Само собой, почти все в нашем институте, кроме незначительного меньшинства, были внутренне убеждены, что тот тип реального социализма, который мы в то время знали, неприемлем как экономически, так и политически. Но было еще далеко не ясно, как строить рыночную экономику — как капиталистическую или социальную, или, в конце концов, как социалистическую в понимании западно-европейских социал-демократов.

Валтр Комарек

МОИ ПАДЕНИЯ И ПОДЪЁМЫ

Перевод с чешского Сергея Андреева
(продолжение. Начало в №8-9/2020 и сл.)

Опасный ревизионист

Когда в апреле 67 года я вернулся в Прагу, в Госплане меня никто не ждал, и потому был включен запасной вариант — меня назначили заместителем заведующего в отдел долговременных прогнозов. О том, что это была второстепенная функция, говорит, в частности, то обстоятельство, что заместителей было три. Но тогда, накануне Пражской весны, у нас формировались группы, разрабатывавшие разные обновления. Богумил Шимон, заведующий экономическим отделом ЦК КПЧ, ставший позднее, в 1968 году, секретарем горкома Праги, пригласил меня и предложил стажировку в ЦК для дальнейшей работы в должности специального консультанта по экономическим вопросам и участия в подготовке долговременной концепции развития чехословацкой экономики. Я начал консультироваться по этим вопросам с Шимоном и с Яном Варылом, который был заместителем заведующего отделом и одним их характернейших людей, которые тогда в партийном аппарате работали. Позднее он стал секретарем ЦК КПЧ, а в 1977 году умер от рака.

Моя стажировка продолжалась всего 10 дней, Богумил Шимон мне позвонил (я помню этот момент, как сегодня), сказал, что у него слезы на глазах, и попросил меня простить его. Сказал, что Новотный на него до неприличия грубо наорал. Кричал, что до него дошла информация, что здесь находится сионист-ревизионист Комарек, и Новотный не хочет с ним находиться в одном здании. И потому я должен в течение часа здание ЦК покинуть.

Шимон еще добавил, что и для него вопрос чести, поскольку он меня пригласил, и сам тоже подает в отставку. Я ему сказал, чтобы он успокоился, что такие вещи случаются. И я уж к такому обращению привык. Конечно, я уйду, но прошу, чтобы все было решено цивилизованно, и я смог бы вернуться на свое временное место в Госплане, побуду там какое-то время, а там увидим.

Этого «там» пришлось ждать не так уж долго. Кажется, в начале февраля 68 года мне позвонил Олдржих Черник, тогда заместитель председателя правительства, и рассказал о том, что происходит. Мы встретились в ближайшие дни, когда под его руководством формировалось новое правительство и он предложил мне пост генерального секретаря Народнохозяйственного Совета правительства.

Я спросил его: «Олдржих, а что это такое»? Он мне объяснил: подобная структура задумывалась для того, чтобы ослабить позиции Новотного тем, чтобы властная монополия Госплана в экономике была сломлена и его правомочия в большей степени принадлежали правительству и председателю правительства. Правда, к тому времени Антонин Новотный был уже снят, и задуманное не было так уж необходимо, но, по мнению Черника, все же стоило попробовать. И группа новых людей в правительстве решила, что эту функцию должен выполнить я, поскольку считали меня способным специалистом.

Когда, после недолгого обдумывания, я эту должность принял, Черник, который был тогда совершенно закручен, сказал мне, чтобы более детально я обговорил будущую работу со Штроугалом, который, как заместитель председателя правительства, был назначен председателем Народнохозяйственного Совета. С Любомиром Штроугалом я был знаком мало, всего лишь несколько кратких встреч на совещаниях. Так что при первой встрече некоторое время ушло на вежливое прощупывание, а затем мы перешли к вопросам будущей работы Совета. Штроугал мне прямо сказал, что он в этом не разбирается, а поскольку я специалист, то и должен брать штурвал на себя и сам предлагать первые шаги. Чтож, я и взялся — начал с определения статуса Совета и порядка работы, формирования аппарата и направлений деятельности. Я договорился со Штроугалом, что буду ориентироваться на старых специалистов, которые после войны были, так сказать, капитанами нашей промышленности. Конкретно, речь шла о таких экспертах, каким был директор горнорудного и металлургического комплекса Йичинский, который потом стал генеральным директором всей металлургии, как генеральный директор Маутнеровских текстильных заводов Адамек, который затем стал генеральным директором текстиля, как генеральный директор обувных заводов «Батя» Кубелик, который затем стал генеральным директором кожевенной промышленности и многих других. Эти люди в большинстве своем были в ходе процессов 50-х лет обвинены в саботаже и получили длительные сроки заключения. Но они, как никто, знали чехословацкую экономику, имели опыт работы при капитализме и огромный авторитет выдающихся специалистов.

Штроугал тогда с моим предложением согласился, и я не откладывая, начал действовать. Поскольку поначалу мы не имели помещения, я занял один из коридоров в здании президиума правительства, мы там поставили столы, пишущие машинки и начали работать. Постепенно, с увеличением числа работников, в правительстве поняли, что Комарек скоро займет все коридоры президиума, и нам выделили помещение. Мы организовали Народнохозяйственный Совет как орган, в основе которого – опора на выдающихся специалистов, которые, во-первых, будут входить в комиссии экспертов, во-вторых, будут созданы и постоянные комиссии по отраслям экономики, в которых, кроме отраслей будут представлены также регионы и союзы предпринимателей, и в рамках работы этих комиссий проблемы будут разбираться, и когда это необходимо, находиться компромиссы.

В Совете должны быть и ведущие экономические министры, и теоретики экономики, и эксперты-практики. Собственно, для всего этого Совет и создавался. Любомир Штроугал был председателем, первым заместителем стал профессор Ота Шик, в то время – заместитель председателя правительства по вопросам экономической политики. В Совет вошли и тогдашний министр экономического планирования, и выдающийся специалист Франтишек Власак, который много позднее, после бархатной революции в1990 году стал заместителем председателя чешского правительства, далее – министр финансов Богумил Сухарда, министр внешней торговли Вацлав Валеш, который впоследствии, в 1990–1992 годах был заместителем председателя федерального правительства, и другие.

Экономическая реформа, которую мы тогда начали осуществлять, опиралась на все предыдущие усилия, направленные на структурные изменения, на переход от экстенсивного к интенсивному развитию. В основе её были наши представления о необходимости децентрализации экономики, об изменении всей экономической системы, её либерализации. В ней выразились все многолетние попытки реформирования. Реформу мы начали с верой, что можно создать социальную рыночную экономику со смешанными формами собственности, динамизировать производственные силы общества, поднять жизненный уровень, расширить внешнюю торговлю, по сути, начать формировать новую историю Чехословакии.

Мы были исполнены сильнейшей эйфории, подобной той, какую я испытал после победы союзников во второй мировой войне. Была у нас снова надежда, что начинается новая история что, наконец, мы взяли свою судьбу в свои руки, и наконец, имеем шанс для страны, пусть и под угрозой советской империи.

Мы увидели возможность ликвидировать деформации, данные тоталитарным строем, и создать все условия для реформирования и возвращения к диалогу цивилизаций, для возвращения в Европу, в общий поток современного развития общества и экономики.

Совет решил ключевые проблемы, начал заниматься вопросами модернизации промышленности, займами за рубежом для проведения этой модернизации, структурными изменениями и постепенно даже – оперативными вопросами.

Поскольку Госплан был совершенно развален, а экономическая жизнь должна продолжаться, мы решали и директивные вопросы. План в то время был отменен и мы, определяя лишь общие направления, перешли на рамочное планирование, и таким образом, обеспечивали деятельность самых основных регуляторов экономики – хозяйства, внутреннего рынка, выполнение экспортных обязательств. Одновременно работали группы специалистов по подготовке закона о предприятии. Тогда мы взяли за основу югославскую концепцию самоуправления предприятием, что в той ситуации было явным реформистским шагом вперед.

Работы было очень много, мне удалось собрать лучших специалистов из высших учебных заведений и авторитетных научно-исследовательских институтов. Возникал своего рода новый управленческий аппарат с новым, творческим духом. Но этот многообещающий старт продолжался недолго. Августом 1968 года он был, по существу, парализован. Совет еще действовал, но нам было ясно, что это конец, что это не жизнь, а доживание. Мы стремились отступить организованно, чтобы сохранить хоть что-то и продолжать реформу, пусть и в сокращенном объеме.

Вместе с тем, мы должны были вести борьбу с новыми агрессивными силами, перешедшими в наступление в партийном аппарате, представленными молодыми амбициозными функционерами, а также бывшими защитниками «железной концепции». Состоялся ряд обсуждений складывавшейся ситуации, и было ясно, что мы уступаем, и особенно обострились противоречия при обсуждении так называемых реальных директив развития экономики в марте 1969 года, когда я, все еще как генеральный секретарь Совета, защищал концепцию экономической реформы и структурных изменений. Возникла очень тяжелая ситуация, и Штроугал, тогда новоиспеченный секретарь ЦК КПЧ, ведущий партийную работу в чешских областях, должен был ночью приехать на обсуждение, в тот момент, когда некоторые министры, которые позднее тоже стали партийными секретарями, требовали моего исключения из Совета.

Сам Штроугал был, как он мне сказал в приватном разговоре, за продолжение реформы, пусть и в урезанном виде. Спрашивал меня о моем мнении, я передал ему документы, которые мы в рабочих комиссиях подготовили. Короче, ему было ясно, что нужно уступить давлению, и я был отстранен от подготовки заседания ЦК КПЧ, а также и от руководства Народнохозяйственным Советом, вместо меня пришел вновь назначенный заместитель председателя Госплана инженер Карол Уйгази.

Затем меня, уже в начале 1970 года, пригласил новый заведующий управлением президиума правительства Франтишек Штафа и сказал: «Вы будете исключены из партии, но это меня не интересует. Вы будете уволены из управления, а это уже моя забота. Потому прошу вас до вечера освободить кабинет и искать себе новое место работы».

Я его не винил. Не он был за это в ответе. Но я сказал, что привык к уважительному обращению и в таком тоне не хотел бы разговаривать, а хотел бы, чтобы мое увольнение было оформлено официально, в соответствии с законом.

Провести все это именно таким образом в данной ситуации он не был способен и потому порекомендовал мне найти кабинет в соседнем здании на Кларове, а в дальнейшем мне дадут знать, что делать.

Там я, действительно, сидел около года с Франтишеком Странским и Мирославом Дрнком, которые находились в подобной ситуации. Наше помещение прозвали кладбищем слонов, практически, я был без работы, но с бумагой о временном переводе меня на должность советника с соответствующим понижением зарплаты. Но это было меньшим из всего того, что меня тогда угнетало. Параллельно набирала силу мучительная подготовка к проверочной комиссии. По дошедшей до меня информации, после эмиграции профессора Шика я должен был стать главным виновником. Должен быть исключен из КПЧ и уволен с работы, а по материалам, сфабрикованным госбезопасностью, Народнохозяйственный Совет должен быть характеризован, как антипартийный центр. Мы якобы были снабжены передатчиками, с помощью которых поддерживали связь с заграничными центрами. Для обоснования этой довольно-таки дикой версии должен быть использован склад средств связи и вычислительной техники. Этот склад, действительно, существовал, но в нем была временно размещена техника, закупленная для модернизации оснащения управления президиума правительства, но это должно было быть использовано против нас.

В то время со мной говорил новый тогда заместитель председателя правительства Мирослав Грушкович, который был членом Совета и, конечно, знал всю ситуацию. Должен заметить, что в отношении меня он держался абсолютно корректно. Он рассказал мне, что все это дело проверяет госбезопасность, что у нас нет шансов для обороны, что людей из Совета непременно уволят, и речь идет о том, как это пережить. В ходе откровенного разговора, который был и для него очень рискованным, я попросил его устроить встречу с новым председателем правительства Любомиром Штроугалом, который должен был знать, что вся эта версия госбезопасности – чистая бессмыслица. К сожалению, Штроугал от встречи со мной отказался, что меня неприятнейшим образом удивило. Ведь мы перед этим тесно сотрудничали, и как мне казалось, дружески сблизились.

К интересным эпизодам наших отношений я бы мог отнести случай, когда весной 1968 года я целую ночь отговаривал его от самоубийства. Это было вскоре после выступления по телевидению города Брно полковника Енеша. В своем выступлении он назвал Штроугала креатурой Новотного. Полковник Енеш был секретарем Рудольфа Барака, заместителя председателя правительства. В 1962 году Барак был обвинен в разворовывании валютных средств, незаконном обогащении, и на основании этого освобожден от должности и осужден. В действительности, это была борьба за власть. Антонин Новотный хотел избавиться от Барака в связи с его якобы либеральными взглядами. А Штроугал, назначенный тогда министром внутренних дел, по одной из версий, должен был по приказу Новотного при обыске в кабинете Барака подложить в его сейф валюту, как доказательство его вины и полной аморальности.

Это обвинение, высказанное Енишем, на Штроугала оказало сильнейшее действие, всю ночь он мне со слезами на глазах говорил, что теперь потеряет доверие семьи и ближайших друзей и жизнь для него теперь не имеет смысла. Без конца он возвращался к этому случаю, разбирал его, подчеркивал, что он абсолютно не виновен, что этими разговорами он очернен и не сможет этого пережить.

Я привел этот пример, чтобы показать, насколько откровенными были наши отношения, и может быть, с моей стороны, как молодого тогда человека, они были еще более ясными и открытыми. Вопросы честного подхода к делу были для меня всегда основополагающими, у меня не было причины «крутить», и если я был убежден в его невиновности, то и высказал ему свою моральную поддержку явно и открыто, к чему он, кажется, не привык.

Когда же Штроугал отказался меня поддержать, хотя бы только встречей со мной, мне не оставалось ничего иного, как защищаться самому. Я видел, что у людей, которые меня обвиняют, плохо с нравственностью, им незнакомо сострадание. Я видел в них бездушных фашистских солдафонов, готовых уничтожить любого. Потому я максимально мобилизовался и начал собирать всевозможные архивные материалы о деятельности Совета, что, надо сказать, не было легкой работой.

И сразу же на первых заседаниях проверочной комиссии я начал доказывать, что те люди, которые сегодня особенно жаждут моей крови, например председатель тогдашнего парткома правительства Земан и другие функционеры, точно также как и я, участвовали в 1968 году в целом ряде заседаний нашего Совета, и ни разу не отважились ничего возразить против моих взглядов. Наоборот, они активно выполняли то, что я им, как генсек Совета поручал, без проявления какого-либо несогласия, скорее, с воодушевлением встречая приходящие изменения. Я доказывал, что они лгут, что быстренько переменили точки зрения, что у них нет никаких доказательств. В итоге, вокруг моей проверки возникла скандальная ситуация. Об этом свидетельствует и то обстоятельство, что из членов КПЧ я последним в стране проходил проверку.

Завершающая беседа постоянно откладывалась, наконец, она состоялась в 2 часа ночи, в сочельник, 24 декабря 1970 года. О том, насколько серьезный это был разговор, свидетельствовало и то, что председателем комиссии был секретарь ЦК КПЧ Милослав Грушкович, который перешел на эту должность с поста заместителя председателя правительства. Как человек, который знал, что я говорю правду, что в нашей работе речь не шла о каком-то заговоре, но об откровенной политике реформ, он стремился быть объективным, хотя и принадлежал к новому руководству. Так поступили и многие другие. По собственному желанию стал членом комиссии заведующий экономическим отделом ЦК КПЧ Ян Барыл, отозвался председатель чешского правительства Разл и, наконец, очень позитивно высказался Любомир Штроугал. Собралось очень большое число свидетельств и других материалов, и в результате создалась патовая ситуация, закончившаяся своего рода компромиссом: окончательным решением стал выговор с предупреждением и запрещением работать в органах правительства. Против последнего наказания я моментально подал протест, поскольку партийная комиссия не могла никому запретить работать в органах правительства. Хотя Грушкович и другие просили меня, чтобы я не будоражил снова эту проблему, я настаивал, и возникла довольно сложная коллизия, пока наконец где-то наверху не было принято решение – убрать меня к вновь назначенному министру – председателю управления по ценам Игнацу Рендеку.

С Игнацем мы были близко знакомы, поскольку сотрудничали еще в то время, когда он вел экономические исследования. Но его через некоторое время тоже «передвинут» — с министерской должности на место директора исследовательского института цен в Братиславе. Это был человек, прежде всего, научно ориентированный, который смотрел на жизнь с высоты математических моделей, но вместе с тем, дисциплинированный партиец. Он сразу начал мне объяснять, как это неприятно, что я к нему пришел, какие гигантские трудности он от этого будет иметь. Предложил мне руководить отделом документации, где кроме документов была библиотека и работало около десятка женщин. Поскольку я не согласился, договорились о компромиссе. Отдел документации станет отделом анализа цен и документации. Только таким путем я мог удержаться на должности, где хотя бы в минимальной степени использовались мои профессиональные качества.

В управлении цен я работал до 1978 года, когда меня лишили доступа к закрытой государственной экономической информации, но мне удалось перейти в Институт экономики Чехословацкой Академии наук (ЧСАН), рядовым научным сотрудником, точнее, свободным референтом. Моё поступление началось с большого скандала. Через несколько дней после начала работы мне позвонил ученый секретарь института Александр Балек и рассказал, что случилось страшное – директора института профессора Йозефа Никла пригласил к себе секретарь ЦК КПЧ Йозеф Кемпны и буквально сказал следующее: «Вы избавились от одного жида Голдмана, но приняли куда большего ревизиониста и сиониста Комарека». И потребовал моего немедленного увольнения.

Профессор Никл и ученый совет института защищались, но Кемпны посоветовал Никлу связаться с генералом Молнаром из госбезопасности, чтобы он уяснил, как я опасен и непригоден. Директор пригласил меня, объяснил, в какой тяжелой ситуации он находится, и предложил мне в институте временно перейти на должность библиотекаря, пока все не утрясется. Я объяснял ему, насколько это было бы неразумно, и профессор Никл, наконец, после многих бесед и консультаций, смог меня трудоустроить в качестве второразрядного референта. На этом месте я оставался до 1984 года, до той поры, когда мне было поручено руководить Институтом прогнозирования ЧСАН. Рассказывая сейчас о бесконечных неудачах, которые меня сопровождали, я думаю, что меня всегда спасала только работа и определенные профессиональные способности. Весь год 1968-й был полон изнурительного напряжения, работы часто до двух, трех часов утра. Наконец, и в управлении по ценам и в экономическом институте я нес куда большую нагрузку, чем другие, чтобы выразить благодарность людям, которые взяли меня на работу и тем сами рисковали. Я выполнял все возможные разборы цен и финансов, которые мне, честно говоря, отчаянно не нравились, но я должен был иметь каждую цифру проверенной и обоснованной, потому что все, что шло через Комарека, было всегда подозрительно. В конце концов, это была работа по специальности, и я ее, в отличие от тех многих, кто после 68 года был выброшен и выпал из игры, имел возможность делать. И это все-таки было счастье.

Как возник институт прогнозирования

Появлению Института прогнозирования ЧСАН предшествовал всем очевидный кризис планирования, особенно долговременного, и не только в Чехословакии, но во всем бывшем социалистическом лагере. Уже с приходом Юрия Андропова к руководству компартии СССР начались разговоры о вопросах научного анализа, научной стратегии. В Советском Союзе вопросы долговременного планирования были изъяты из правомочий Госплана и переданы Академии Наук. В академии был назначен вице-президент для координации долговременных прогнозов, созданы рабочие комиссии, изданы методические руководства и развернута очень серьезная работа, которая должна была стать и научным долговременным планированием, и прогнозированием, и стратегическим планированием.

Эти новые тенденции у нас «обручились» крушением чехословацких 20-летних перспективных планов, по существу, разработанных под руководством Госплана и Госкомиссии по научно-техническому и инвестиционному развитию до 1990 и далее до 2000 года. Жизнь показала, что эта работа не имеет шансов быть успешно законченной. Игра случая, но так уж вышло, что изменения, которые кристаллизовались и проявлялись в Советском Союзе и наш, становящийся все более явным кризис планирования, у нас вылились в принятие правительством решения, в известной степени аналогичного советскому.

Если я не ошибаюсь, это случилось в марте 1983 года. В соответствии с решением правительства Госплан должен был готовить пятилетние планы и 10-летние программы развития, в то время как долговременные прогнозы стали заботой ЧСАН. Эти 20-летние прогнозы должны были быть выполнены на максимально возможной научной основе, подготовленной институтами Академии, быть координированы с развитием техники, естественных наук, экономическими социальными исследованиями. Правительственным постановлением было решено остановить работы над долговременным планом до 2000 года и приступить к созданию долговременного комплексного прогноза научно-технического, экономического и социального развития до 2010 года.

Это решение поставило ЧСАН в щекотливую ситуацию, поскольку задача была перед ней поставлена не по ее собственной инициативе, даже выяснилось, что руководство академии не было о готовящемся решении информировано. Между тем, на ЧСАН ложилась большая ответственность , причем, для выполнения задачи у Академии не было ничего, даже самого элементарного. Потому в структурах Академии в 1983 году началось интенсивное движение. Создавались разные рабочие группы и комиссии, которые должны были обеспечить выполнение поставленной задачи. И как раз в ходе работы этих комиссий возникло предложение о создании самостоятельного института прогнозирования, который бы координировал работу по оставлению комплексного прогноза, поскольку в разработке этого серьезного документа должны были принимать участие все институты Академии, а также и другие организации, занимающиеся прикладными исследованиями. Кроме того, предполагалось создание прогностических советов и комиссий по отдельным направлениям, а также центральная прогностическая комиссия, ведомая президиумом ЧСАН.

Итак, был разработан и предложен правительству своего рода рамочный проект, стержнем которого было создание профессиональной прогностической организации, связанной с целым веером сотрудничающих институтов и координационных комиссий, вплоть до высшего прогностического совета. В то же время в ЧСАН и в правительстве не ответили себе на вопрос, можно ли вообще обеспечить институт профессиональными кадрами и добиться от него реальной отдачи. Вокруг этой проблемы возникло много сомнений, поскольку недостаток специалистов в этой области был явным.

По этой причине начался ряд совещаний в разных органах, и видимо, в контексте этих поисков, я был приглашен ректором Высшей экономической школы профессором Градецким. Он предложил мне должность директора Чешского института прогнозирования, который должен быть по решению правительства создан при высшей школе. Его предложение меня удивило, и потому я не ответил однозначно. Но через несколько дней мне позвонил тогдашний президент ЧСАН академик Квасил, и сообщил, что после многочисленных дискуссий члены президиума Академии и директора ее институтов сошлись во мнении, что моя кандидатура – наиболее подходящая для должности директора института, который ЧСАН предстояло основать. И попросил меня, как работника ЧСАН, эту должность принять. Правда, он признался, что в его правомочиях предложить мне быть пока лишь исполняющим обязанности директора института, а окончательно вопрос о директорстве решится позднее.

Я тогда не мог сразу решить, но мне уже становилось ясно, причем, благодаря не только этому, но и многим другим признакам, что ситуация начинает меняться и создаются новые возможности для реформистских усилий и реформирующей работы (?) в Чехословакии. Продумав ситуацию, я пришел к заключению, что именно этот, вновь создаваемый институт, если он будет иметь возможность предложить долговременную стратегию, мог бы сыграть значительную роль в реформировании. Поэтому от предложения не отказался, но попросил время, чтобы подумать, советовался с некоторыми друзьями, и затем была еще одна встреча с академиком Квасилом.

Я сказал ему, что организация такого института – очень сложное дело, что требуется создать некий мозговой трест лучших специалистов из области политической экономии, социологии, философии, экологии, архитектуры и урбанистики, а также привлечь универсальных специалистов по промышленным концепциям, промышленным структурам, научно-техническому развитию, энергетике и так далее. Подчеркнул, что готовых экспертов сегодня мы не имеем, но я знаю 20 или 30 выдающихся специалистов, которые были бы способны дать первый импульс на пути к поставленной цели.

Но в основном, эти люди не входят в официальные структуры. То есть, они не члены КПЧ, а многие были даже исключены или вычеркнуты из партии. Но они пользуются большим авторитетом в своих областях и потому, наверное, было бы можно принять их в учреждение Академии наук и защитить от односторонних, политически мотивированных нападений. На таких условиях, сказал я академику Квасилу, я готов стать директором.

Президент ЧСАН замялся, сказал, что эти вопросы вне его полномочий, напомнил мне, что такое кадровые процедуры и номенклатурное одобрение. Поэтому я постарался найти какую-то конструктивную платформу и объяснил ему, что вряд ли нужно, чтобы этот институт был введен в категорию номенклатурных организаций, и соответственно, кандидатуры его работников требовали одобрения номенклатурных органов. Намой взгляд, кадры должны быть делом директора и его права и я лично готов нести за них полную ответственность, не переваливая ее на президента ЧСАН.

Также я предложил дать знать секретариату ЦК, что мы собираемся поступать именно таким способом, чтобы потом никто вдогонку не драматизировал и не случилось ненужных конфронтаций.

Академик Квасил, наконец, с моим предложением согласился и сказал, что я, как исполняющий обязанности директора нового института, несу полную ответственность за его кадровое обеспечение.

На заседании ЧСАН, кажется, в марте 1984 года, мне было поручено создание института. С ощущением того, что будет очень трудно найти кадровую основу, я начал переговоры с директором Института экономики ЧСАН. Предполагал, что директор института Франтишек Валента не будет рад отдавать способных людей, отвечающих требованиям времени. И потому, чтобы он не опасался ослабления своего института, я минимизировал просьбу, говорил с ним о возможном переходе лишь 7 или 8 работников. Переговоры об этом велись около двух недель. Мы договорились о переходе группы специалистов, это были или хорошо подготовленные теоретически, или подающие надежды начинающие макроэкономисты (?). Конкретно, шла речь об инженере Винтровой, докторе социологии инженере Дыбе, кандидате наук инженере Креутере, кандидате наук Шверегиовой, инженере Длоугом, который к тому врмени закончил научную аспирантуру. Вот такой была первая основная группа, прешедшая из Института экономики, в ней были еще научные ассистенты Младек и Кубка.

Одновременно я вел переговоры и руководством Института философии и социологии ЧСАН, но эти переговоры были бесконечными и, в конце концов, ни к чему не привели – мы не договорились.

Итак, институт начал пополняться новыми людьми, которые имели высокий профессиональный уровень, но вместе с тем, и типичные для того времени кадровые проблемы. Я имею в виду бывшего министра финансов, исключенного из КПЧ инженера Сухарду, ряд других исключенных из КПЧ профессоров и доцентов, например, коллегу Кожушника, Урбана, Коубу, Вагнера, Рота. В это же время к нам пришли Колаус, Нешпорова, Коланда, Кубалек, Сук, Турек, Рансдорф, Кратохвил, Сровнал, Маловицкий и другие. Это был достаочно интересный коллектив людей разных взглядов школ, но при этом исключительно толерантных и готовых работать в команде.

Первая реакция на деятельность института была драматической. Я был приглашен к президенту ЧСАН, который мне сказал, что вокруг прогностического института возникают проблемы, что существуют определенные подозрения о контактах его работников с иностранными разведками и надо, чтобы я с этим что-то сделал. Я стремился ему объяснить, что речь идет об искаженной информации, о выводах, сделанных на основе болезненной подозрительности. Я заявил, что ни о чем подобном не знаю, что все это надо категорически отвергнуть.

Президент ЧСАН академик Квасил дал понять, что вся эта история ему очень неприятна, и закончил наш разговор тем, что для подобных вопросов у него есть заместитель – академик Снитил, ответственный за общественные науки, который был одновременно директором института марксизма-ленинизма при ЦК КПЧ. Это был известный идеолог, но к тому времени его позиция была уже значительно более мягкой, и потому наиболее агрессивные партфункционеры на него сильно нападали, как на преданного лакея Густава Гусака. Снитил, действительно, ранее работал в секретариате Гусака.

Академик Снитил принял меня в присутствии своего заместителя, а также заведующего отделом общественных наук ЦК КПЧ. Не подумайте, что я сейчас, когда уже столько времени прошло, хочу все драматизировать, но должен сказать, что начало встречи было неприятным. Все присутствовавшие подали информацию о контактах работников института прогнозирования с экспертами иностранного шпионажа и антикоммунистической диверсии как доказанную и подчеркнули, что надо эту проблему решить как можно скорее, со всеми вытекающими последствиями.

Моя ситуация не была легкой. Исходил я из того, что все участник совещания – безусловно, высокоинтеллигентные люди. Потому я им абсолютно откровенно высказал, что в данном случае мы имеем дело с гипертрофированной бдительностью госбезопасности, которая хочет из обычных контактов с зарубежными учеными раздуть дело. Между тем, речь идет не о проверенной информации, а о наборе слухов, предположений, сплетен и необоснованной подозрительности, так что бессмысленно принимать все это всерьез. После нескольких подобных совещаний, в ходе которых я повторял, что ручаюсь за своих людей, отказывался делать какие-либо разборы и принимать меры, которых от меня требовали, все дело завершилось типично чешских серьезным предупреждением. Мне было заявлено, что я должен все продумать, что все – на мою ответственность, и если что-то будет доказано, я буду отвечать за последствия.

Если вообще говорить об отношении к институту, то здесь с самого начала сформировались две группы и два типа реакции. Одна группа множила психоз в том смысле, что всё, происходящее в институте прогнозирования под руководством Комарека, есть просто ревизионистская нелепость правых сил, продукт интриг Любомира Штроугала с Густавом Гусаком и советских ревизионистов и потому нужно институт ликвидировать, а его состав разогнать.

Другая группа объединяла симпатизирующих разных степеней. Были в ней люди, которые прекрасно понимали, что пришло время готовить серьезную стратегию дальнейшего развития и собрать для этой работы способных специалистов и интеллектуалов. Сюда же мог бы отнести симпатизирующих функционеров, которым, возможно, по разным причинам, не нравились их коллеги из числа ненавистников института. И, поскольку мы пользовались поддержкой некоторых крупных партийных деятелей, то возможно, причины для одобрения нашей деятельности были глубже, сложнее и комплекснее.

Мы делали свою работу, и я на всех научных собраниях говорил, что она не так уж небезопасна. Мы чувствовали себя немного пиротехниками, которые всегда должны помнить, что могут подорваться. Противодействие нам было с самого начала очень сильным, и оно подпитывалось не только некоторыми высшими политиками, но и конкурентами из других институтов ЧСАН. Но это противодействие сталкивалось со всё усиливающейся поддержкой симпатизирующих нам людей, что было естественно, типично для второй половины 80-х лет, находящихся под влиянием горбачевской перестройки. Росло число тех, кто понимал, что прежняя система своё отжила и нужно создавать новую модель, и потому поддерживали нашу работу.

В это время мне пришлось принимать участие в многочисленных конфликтных переговорах и совещаниях. Дискуссии вызывали все стадии разработки прогноза. Начиная от общей гипотезы, включая научно-технический прогноз, экономический и социальный прогноз, и кончая синтезом всей работы. Обсуждения шли в научных институтах и на президиуме ЧСАН, в комиссиях ЦК КПЧ, в правительстве. По нескольку часов продолжались заседания у председателя правительства, в Госплане, и особо драматически проходили они на президиуме ЦК КПЧ. Сценарий этих встреч был, практически, стереотипным. После моего вводного выступления брал слово какой-нибудь «адвокат дьявола» то есть кто-нибудь из наиболее агрессивно настроенных членов высшего руководства и начинал обстреливать прогноз изо всех калибров. Не хотел бы я сейчас, спустя годы, ворошить старое и упрекать кого-то, но с общими принципиальными возражениями регулярно выступал секретарь ЦК КПЧ Франтишек Ганус и председатель государственной комиссии по научно-техническому и инвестиционному развитию Яромир Обзина. Наоборот, многие положения прогноза поддерживал председатель федерального правительства Любомир Штроугал и позднее – сменивший его на этом посту Ладислав Адамец.

Когда мы, после двухлетней работы, имели на руках готовый первый вариант прогноза, мы предложили его для рассмотрения правительству. Здесь он был особенно сильно атакован представителями тяжелой промышленности. Критиковал его министр металлургии и тяжелого машиностроения Эдуард Саул, министр топлива и энергетики Властимил Эрнбергер, к ним подключились и другие, так что мы висели на волоске, но прогноз прошел только благодаря поддержке Любомира Штроугала.

После рассмотрения на правительстве нам надо было познакомить с прогнозом разные комиссии ЦК КПЧ и, наконец, представить его в окончательном виде. Но многочисленные наиболее рьяные противники прогноза начали этим непростым дебатам создавать соответствующую их оценкам кулису.В еженедельнике «Трибуна» появилась серия материалов с характерным названием «Прогноз – это не только мечты», содержащизх очень острые выпады против комплексного прогноза. В частности, утверждалось, что осуществление того, что намечалось в прогнозе, поведет к массовой безработице, что будет ослаблена промышленность Чехословакии, что анс хотят отлучить от союза с СССР и интегрировать с Западом и т. д. Для пущей убедительности из аутентичного текста прогноза выдергивались цитаты и целые части и сопровождались пропагандистскими комментариями.

Перед совещанием, которое назначил Генеральный секретарь ЦК КПЧ Милош Якеш, его участники получили некий 17-страничный комментарий к прогнозу, который был ЦК КПЧ разослан во все области и районы. По существу, он был подобен материалам в «Трибуне», но в остроте аргументации шел значительно дальше. В нем беззастенчиво утверждалось, что прогноз – это капитуляция перед капитализмом, стремление повернуть развитие страны вспять, не только ко времени до февраля 1948 года, но и к периоду до декретов Бенеша 1945 года, поскольку предлагается введение частного сектора экономики, выход из СЭВ, ориентация на Западную Европу и так далее. Этот памфлет был наполнен псевдонаучными анализами, и на этой основе его авторы стремились показать, как у нас будет падать металлургия, добыча угля, машиностроение и рисовался призрак гигантской безработицы.

Но прежде всего, этот документ был от начала до конца политизированным. Прогноз был охарактеризован, как предательство социализма и чистейший ревизионизм, а меня сравнивали с Адольфом Гитлером, поскольку, я якобы призывал, чтобы мне вручили руководство экономикой на 10 лет, а затем ее никто не узнает. Авторы материала стремились создать впечатление объективного разбора, в ходе которого честные и ответственные функционеры считают своим долгом выразить свои опасения всем коллегам в областях и районах и в целом предупредить об опасности общественность.

В это же время меня пригласил президент ЧСАН и спросил, не читал ли я оценку прогноза, данную Ото Шиком. Оказывается, по Чехословакии ходит анализ прогноза, якобы написанный профессором Шиком, и в этом документе о нашей работе говориться нелестно. Документ составлен из цитат прогноза, сопровождаемых заключениями Шика. И делается вывод, что прогноз не обеспечивает расцвета Чехословацкой экономики. Наша работа якобы находится на очень низком профессиональном уровне, содержит признаки дилетантства и, по существу, речь идет о колоссальном мертворожденном ребенке Комарека.

Поскольку я знал, что профессор Шик никогда бы не использовал такие термины, как «выкидыш», я попросил своего заместителя Владимира Длоугого, чтобы он во время командировки в Западную Европу нашел Ото Шика и познакомил его со всей этой неприятной историей. И профессор Шик через Длоугого мне подтвердил, что речь идет о фальсификации, что к этому псевдоразбору он не имеет никакого отношения и никогда бы себе ничего подобного не позволил. Наоборот, сказал, что его взгляд на наш прогноз весьма позитивный. Между тем, мне стало известно, что монтаж, подготовленный, без сомнения, в мастерской госбезопасности, был широко рапространен за границей и даже был роздан делегатам конференции по европейской безопасности в Париже.

Конечно, прогноз продолжали атаковать и дома. Например, тогдашний секретарь ЦК КПЧ Иван Кнотек, который стал председателем правительства Словакии, в выступлении по телевидению утверждал, что директор института прогнозирования Комарек хочет ликвидировать добычу угля и металлургию, что это угроза существованию шахтеров, металлургов, но что партия не позволит сделать это. Но ширились и голоса поддержки прогноза. Мы и сами публиковали статьи, объясняющие основные его положения, в газете «Хосподарске новины»Тогдашний шеф-редактор Рудольф Костка мужественно шел нам навстречу. Эти материалы в 1988 году вызывали большой читательский отклик, были массово ксерокопированы и распространялись, как самиздат.

Отдельные части прогноза читали с продолжением на волнах «Свободной Европы» и «Голоса Америки». Огромный отклик наш прогноз имел в зарубежной прессе, западные журналисты у нас буквально стояли в дверях, и добивались интервью со мной или другими работниками института. Посещали нас послы западных стран, приезжали депутаты западноевропейских парламентов, иностранные специалисты, коротко говоря, институт стал как бы местом паломничества, куда нужно было обязательно при посещении Чехословакии заехать, чтобы прояснить свои взгляды на дальнейшее развитие этой страны. Но больше всего нас радовало, что прогноз очень интересовал наших людей, хотя в стране увидели свет только отдельные его части. Целиком прогноз был опубликован только в 1990 году, когда его напечатало издательство «Академия».

 Спор о будущем

Теперь, я думаю, стоило бы поподробнее сказать о людях Института прогнозирования и об их работе. Могу с полной уверенностью подтвердить, что между нами преобладали очень добрые отношения. Большая часть моих коллег отдавала себе отчет в том, что прогноз, который мы готовим, знаменует и может в будущем означать для страны. Они чувствовали, что делают совсем не лишнюю работу, и во многих случаях это стало смыслом их жизни. Конечно, их мотивировало и то, что они оказались на переднем крае политической, экономической, профессиональной борьбы за реформу в своей стране, за устранение тоталитарной системы и создание новой концепции демократического государства с рыночно ориентированной экономикой. И это сознание, безусловно, преобладало, в институте была прекрасная трудовая дисциплина и связанное с ней состояние постоянного взаимопонимания.

Касалось это и наших словацких коллег, потому что некоторые разделы прогноза мы разрабатывали с ними, и частями общего прогноза были отдельные прогнозы для Чешской и Словацкой республик. С нами сотрудничали работники Словацкого экономического института (его подразделением был сектор прогнозирования) кроме профессора Окалиго, инженер Павел Хоффманн (нынешний заместитель председателя федерального правительства) и инженер Йозеф Маркуш, который сейчас является президентом Матицы Словенской и руководителем многих других организаций.

Конечно, нападения извне так или иначе отражались и на атмосфере в институте. Вполне вероятно, что различные круги, атакующие нас, искали слабые места, в частности, людей, которые могли бы с ними контактировать, и наверное, кое-кого находили. Деструктивные влияния извне время от времени шли в унисон с попытками деструкции изнутри. Были и остро полемизирующие группы, и отдельные работники, которые пытались раскачать базовые основы института и поднимали уровень эмоций вместо спокойной и плодотворной научной работы.

В этой связи мне хорошо помнится один случай. Как-то в 1988 году ко мне зашел руководитель секции общественных наук Зденек Йирку с предложением взять на годичную работу некоего Кёхлера, который до этого работал в США, в Колумбийском университете, помощником Збигнева Бжезинского. Но был разоблачен американцами, как агент и они его поменяли на кого-то (или что-то) с Советским Союзом. Но это в прошлом, на работу никак не влияет, и речь идет о человеке, хорошо знающем Америку и в целом международную политику. Доктор Йирку хотел его включить в нашу политологическую команду, где были академик Кнапп, доцент Вагнер, доцент Кожушник и другие.

Я принял эту информацию о новом работнике и далее, как это было в моих привычках, особенно не беспокоился. Не читал биографию Кёхлера, точно так же, как не читал, например, биографии Клауса, Рансдофа или Ежека. Это мне не казалось нужным. Исходил из того, что если люди из института его рекомендуют, то я могу его принять.

Конечно, я не ожидал, что могло случиться. Кёхлер, видимо, контактировал со своим бывшим начальством из госбезопасности, и начал, вместе с некоторыми другими, кампанию против меня. С начала 1989 года он проводил мысль, что причина проблем Института прогнозирования — в политической концепции директора Комарека. И инициировал партийные и профсоюзные собрания с целью отстранения меня от руководства. Но я привык к таким выпадам и, как в случае с Кёхлером, так и в случае с Длоугим, у которого тоже проявлялись подобные мысли, принял все спокойно и толерантно. Потому долго обходил это молчанием но, наконец, мне не оставалось ничего другого, как дать понять Зденеку Йирку, как руководителю отдела, что Кёхлера, который разрушает институт и чья работа не приносит никакой пользы, пора отправить на пенсию. Кёхлер после своего увольнения в середине1989 года, тем не менее, приходил в институт, агитировал с той же целью – лишить меня директорства. Но у меня уж не было времени этим заниматься, я всецело полагался на Зденека Йирку, который всегда в отношении меня поступал серьезно и корректно, и надеялся, что он и сам разберется.

 С именем Кёхлера мне еще раз довелось встретиться уже в мою бытность заместителем председателя правительства, во время поездки в США, когда меня некоторые земляки стали спрашивать, как же так получилось, что человек, которого знали, как шпиона, является моим советником. Я объяснил, что Кёхлер в президиуме правительства не работает, и когда работал в Институте прогнозирования, не был моим советником, а рядовым работником, с которым мне контактировать не приходилось.

К этому случаю можно было бы отнестись просто как к анекдоту, если бы сейчас некоторые правые газеты не вытаскивали снова на свет божий эту историю, утверждая, что моим советником был агент КГБ!

А теперь позвольте сказать несколько слов о коллегах, имена которых стали впоследствии широко известны общественности. Например, Вацлав Клаус и Карел Дыба в тот период вовсе не были так ориентированы на правое крыло политического спектра, как сегодня. Правда, не хотел бы ошибиться и записать их куда-то не туда, поскольку это ведь надо еще решить и определиться, где у нас правые и где левые. Но все же, как мне кажется, во время работы в институте каждый из них был в чем-то иным. Безусловно, они принадлежали к группе людей, убежденных в преимуществах рыночной экономики, в необходимости предоставить простор частному предпринимательству, в более широком сотрудничестве с западными экономиками. Это было, на мой взгляд, их отличительной позитивной чертой но, надо заметить, что такого же направления держались и ряд других работников института, и кроме того, коллеги, о которых я сейчас говорю, тогда отнюдь не настаивали на решениях, принимаемых в указанном направлении, как методах антисоциалистических или антисоциальных.

Само собой, почти все в нашем институте, кроме незначительного меньшинства, были внутренне убеждены, что тот тип реального социализма, который мы в то время знали, неприемлем как экономически, так и политически. Но было еще далеко не ясно, как строить рыночную экономику — как капиталистическую или социальную, или, в конце концов, как социалистическую в понимании западно-европейских социал-демократов. И я думаю, к чести Клауса, Дыбы и многих других, можно сказать, что их взгляды на тот момент не были окончательно сформулированы. По-моему, в то время они подчеркивали свои социальные ощущения и взгляды о необходимости социальной ориентации рынка, о мирном сосуществовании общественного и частного секторов экономики, о комбинировании рынка СЭВ с развитыми западными рынками, сочетании социальных гарантий для населения с конкуренцией и так далее. Насколько я могу судить, их тогдашняя позиция совсем не была настольно консервативной и капиталистической, как сегодня.

Об Институте прогнозирования сейчас ходит немало легенд. Могу сказать, что я стремился, чтобы люди в институте, даже если они имели разные взгляды, между собой заключали своего рода дружеские компромиссы, и таким образом, чтобы мы внутри коллектива не расщеплялись. Я всегда объяснял, что наша работа очень политически видная и ранимая, что самое важное – мысли, которые попадут в прогноз, должны быть для общественности доказательны и притягательны. Потому мои друзья в институте со своими спорами и дискуссиями меня обходили, говоря, что если придут с этим ко мне, так получат еще дополнительно два задания, да еще им в моем кабинете припомнят, что они должны были сделать и что не сделали. Споры о приверженности к различным нелегальным, диссидентским или слишком политизированным группам, с которыми работники института имели разные контакты, скорее, проходили между ними, чем при моем участии. Все знали, что мое отношение к диссидентскому движению скорее позитивное, но я решающим фактором считаю наш квалифицированный научный анализ, считаю именно его нашим вкладом в освобождение от тоталитаризма.

Если говорить о коллеге Рансдорфе, нынешнем депутате от компартии Чехии и Моравии, то могу сказать, что он принадлежал в институте к наиболее способным работникам. С энергией, достойной удивления, он мог за короткое время мог проработать тысячи страниц публикаций в оригинале, на иностранных языках, поскольку имеет и редкий талант к языкам. Он был полон оригинальных, самобытных мыслей, которыми мне очень осложнял жизнь. Играючи мог написать 400-т страничные размышления и требовал, чтобы я их прочел, ни на шаг не хотел отступить от своих взглядов, бескомпромиссно и принципиально их защищал. В этом они с Клаусом были очень похожи, хотя Рансдорф занимался социологией, а Клаус – политэкономией.

Владимир Длоугий, как я уже упоминал, пришел из Института экономики, будучи еще очень молодым человеком, было ему тогда 29 лет, и понятно, что поначалу о реальной экономике он не знал ничего. Был хорошим эконометром, выделялся моделированием некоторых макроэкономических зависимостей, но дискуссии о структуре экономики, об энергетических затратах на развитие, о производительности труда, эффективности были для него вещами абсолютно новыми. Не говоря уж о разборе каких-то научно-технических или отраслевых технико-экономических аспектов больших промышленных комплексов. Этот опыт он приобретал в течение своей пятилетней работы в институте, где его старшие коллеги имели обширные знания о проблематике отдельных отраслей народного хозяйства и общей промышленной стратегии. В этой связи я бы хотел отметить старательность и обучаемость коллеги Длоугого, которые были связаны с его явным стремлением выделиться и добиться успеха. У него было, да и сегодня есть, исключительное честолюбие, иногда до такой степени сильное, что просто мороз по коже.

 Может быть, стоит спросить себя, почему наш институт приобрел такой авторитет, как случилось, что на ключевых постах в федеральном и чешском правительстве – «его» люди? Как мне кажется, это было обусловлено гигантской выполненной работой. Когда я говорю об огромной работе, я не имею в виду только то, сколько сил ей было отдано. Потому что работу нельзя измерять только затраченной энергией, но результатами, оригинальным мышлением, творческим подходом. Думаю, что ничего не преувеличу и не буду обвинен вы нескромности, если скажу, что нам удалось проанализировать всю чехословацкую экономику так, как никому до нас, и вместе с тем так, что это стало уникальным вкладом в опыт мировых экономических исследований.

Достойным особого внимания результатом было то, что нам удалось сделать верный в своей основе анализ нашей экономики со всеми ее преимуществами, слабыми местами и деформациями. Впервые мы пренебрегли такими совокупными показателями статистики, как национальный доход, попытались свои расчеты перевести на показатели, признаваемые международной статистикой и войти в сеть макроэкономических связей, сравнимых с другими странами.

Когда мы посчитали валовый внутренний продукт (ВВП), он у нас был около 750 миллиардов крон, мы должны были его перевести в международный масштаб цен, чтобы сравнить наш экономический уровень с Австрией и другими странами. И возникала огромная проблема, поскольку, если мы брали покупательную способность и на этой основе принимали курс доллара — 5 или 6 крон, а немецкой марки — 3 кроны, то ВВП продукт получался 9000 долларов на душу населения. Но если мы считали через обменный курс, существовавший тогда на черном рынке, как это делали западные экономисты, то суммарная стоимость ВВП падала до 1500 долларов. А это означало уровень средней развивающейся страны.

В таких нетипичных случаях мы должны были как-то сориентироваться, найти способ анализировать Чехословакию как сложный гибрид развитой страны с некоторыми характерными чертами развивающейся страны и разобраться в преимуществах и недостатках этой системы.

И я думаю, что эти результаты и по сей день не использованы, хотя во время появления нашего анализа на свет его заключения были весьма убедительны для общественности. Люди интуитивно чувствовали, в какой экономике они в действительности живут, какова покупательная способность, как они сами сравнивают нашу экономику с западными и наш анализ вызывал у них большое доверие. Я думаю, что и до сегодняшнего дня никому не удалось так проанализировать среднеевропейскую экономику, в том числе и западным экономистам, и тем более жаль, что позднее случилось это крупное недоразумение или глубокая ошибка, связанная с введением шоковой терапии.

На основе нашего анализа и благодаря систематической работе, которую мы обсуждали и с восточно-европейскими экономистами, например, с нами сотрудничали академики Шаталин и Богомолов, известные венгерские и польские экономисты, и с западными специалистами – американскими, британскими, австрийскими и многими другими, мы готовили комплексную концепцию экономической реформы. Мы исходили из факта, что можно ориентироваться на переход к рынку одновременно с постепенным повышением жизненного уровня. Мы отбрасывали тезис о необходимости жертв и снижения. Мы объясняли, что наша экономика имеет гигантские резервы по производительности и по расходу материалов, по своей структуре, а также из-за оторванности от мировых рынков. Использование этих резервов может принести большую пользу.

Мы отмечали, что этот переход сложен, что он не обойдется без периода, когда нужно будет соединять государственное регулирование с внедрением рынка, когда будет необходимо иметь смешанную экономику, то есть, быстро проводить приватизацию малых предприятий, но постепенно, и только по мере оздоровления промышленности, проводить приватизацию средних и крупных предприятий. Вместе с тем, нужно обеспечивать социальную ориентацию экономики, иметь комплексную программу структурных изменений, стабилизации промышленности, энергетической политики, охраны национальной промышленности от конкуренции промышленности иностранной. Наконец, надо было иметь концепцию постепенного открытия экономики и повышения доли конкурентоспособной промышленности. Далее, нужно было стабилизировать системы управления, постепенно делать свободными цены, постепенно либерализовать экспорт, без ведения конвертируемости всех валют в первой фазе, лишь с некоторыми отдельными курсами. Это все было разработано — вплоть до программы аграрной реформы, программы социального жилья, программы развития туризма с планами получения 10 миллиардов долларов годового дохода от этой отрасли. Все это были части большого комплекса реформы, которая конечно у большинства ведущих представителей прошлого режима вызывала сопротивление.

Я об этом вспоминаю потому, что сейчас, когда имею возможность беседовать с ведущими социал-демократическими и социалистическими политиками Западной Европы — Враницким, Митттераном, Делором, Гонзалесом, Кракси и в разговоре мы снова возвращаемся к этому проекту, они спрашивают меня: ради бога, почему же вы этого не сделали? Ведь это был единственно верный проект. Шоковая терапия Джеффри Сакса не вышла за границы теоретической лаборатории Гарварда, не была нигде опробована, не годится для Европы и является, по сути, неразумным радикализмом.             

Я хочу только сказать, что в нашем институте была проведена огромная работа, которую народ понял и принял. Может быть, еще и потому, что в нашем проекте не было иностранной терминологии, хотя в нем и оставались определенные понятия, перешедшие из экономической политики, осуществлявшейся прошлым режимом. Что, конечно, не являлось его преимуществом. Но люди наш проект поняли, знали, что их ожидает, как он отразится на обществе, какое влияние будет иметь на уровень жизни, какую покупательную способность обеспечит, какие шансы он им даст. В этом, как я думаю, и была основа популярности нашего института, поскольку мы на основе научного анализа доказывали то, что наши граждане интуитивно чувствовали и о чем сами дискутировали. Ведь чехи и словаки совсем не глумы. В конце концов, я убежден, что по-настоящему хорошие экономические исследования, несмотря на то, что их делают ученые, способен понять каждый обычный человек.

Потому удивительным историческим парадоксом является тот факт, что все те, кто проводит сейчас радикальную реформу Сакса в Чехословакии, получили кредит доверия на основе добросовестной реформистской концепции, разработанной в Институте прогнозирования. Причем, они так и не поняли, что же их вознесло наверх, что им принесло доверие как к профессионалам и популярность в народе, что связало с их именами надежды многих людей.

Вот, пожалуй, та наиболее интересная глава краткой истории нашего института, предложившего, на мой взгляд, оригинальную концепцию, которая смотрит далеко вперед и еще возможно, для Восточной Европы будет очень полезна.

(продолжение следует)