известный российский культуролог, историограф, религиовед, поэт, переводчик Евгений Рашковский говорит:

“Будучи незаурядным поэтом, этот едва ли не величайший из российских философов глубже многих других проник в самоё материю лирической поэзии и, стало быть, в сердцевину её религиозной проблематики. Если самым кратким образом изложить эти взгляды Соловьёва, по-разному звучащие в его статьях о Пушкине, Лермонтове, Мицкевиче, Тютчеве, Толстом, Фете или Полонском, то можно было бы сказать примерно так: принимая на себя тревоги, хаос и отчаяние жизни, лирическая поэзия имеет свойство некоторым внезапным, недосказанным, открытым образом воссоздавать и пересоздавать жизнь в красоте упорядоченного слова. И в этом смысле, если отбросить пышные соловьёвские слова о поэзии как о форме ‘теургии’ и, напротив, припомнить его слова на одре смерти, поэзия — часть нелегкой «работы Господней».”

“Теургию” Соловьёв определял как “общение с высшим миром путем внутренней творческой деятельности”. По мнению Соловьёва, задача искусства как свободной теургии состоит:

“… в том, чтобы пересоздать существующую действительность, на место данных внешних отношений между божественным, человеческим и природным элементами установить в общем и в частностях, во всём и каждом, внутренние, органические отношения этих трёх начал”.

Не берусь судить о философских и, тем более, религиозных идеях Соловьёва, но, как мне кажется, даже обтекаемая оценка Соловьёва как “незаурядного поэта” (и у Меня, и у Рашковского) является преувеличением. Современники оценивали поэзию Владимира Соловьёва гораздо более сдержанно. Эллис в книге «Русские символисты» называя “простую, беспретенциозную книжечку лирики” Соловьёва “одним из самых ранних и благоуханных источников русского символизма”, всё же пишет о “старомодных, примитивных ритмах нашего великого метафизика Вечной Женственности, лишь иногда, в часы досуга, бравшего в свои руки лиру”. Валерий Брюсов в критическом очерке о поэзии Соловьева отмечал:

“Внешняя форма стиха у Владимира Соловьёва — тусклая, не бросающаяся в глаза, гораздо менее своеобразная, чем его проза”.

Блок в статье «Рыцарь-монах», рассматривая его как поэта, замечает, что в этом случае “приходится уделить ему небольшое место, если смотреть на него как на «чистого» художника”.

Константин Мочульский в обстоятельной монографии о Соловьёве посвящает его поэзии всего два абзаца:

“Поэтический дар Соловьёва невелик. У него есть отдельные пронзительные строки, прекрасные строфы, но в целом его поэзия производит впечатление мучительной неудачи. Лирике его недостает внутренней взволнованности, непосредственности, выразительности, того ритма души, который бьётся в каждой строчке Блока. Соло­вьёв — поэт в философии и философ по­эзии. Он «не находит выражения для движе­ний сердца»; быть может, он не столько чувствует, сколько размышляет над чув­ством.”

Вместе с тем, Мочульский продолжает:

“Но если смотреть на поэзию Соловье­ва как на особый жанр философской лирики, нельзя не признать её ценности. У поэта-философа была идейная страстность, эро­тизм мысли и пророческое вдохновение. Это — поэзия философского Эроса в платоновском смысле, история мистической любви к Идее.”

Я всё-таки думаю, что “философская лирика” это оксюморон — совмещение несовместимого. Зарифмованный философский трактат не будет поэзией, и поэтическая формула не есть философская концепция. Ну, например, соловьёвское:

Природа с красоты своей
Покрова снять не позволяет,
И ты машинами не вынудишь у ней,
Чего твой дух не угадает.

Однако, в конечном счёте, как бы ни оценивать поэтическую ценность стихов Соловьёва, его идеи во многом сформировали мировосприятие Вячеслава Иванова, Андрея Белого, Александра Блока — следующего поколения русских поэтов.

Два стихотворения Владимира Соловьёва:

Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искажённый
Торжествующих созвучий?
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете —
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?

* * *

Бедный друг, истомил тебя путь,
Тёмен взор, и венок твой измят.
Ты войди же ко мне отдохнуть.
Потускнел, догорая, закат.
Где была и откуда идёшь,
Бедный друг, не спрошу я, любя;
Только имя моё назовёшь —
Молча к сердцу прижму я тебя.
Смерть и Время царят на земле, —
Ты владыками их не зови;
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
18 сентября 1887

Год написания этих стихов совпадает с годом смерти следующего персонажа нашей панорамы — Семёна Яковлевича Надсона. Он умер от чахотки, прожив чуть больше 24 лет — меньше, чем Лермонтов. Правда, больше, чем Венивитинов.

Поэты на Руси не любят долго жить:
Они проносятся мгновенным метеором.
Они торопятся свой факел потушить,
Подавленные тьмой, гоненьем и позором.
Их участь — умирать в отчаяньи немом;
Им гибнуть суждено, едва они блеснули,
От злобной клеветы, изменнической пули
Или в изгнании глухом.
И вот ещё один, — его до боли жалко:
Он страстно жить хотел умер в двадцать лет.
Как ранняя звезда, как нежная фиалка
Угас наш мученик-поэт!
Свободы он молил, живой в гробу метался,
И все мы видели — как будто тень легла
На мрамор бледного, прекрасного чела;
В нём медленный недуг горел и разгорался,
И смерть он призывал — и смерть к нему пришла.
Кто виноват? К чему обманывать друг друга!
Мы виноваты — мы. Зачем не сберегли
Певца для родины, когда еще могли
Спасти его от страшного недуга.
Мы все, на торжество пришедшие сюда,
Чтобы почтить талант обычною слезою, —
В те дни, когда он гас, измученный борьбою,
И жаждал знания, свободы и труда,
И нас на помощь звал с безумною тоскою,
Друзья, поклонники, где были мы тогда?..
Бездельный шум газет и славы голос вещий, —
Теперь, когда он мёртв, — и поздний лавр певца,
И жалкие цветы могильного венца —
Как это всё полно иронии зловещей!..
Поймите-же друзья, он не услышит нас:
В гробу, в немом гробу он спит теперь глубоко
И между тем как здесь всё нежит слух и глаз,
И льётся музыка, и блещет яркий газ —
На тихом кладбище он дремлет одиноко
В глухой, полночный час… —
Уста его навек сомкнулись без ответа…
Страдальческая тень погибшего поэта,
Прости, прости!..

Автор — Дмитрий Мережковский, прочтено на литературном вечере в память Надсона 27 февраля 1887 г. в Петербурге. Семён Яковлевич Надсон родился в Петербурге в декабре 1862 г. Мать его происходила из дворянского рода Мамонтовых; отец, чиновник, крещёный еврей, умер, когда Надсону было два года. Оставшаяся без средств с двумя детьми, вдова его сначала жила гувернанткой в Киеве, потом вышла вторично замуж. Этот брак был крайне несчастлив и закончился самоубийством отчима, после чего мать вместе с детьми поселилась в Петербурге у брата, но вскоре тоже умерла. Надсон был отдан пансионером в Военную гимназию (кадетский корпус), а оттуда поступил в Павловское военное училище и был выпущен подпоручиком в Каспийский полк. Военная служба тяготила Надсона, и при первой же возможности он вышел в отставку. Занимался газетной, журнальной работой, но обострившаяся болезнь лёгких вынудила его лечиться за границей, а потом, по настоянию врачей, отправиться в Крым… В январе 1887 г. Надсон умер в Ялте; был похоронен в Петербурге при большом скоплении народа.

Надсон с ранних лет писал стихи, исполненные рефлексии, печали, предчувствия страданий и потерь. Эти чувства усилились после ранней смерти от чахотки Натальи Дешёвовой, юношеской любви Надсона, посвящение которой (Н. М. Д.) стоит над многими из его стихов; ей посвящены все его прижизненные сборники. С 1878 г., пятнадцати лет, Надсон начал печататься в журналах, а в годы учёбы в юнкерском училище познакомился с Плещеевым, который принёс его стихи для публикации в «Отечественные Записки». Первый же сборник стихов Надсона, вышедший в 1885 г., имел ошеломляющий успех — на следующий год он был удостоен Пушкинской премии Академии наук и за последующие тридцать дет (до революции) выдержал 29 переизданий.

Надсон стал, что называется, кумиром российской читающей публики. Пётр Якубович, о котором речь впереди, писал о Надсоне:

“Самый талантливый и популярный из русских поэтов, явившихся после смерти Некрасова…”

В сентиментальных и, в то же время, гражданственных, исполненных пафоса и неподдельной искренности стихах Надсона звучали тоска по идеалам красоты и свободы и скорбное признание всесилия зла, тягостной пошлости бытия. На память приходил не только Некрасов, но и Лермонтов.

Наше поколенье юности не знает,
Юность стала сказкой миновавших лет;
Рано в наши годы дума отравляет
Первых сил размах и первых чувств рассвет.
Кто из нас любил, весь мир позабывая?
Кто не отрекался от своих богов?
Кто не падал духом, рабски унывая,
Не бросал щита перед лицом врагов?
Чуть не с колыбели сердцем мы дряхлеем,
Нас томит безверье, нас грызёт тоска…
Даже пожелать мы страстно не умеем,
Даже ненавидим мы исподтишка!..
О, проклятье сну, убившему в нас силы!
Воздуха, простора, пламенных речей, —
Чтобы жить для жизни, а не для могилы,
Всем биеньем нервов, всем огнем страстей!
О, проклятье стонам рабского бессилья!
Мёртвых дней унынья после не вернуть!
Загоритесь, взоры, развернитесь, крылья,
Закипи порывом, трепетная грудь!
Дружно за работу, на борьбу с пороком,
Сердце с братским сердцем и с рукой рука, —
Пусть никто не может вымолвить с упрёком:
“Для чего я нé жил в прошлые века!..”

Болезненный настрой души Надсона оказался созвучен времени. Читатель находил в его стихах и идеалы прошлых лет, и ощущение кризиса путей к ним, чувство протеста и понимание безнадежности борьбы. Читательские сердца отзывались сочувствием и к личной драме, смертельной болезни автора, корреспондирующей трагической окраске времени.

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был, не падай душой.
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землёй,
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь, —
Верь: настанет пора — и погибнет Ваал,
И вернётся на землю любовь!
Не в терновом венце, не под гнётом цепей,
Не с крестом на согбенных плечах, —
В мир придёт она в силе и славе своей,
С ярким светочем счастья в руках.
И не будет на свете ни слёз, ни вражды,
Ни бескрестных могил, ни рабов,
Ни нужды, беспросветной, мертвящей нужды,
Ни меча, ни позорных столбов!
О мой друг! Не мечта этот светлый приход,
Не пустая надежда одна:
Оглянись,— зло вокруг чересчур уж гнетёт,
Ночь вокруг чересчур уж темна!
Мир устанет от мук, захлебнётся в крови,
Утомится безумной борьбой —
И поднимет к любви, к беззаветной любви,
Очи, полные скорбной мольбой!

Доверие к искренности чувств поэта заставляло читателей прощать ему то, что вряд ли бы прошло безнаказанным для другого поэта, — в том числе выспренность некоторых его стихов. Например:

Не говорите мне “он умер”. Он живёт!
Пусть жертвенник разбит — огонь ещё пылает,
Пусть роза сорвана — она еще цветёт,
Пусть арфа сломана — аккорд еще рыдает!…

У другого, как впоследствии у Игоря Северянина, подобные стихи послужили бы поводом для жестоких пародий — Надсону верили “на слово”, тем более что за высокопарным, сладкозвучным слогом проступала афористичность точных поэтических максим..

Милый друг, я знаю, я глубóко знаю,
Что бессилен стих мой, бледный и больной;
От его бессилья часто я страдаю,
Часто тайно плачу в тишине ночной…
Нет на свете мук сильнее муки слова:
Тщетно с уст порой безумный рвётся крик,
Тщетно душу сжечь любовь порой готова:
Холоден и жалок нищий наш язык!..
Радуга цветов, разлитая в природе,
Звуки стройной песни, стихшей на струнах,
Боль за идеал и слёзы о свободе, —
Как их передать в обыденных словах?
Как безбрежный мир, раскинутый пред нами,
И душевный мир, исполненный тревог,
Жизненно набросить робкими штрихами
И вместить в размеры тесных этих строк?..
Но молчать, когда вокруг звучат рыданья
И когда так жадно рвёшься их унять, —
Под грозой борьбы и пред лицом страданья…
Брат, я не хочу, я не могу молчать!..
Пусть я, как боец, цепей не разбиваю,
Как пророк — во мглу не проливаю свет:
Я ушёл в толпу и вместе с ней страдаю,
И даю что в силах — отклик и привет!..

Надсон оказался первым русским поэтом “еврейского происхождения” — первоклассные поэт-переводчик Пётр Вейнберг и литературовед Семён Венгеров воспринимались скорее как интепретаторы литературы, чем как её “творцы”, а скажем, Н. Минский и, тем более, С. Фруг и близко не достигали популярности Надсона. “Полукровка”, с рождения приобщённый к православной традиции, полностью асимилированный и, тем не менее, постоянно подвергавшийся насмешкам и унижениям как “инородец”, Надсон в “еврейском вопросе” продемонстрировал безупречный образец нравственной позиции, чего, к сожалению, не скажешь о декларациях в аналогичных ситуациях некоторых наших современников.

Я рос тебе чужим, отверженный народ,
И не тебе я пел в минуты вдохновенья.
Твоих преданий мир, твоей печали гнёт
Мне чужд, как и твои ученья.
И если б ты, как встарь, был счастлив и силён,
И если б не был ты унижен целым светом —
Иным стремлением согрет и увлечён,
Я б не пришел к тебе с приветом.
Но в наши дни, когда под бременем скорбей
Ты гнёшь чело свое и тщетно ждёшь спасенья,
В те дни, когда одно название «еврей»
В устах толпы звучит как символ отверженья,
Когда твои враги, как стая жадных псов,
На части рвут тебя, ругаясь над тобою, —
Дай скромно встать и мне в ряды твоих бойцов,
Народ, обиженный судьбою.

Как пишут современные литературоведы, Надсон сумел поэтически сформулировать и развить определённую линию в духовной жизни России своего времени, получившую название “надсоновщины” и вызвавшую критику за “ноющие жалобы” и призывы “идти в народ”, чтобы страдать и плакать вместе с ним. Критики упрекали Надсона за некоторую шаблонность его поэтического языка (все эти “светлые грёзы”, “дивные речи”, “сладкая нега” и прочее), за однообразие и монотонность ритмического строя его стихов. Вместе с тем, среди высоко ценивших поэта были и такие отнюдь не склонные к сентиментальности люди, как Салтыков-Щедрин и Чехов. Через временное увлечение лирикой Надсона впоследствие прошли чуть ли не все будущие поэты Серебряного века — от символистов до футуристов и имажинистов, вплоть до Маяковского и Есенина. По свидетельству Михаила Ардова, Ахматова говорила о Есенине, что он “занимал надсоновское место, которое никогда не бывает пустым”. Маяковский, похоже, не мог простить Надсону своё раннее увлечение им, продолжая бороться с “надсоновщиной” со странным ожесточением:

“Нечаянный сон — причина пожара. На сон не читайте Надсона и Жарова!” или “… Между нами — вот беда!— позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща…”

При этом уже в начале ХХ века, не говоря уже о более поздних временах, вряд ли предназначение поэта и поэзии, предлагаемое Надсоном, могло всерьёз увлечь читателей и угрожать советской идеологии.

Если душно тебе, если нет у тебя
В этом мире борьбы и наживы
Никого, кто бы мог отозваться, любя,
На сомненья твои и порывы;
Если в сердце твоём оскорблён идеал,
Идеал человека и света,
Если честно скорбишь ты и честно устал, —
Отдохни над страницей поэта.
В стройных звуках своих вдохновенных речей,
Чуткий к каждому слову мученья,
Он расскажет тебе о печали твоей,
Он расскажет, как брат, без глумленья;
Он поднимет угасшую веру в тебе,
Он разгонит сомненья и муку,
Он протянет тебе, в непосильной борьбе,
Бескорыстную братскую руку…
Но умей же и ты отозваться душой
Всем, кто ищет и просит участья,
Всем, кто гибнет в борьбе, кто подавлен нуждой,
Кто устал от грозы и ненастья.
Научись беззаветно и свято любить,
Увенчай молодые порывы,—
И тепло тебе станет трудиться и жить
В этом мире борьбы и наживы.

В год смерти Надсона вышла из печати первая книга стихов Константина Фофанова. Хотя она была выдвинута Яковом Полонским на Пушкинскую премию, но премию не получила и вообще поначалу прошла практически незамеченной. Затем внезапно всё переменилось, и Фофанов стал восприниматься как “наследник” Надсона, тем более что Надсон успел печатно поддержать дебют Фофанова — как бы “передал ему лиру”.

Константин Михайлович Фофанов родился в Петербурге в 1862 г. Отец поэта был небогатым купцом, торговавшим дровами, дед — олонецкий крестьянин. Будущий поэт доучился только до четвёртого класса и впоследствии недостатки образования восполнял чтением, порой беспорядочным, но зато весьма разнообразным. Печататься начал с 1881 г., а к 1885 г., обеспечив себе литературной деятельностью некое подобие материальной независимости, покинул отцовский дом, где его занятия словесностью не находили понимания. Как я уже говорил, первая книга его стихов успеха не имела, зато вторая и, особенно, третья книги (1889 и 1892 гг.) вызвали самые благоприятные отклики во всех литературных кругах — от Полонского, Майкова, Льва Толстого и Чехова до символистов “первого призыва”, особенно Брюсова. Однако именно с выходом первых сборников стихов символистов литературное влияние Фофанова пошло на спад — промежуточная эпоха, востребовавшая его, закончилась. Тогда же под уклон пошла и жизнь Фофанова: постоянная, неодолимая нищета, алкоголизм жены, многочисленные дети — всего одиннадцать человек, из которых двое умерли в раннем возрасте… Сумевший в 1890 г. справиться с первым серьёзным приступом психической болезни, он постепенно скатывается на дно, пьёт, бедствует, кочует с места на место. О своих встречах с Фофановым в 1904-5 гг. в Новгороде и Старой Руссе рассказывает Максим Горький:

“Фофанов был невыносимо, до страшного жалок, всегда пьяный, оборванный и осмеиваемый… Но как бы ни был он сильно пьян, его небесно-голубые глаза сияли именно так, как это изобразил Репин”.

В 1911 г. поэт снова тяжело заболел. На собранные в петербургских редакциях средства его перевезли в столицу, где он и умер сорока девяти лет от роду. По свидетельству Игоря Северянина:

“до своего последнего часа, даже в забытьи, Константин Михайлович не переставал водить рукой по стене, словно продолжал писать стихи”.

Потуши свечу, занавесь окно.
По постелям все разбрелись давно.
Только мы не спим, самовар погас,
За стеной часы бьют четвёртый раз!
До полуночи мы украдкою
Увлекалися речью сладкою:
Мы замыслили много чистых дел…
До утра б сидеть, да всему предел!..
Ты задумался, я сижу — молчу…
Занавесь окно, потуши свечу!..

* * *

Темно, темно! На улице пустынно…
Под музыку осеннего дождя
Иду во тьме… Таинственно и длинно
Путь стелется, к теплу огней ведя.
В уме моём рождаются картины
Одна другой прекрасней и светлей.
На небе тьма, а солнце жжёт долины,
И солнце то взошло в душе моей!
Пустынно всё, но там журчат потоки,
Где я иду незримою тропой.
Они в душе родятся одиноки,
И сердца струн в них слышится прибой.
Не сами ль мы своим воображеньем
Жизнь создаём, к бессмертию идя,
И мир зовём волшебным сновиденьем
Под музыку осеннего дождя!..
Октябрь 1900

Пару раз уже упоминалось имя Петра Филипповича Якубовича. Потомок обедневшей стародворянской фамилии, Якубович в 1882 г. окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. К этому времени он был уже известен как молодой, подающий надежды поэт и литературный критик, печатавшийся в столичных журналах, в том числе в «Отечественных записках», но после окончания университета Якубович занялся не столько литературной, сколько революционной деятельностью, ставши одним из лидеров и идеологов «Молодой партии Народной воли», которая должна была, по идее её организаторов, придти на смену старой «Народной воле», разгромленной после убийства Александра II. В 1884 г. Якубович был выдан провокатором, схвачен и заключён в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. В 1887 г. по делу Германа Лопатина (“процесс двадцати одного”) приговорён к смертной казни, заменённой восемнадцатью годами каторги. Три года отбывал наказание в Карийской (Нерчинского округа) политической тюрьме, затем переведен в общеуголовную Акатуйскую каторжную тюрьму и три года работал в рудниках. В 1895 г. по болезни вышел на поселение в город Курган Тобольской губернии; в 1899 г. получил разрешение лечиться сначала в Казани, затем в Петербурге. Активно сотрудничал с народническим журналом «Русское богатство» Н.К. Михайловского. В 1900-е гг. сблизился с эсерами. Умер в 1911 г.

Я пою для тех, чьи души юны,
Думой скорбной чело не объято.
Музой был мне — сумрак каземата;
Цепь с веревкой — лиры были струны.
Вам — заботы об искусстве строгом,
Вам, певцы любви и ликованья!
Я пою великие страданья
Поколенья, проклятого богом…

Стихотворения Якубовича под криптонимом П.Я. были выпущенены отдельным изданием в 1898 г. и имели большой успех. Как писали критики, “проникнутые замечательным единством настроения, стихи Петра Якубовича отводят ему одно из первых мест среди поэтов некрасовской школы”. В полном соответствии с её заветами Якубович провозглашал, что “самой судьбой для русской музы Даны скитанья, скорби узы, И без тернового венца, Что слава русского певца!” Вместе с тем, совсем по Надсону, стихи Якубовича были исполнены непоколебимой уверенности в “светлом будущем”. Сегодня этот безудержный оптимизм вызывает скорее грустную улыбку, тогда он воспринимался по-другому:

Я знаю — на костях погибших поколений
Любви и счастия прекрасный цвет взойдёт;
Кровь жаркая бойцов и слёзы их мучений
Лишь почву умягчат, чтоб дать роскошный плод.
Из груды их крестов создастся ряд ступеней,
Ведущих род людской к высоким небесам:
Свершится дивный сон, и светлых райских сеней
Достигнет человек и Богом станет сам.
О, как горит звезда неведомого счастья,
Как даль грядущего красна и широка,
Что значит перед ней весь этот мрак ненастья,
Всех этих мук и слёз безумные века.

Пожалуй больше, чем стихи Якубовича, известна серия его очерков «В мире отверженных» — о быте и нравах каторги, опубликованных под псевдонимом Л. Мельшин. Книга критических статей Якубовича «Очерки русской поэзии» и антология «Русская муза. Собрание лучших стихотворений русских поэтов XIX века» сделали его одним из наиболее влиятельных критиков рубежа веков. Правда, надо признать, что Якубович был весьма пристрастен и не всегда справедлив по отношению к поэтам, чуждым ему. Много переводил — в основном французских поэтов, причём, как ни парадоксально, из числа тех, кого почитали его литературные противники — декаденты и символисты: Сюлли-Прюдома, Бодлера. Переводы Якубовича из Бодлера, первые адекватные русские переводы, хотя и уступают переводам Марины Цветаевой, Вильгельма Левика, Ариадны Эфрон, но воспроизводятся и посегодня.

Кроме переводов из Бодлера, сегодня читается, пожалуй, только одно стихотворение Якубовича — «Сказочный город», посвящённое Санкт-Петербургу.

Ты знавал этот город туманов
Город холода, мглы и тоски?
Сонм блестящих дворцов-великанов
Пред лицом горделивой реки,
Грозно плещущей в стены гранита,
Лабиринты гремящих сердито
Стройных улиц, громад-площадей, —
Ты знавал на заре своих дней?
Ах, любовью болезненно-страстной
Я люблю этот город несчастный!
Бледный север, наш север родной,
С красотою его монотонной,
Тихой грусти лучом просветлённый, —
Весь он тут, как в картине живой…

В рекламных буклетах к 300-летию Петербурга из этого длинного стихотворения использовалось только одно двухстишие: “Сонм блестящих дворцов-великанов Пред лицом горделивой реки”. В более раннем варианте стихотворение это начиналось так:

Говорят, этот город красивый —
Город, проклятый богом самим!
С вечным гостем — туманом седым
Над равниной реки горделивой,
Обнесенной гранитной стеной,
С пышным рядом дворцов величавых,
С цепью дел вопиющих, кровавых,
Он — тюрьма, он — мертвец ледяной!

Конечно, на фоне Соловьёва или Якубовича любая другая литературная биография смотрится не так эффектно, но в русской поэзии конца ХIХ века была и такая экзотическая фигура, как некто К.Р. Под этим криптонимом печатался великий князь Константин Константинович Романов — внук Николая I, двоюродный брат Александра III, командир лейб-гвардии Преображенского полка, генерал-инспектор военно-учебных заведений, президент Императорской Российской академии наук. Его перу принадлежат многочисленные стихи, поэмы, драматические произведения, рассказы, перевод шекспировского «Гамлета». В одном из стихотворений («Баловень судьбы») он следущим образом выразил своё кредо:

Но пусть не тем, что знатного я рода,
Что царская во мне струится кровь,
Родного православного народа
Я заслужу доверье и любовь…
<Я всё сказал…> Пускай прольются звуки
Моих стихов в сердца толпы людской,
Пусть скорбного они врачуют муки
И радуют счастливого душой.

В дневнике за 1888 г. он пишет:

“Жизнь моя и деятельность вполне определились. Для других — я военный, ротный командир, в ближайшем будущем полковник… Для себя же — я поэт. Вот мое истинное призвание.”

Первая книга его стихов была напечатана в 1886 г. В личном письме автору маститый поэт Яков Петрович Полонский не стал хвалить великого князя только за то, что тот представляет собой:

“… единственное лицо из Царской Фамилии, которое после Екатерины Великой настолько любит и понимает значение литературы, что само берётся за перо, пишет, переводит, умственному труду посвящая свои досуги”.

Полонский пишет высокородному адресату:

“В Вашей книжке много прекрасных стихотворений — если даже и приложить к ним мерку моего идеала; но немало и таких, которые никак не могут вполне удовлетворять меня, кажутся экспромтами или набросками без отделки… Читая книжку Вашего Высочества, я провижу в ней нечто более существенное, чем простой дилетантизм”.

В качестве наиболее понравившихся ему, “удивительных” стихов Полонский цитирует строки из стихотворения, посвященного великой княгине Елизавете Федоровне, сестре будущей царицы, будущей вдове великого князя Сергея Александровича, основательнице Марфо-Мариинской обители, погибшей мученической смертью в 1918 г.

Я на тебя гляжу, любуюсь ежечасно:
Ты так невыразимо хороша!
О, верно под такой наружностью прекрасной
Такая же прекрасная душа!
Какой-то кротости и грусти сокровенной
В твоих глазах таится глубина;
Как ангел, ты тиха, чиста и совершенна;
Как женщина, стыдлива и нежна.
Пусть не земле ничто средь зол и скорби многой
Твою не запятнает чистоту,
И всякий, увидав тебя, прославит Бога,
Создавшего такую красоту.

Что бы там не писал Полонский, стихи эти всё-таки сугубо альбомные и вряд ли заслуживают доброго слова. И хотя о произведениях К.Р. одобрительно отзывались Достоевский, Фет, Апухтин, Аполлон Майков, хотя на его стихи писали романсы Чайковский, Рахманинов, Алябьев, Глиэр, Кюи, Гречанинов, всё-таки, не будь он великим князем, нам он был бы интересен не больше, чем любой другой третьестепенный поэт того времени, как, например, Льдов или Ратгауз. Практически же от него остался один романс Чайковского «Растворил я окно…» (поёт Дмитрий Хворостовский).

Среди русских поэтов-аристократов стоит, пожалуй, ещё вспомнить графа Арсения Аркадьевича Голенищева-Кутузова. Родился в 1848 г. в Царском Селе. Служил в государственной канцелярии; с 1889 г. — управляющий Государственным дворянским земельным и Крестьянским поземельным банками; в 1895 г. возглавил личную канцелярию императрицы Марии Федоровны. Голенищев-Кутузов был видной фигурой в салонно-аристократических литературных кругах, членом жюри Пушкинской премии, получил её и сам в 1894 г., в 1900 г. был избран почётным академиком. Стихи его довольно многословны, риторичны, рационалистичны и бесстрастны. Владимир Соловьёв озаглавил свою статью о нём «Буддийские настроения в поэзии». Тем более странно и, в то же время, показательно, характерно для того времени звучат такие его стихи:

Так жить нельзя! В разумности притворной,
С тоской в душе и холодом в крови,
Без юности, без веры животворной,
Без жгучих мук и счастия любви,
Без тихих слёз и громкого веселья,
В томлении немого забытья,
В унынии разврата и безделья…
Нет, други, нет — так дольше жить нельзя!
Сомнений, ночь отрады не приносит,
Клевет и лжи наскучили слова,
Померкший взор лучей и солнца просит,
Усталый дух алкает Божества.
Но не прозреть нам к солнцу сквозь тумана,
Но не найти нам Бога в дальней тьме:
Нас держит власть победного обмана,
Как узников в оковах и тюрьме.
Не веет в мир мечты живой дыханье,
Творящих сил иссякнула струя,
И лишь одно не умерло сознанье —
Не то призыв, не то воспоминанье, —
Оно твердит: так дольше жить нельзя!

По свидетельству Зинаиды Гиппиус, журналисты однажды спросили жену Константина Фофанова, не пишет ли и она стихи, на что последовал ответ:

“Нет уж, где уж нам уж — мужчины завсегда лучше”.

Это вполне совпадало с общепринятым отношением к женской русской поэзии в ХIХ веке несмотря на известные имена Евдокии Ростопчиной и Каролины Павловой. Мария Александровна Лохвицкая, подписывавшая свои стихи Мирра Лохвицкая, стала первой русской поэтессой, приобретшей общероссийскую известность, предвосхищая феномены Зинаиды Гиппиус, Анны Ахматовой, Марины Цветаевой и других женщин — русских поэтов ХХ века. Правда, её поэтическая известность была довольно однобокой — только применительно к теме чувственной любви. Как писали критики:

“… название «русской Сафо» правильно определяет основной характер поэзии Лохвицкой, весь пафос которой ушел на воспевание любви”.

Мария Лохвицкая родилась в семье известного петербургского адвоката, блестящего оратора, профессора права. Её младшая сестра стала впоследствие известной писательницей Надеждой Тэффи. Мария вышла замуж за архитектора Жибера, родила в браке пятерых детей. О несовпадении её житейского облика и образа лирической героини писал Иван Бунин:

“Воспевала она любовь, страсть, и все поэтому воображали её себе чуть не вакханкой, совсем не подозревая, что она, при всей своей молодости, уже давно замужем, мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива: часто даже гостей принимает лёжа на софе в капоте, и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив, болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью”.

Первый поэтический сборник Лохвицкой появился в 1896 г., и за него она, первая из русских поэтесс, была награждена Пушкинской премией Академии наук; ещё одна Пушкинская премия была присуждена ей в 1905 г. посмертно. Всего при жизни вышло пять выпусков её «Стихотворений» (последний — в 1904 г.). Популярность “русской Сафо” возрастала соответственно с укреплявшимися позициями модернистской эстетики; критика находила в её стихах них уже “больше искренности, чем нескромности”. Умерла от туберкулеза, похоронена в Александро-Невской лавре.

Из стихов Мирры Лохвицкой:

Я люблю тебя, как море
любит солнечный восход,
Как нарцисс, к воде склонённый, —
блеск и холод сонных вод.
Я люблю тебя, как звёзды
любят месяц золотой,
Как поэт — свое созданье,
вознесенное мечтой.
Я люблю тебя, как пламя — однодневки-мотыльки.
От любви изнемогая, изнывая от тоски.
Я люблю тебя, как любят звонкий ветер камыши,
Я люблю тебя всей волей, всеми струнами души.
Я люблю тебя, как любят неразгаданные сны:
Больше солнца, больше счастья, больше жизни и весны.

* * *

Я не знаю, зачем упрекают меня,
Что в созданьях моих слишком много огня,
Что стремлюсь я навстречу живому лучу
И наветам унынья внимать не хочу.
Что блещу я царицей в нарядных стихах,
С диадемой на пышных моих волосах,
Что из рифм я себе ожерелье плету,
Что пою я любовь, что пою красоту.
Но бессмертья я смертью своей не куплю,
И для песен я звонкие песни люблю.
И безумью ничтожных мечтаний моих
Не изменит мой жгучий, мой женственный стих.

Успех Мирры Лохвицкой открыл дорогу в поэзию другим русским поэтессам. Среди них — Поликсена Соловьёва, дочь историка Сергея Михайловича и сестра философа и поэта Владимира Соловьёва, писавшая под псевдонимом Allegro. Она была, несомненно, очень талантлива и больше всего ей не хватало уверенности в себе, в правомочности своих занятий поэзией. Соловьёва писала:

“Выбранный мной псевдоним считаю неудачным, но, может быть, им я бессознательно искала восполнить тот недостаток жизненности, который так сильно чувствую и осуждаю в себе…”

Я не знаю покоя, в душе у меня
Небывалыя песни дрожат,
И, незримо летая, незримо звеня,
Просят жизни и света хотят.
И, быть может, навек я страдать осуждён:
Я боюсь, что цветущей весной
Эти песни в могиле встревожат мой сон,
Эти песни, неспетые мной…

Было бы несправедливо не упомянуть ещё одну поэтессу того времени — Ольгу Николаевну Чюмину. Фамилия Чюминых — старинная, татарского происхождения (от Джюма), чем и объясняется её написание через Ю, вопреки каноническому правилу русской орфографии: “чу-шу пиши через у”. Родилась и большей частью жила в Новгороде. По слабости здоровья получила домашнее образование, причём охотнее всего занималась языками и музыкой. Стихи начала писать с восемнадцати лет; сначала прятала их ото всех, а затем обратилась в редакции нескольких журналов, получаемых по подписке в семье. Все её адресаты, из изданий разной направленности, отнеслись очень сочувственно к молодой поэтессе. Её поддержали Плещеев, Суворин, Буренин, Василий Немирович-Данченко, Полевой. Очень показательная особенность времени — доброжелательная поддержка молодых дарований поэтами старших поколений, что, правда, не мешало им потом порой превращаться в яростных критиков, заклятых врагов.

Чюмина была поразительно работоспособна и проявила себя в самых разных жанрах: от религиозной поэзии до политической сатиры, но наиболее впечатляюще то, что она успела сделать в поэтическом переводе. Далеко не полный список переводившихся ею авторов поражает: трагедии Шекспира и Расина, пьесы и стихи Гауптмана и Метерлинка, басни Лафонтена, поэмы Байрона, стихи Шиллера, Готье и Бодлера, первый в России полный перевод «Потерянного и Возвращённого Рая» Мильтона и всех трёх частей «Божественной комедии» Данте (оба эти перевода были удостоены Пушкинской премии Академии наук). Чюминой принадлежат также первые попытки перевода на русский язык стихов Киплинга. Другое дело, что эти работы, конечно, не выдерживают сравнения с более поздними, более совершенными переводами и сегодня практически забыты, как, впрочем, и стихи самой Ольги Чюминой.

* * *

Неясныя думы томят,
Неясныя грёзы всплывают
И вылиться в звуки хотят —
И звуки в душе замирают.
Мелькают в мозгу чередой
Обрывки каких-то видений
Туманных, как пар над водой,
И грустных, как сумерек тени.
Чего-то далёкого жаль,
К чему-то я рвуся тоскливо
И — глубже на сердце печаль,
Яснее — бесплодность порыва…
И хочется страстно понять,
Что было досель непонятно,
Вернуть захотелось опять
Всё то, что ушло безвозвратно!

Сколько ни ищи, лучшей концовки для темы «Из русской поэзии конца ХIХ века», наверно, и не найти.