У них вон, девки молоденькие за всякого готовы, не знают, что надеть, что снять, а тут хоть и пожилой, но американец. Как узнали, поделить не могли, а он ― к ней. А уехал, письма стал ей писать, много. Она думала, он их переписывает откуда, из книжки, а он нет, сам. Поэт. Первые письма она в школу переводить носила, к учительнице, но потом бросила: и дорого, и зависть.

Елена Матусевич

РАДИ ДЕТЕЙ

Три рассказа

Сестры

— Але? Кто это? Извините, не признала.

— Это я, Люся, я.

— Кто? Как? Ты? Не может быть, не может. Господи, погоди, Ир, ты? Ты? Ведь это Ира? Дай, я сяду, что ли, погоди, так как же? Мне что-то нехорошо. Так это ты? Да как ты меня нашла?

— Да ты успокойся, успокойся, я, я. Ну, погоди ты плакать! Ну, ты плачешь, я заплачу, что это будет? Ну, погоди, погоди, скажи что-нибудь, ну, что ты воешь, Люся!

— Сейчас-сейчас, я всё, я уже всё, всё-всё. Вот, говори, я всё. Иринка моя, ты, надо же… Я нормально, в порядке я, говори. Не ожидала и вот, прямо горло так, знаешь… не продохнуть. Я так рада.

— Люся, как ты? Я же ничего не знаю. Знаю, что в Париже, а как, что…

— Да ничего, теперь уже ничего, привыкли, через 20-то лет. А ты-то как? Как Сергей? С тобой?

— Мы с Сергеем разошлись давно.

— Да что ты? Как же? Такая любовь была …

— Он спился, Люсь, страшно с ним стало, ушла я, сама ушла.

— Господи, как так спился? Он же не пил у тебя никогда, он же чемпион, спортсмен, профессионал. Ничего я уже не понимаю.

— Был, да весь вышел. У нас такое творилось, считай, война. Когда у вас резня началась, и вы убежали, так у нас тоже всё развалилось. Группировки начались, город делили, зона везде. А тут он — чемпион Союза, тяжеловес, все же знают, ну, ты помнишь… Пришли за ним. Но он же не может, не мог, не смог, он же боксер, а не убийца. Вот и запил. С пьяного что? Отстали. Нет, не могу я об этом, Люсь, честное слово, не могу. Но он уже лучше сейчас, подшился, помогло, женился, девочка у него. Хорошая девочка, как родная мне. А Коля твой как, с тобой?

— Нету Коли, Иринка. Давно нету.

— Да, когда же это, Люся? Ты прости меня, я не знала.

— Так дввно уже, Ир. Семь лет как похоронили.

— Он болел, да?

— Да нет, не скажу, особо не болел. Тосковал он очень здесь. По земле тосковал. Я как-то ничего, а он сильно тоской мучился. Сельские мы, нас к земле тянет, а тут и деревце и то редко попадётся, всё камень один. Не мог он тут. А потом рак у него нашли, скоротечный такой, за два месяца и сгорел. Тихо так. Тихий он у меня был. И жил тихо, и умер тихо, хлопот не причинил, царствие ему небесное.

— Так он в Париже умер?

— Да. И похоронен тут.

— Господи помилуй, Николай в Париже похоронен, в голове не укладывается. Что же это делается, Люся? А мама его жива?

— Да, жива, она назад вернулась, в Сухуми, в их дом. Их дом не тронули. Русские теперь многие вернулись, да. А всех соседей наших, те, что грузины, тех всех тогда вырезали, всех до единого. Ты дядю Ираклия, зубного нашего, помнишь? Он тебя маленькую смотрел. И его тоже. Божий был человек. По колёсам стреляли, чтобы те, кто в машину успел, убежать не смогли, чтобы всех, разом. Господи, и зачем это было? И зачем я тебе это говорю? Их не вернёшь. Да, а она, мама-то Колина, не смогла с ним попрощаться. Мы тогда нелегалы тут были, не смогли приглашение оформить. Потом одни французы узнали про нас, предложили приглашение сделать, да поздно уже. Очень быстро всё случилось. Да что я всё о себе, хлопцы-то как твои? Взрослые ведь. Сколько им?

— Взрослые. 23 и 19. Серёга выше Паши теперь. Боксёры оба.

— Во как! В отца. Погоди, а ты где, сама-то? Совсем я растерялась. Ты откуда звонишь-то?

— С Америки.

— Ты, с Америки? Так ты, что, в Америке? Ты ― в Америке?

— В Америке, да. Пять лет скоро будет.

— Господи, да как ты в Америку-то угодила? И сыны с тобой?

— Из-за них и поехала. Мужа не уберегла, так хоть диток.

— Так они с тобой?

— Были сначала со мной. Сейчас в Сиэтле, тренируются там. Профессиональный бокс.

— Так ты одна теперь живешь?

— Нет, отчего одна. С мужем.

— Во как. Ты там замуж вышла или нашего привезла?

— Нет, в Америке познакомились. У нас и малой есть, годик уже.

— Ну, ты даёшь, у тебя все хлопцы. И как ты решилась-то, в наши годы? А как зовут малого?

— Андрюша.

— Как папу нашего, хорошо. А мужа как?

— Васил.

— Васил? Погоди, так он из наших, что ли, выходит?

— Из наших.

— Так ты, выходит, так далеко ехала, чтобы своего же брата хохла себе в Америке отыскать?

— Ну, выходит так.

— Так ты и по-английски научилась?

— Не, трудно мне. Муж всё переводит. Я всё больше дома, с малым. А ты, Люсь, одна?

— Долго одна была, да. А теперь вот с другом.

— Француз или наш?

— Француз.

— Вишь как. Хороший?

— Хороший. Да он не молодой уже, на пенсии. Я к нему убирать ходила. Трудно одной, Ир.

— А зовут как?

— Базиль. Так, выходит, опять же, Вася, Ир! Вот смешно. Базиль — это по-ихнему и есть Вася. Вот ведь, чудно, выходит, они у нас оба с тобой Васи. Сестричка, да вы бы приехали все ко мне, а? Я вас всех приглашаю. Я теперь могу. Всех приму, приезжайте, столько лет прошло, Господи, Господи. Я вам всё покажу. Базиль-то мой, он образованный, он профессор был, он город так знает, диву даёшься, он бы вам показал всё, он к нашим нормально относится. Нет, правда. Ко мне уже и Колина племянница приезжала, Лена, понравилось ей. Ты помнишь его племянницу, Ир? Она тогда только родилась. Так она выросла, замуж уже вышла, у вас там тоже, в Портленде живет. Представляешь? Магазин у них свой. Продукты наши продают. Там, в Портленде, говорят, много наших, запорожцев. Это далеко от вас, Портленд, Ир? Да вы где в Америке живёте? В штате в каком? Забыла спросить. А? Не слышу. Алё! Ты где? Ты что молчишь? Не слышу, не слышу! Алё! Господи, а и телефона не спросила, ни город какой, ни штат, ничего. Алё! Да как же так, да что же это? Да как же так такое может быть, господи?

***

Ради детей

Как? От армии надо было спасать. Свои. Вывезла, двоих младших. Старший дома остался, женатый, куда его? Как ребёнка уже никак. Да у него своих детей двое, тоже, от армии народил. А этих вот успела, в последний момент, считай, пацаны, шестнадцать и семнадцать. Ещё полгода и всё. У них в районе две уже так своих вывезли. А она так даже не по Интернету, само в руки пришло. Он ― геолог, к ним на разработки приехал. Тогда ещё наши с американцами дружили, было. Ну, и она там, при геологах, поваром. Он сам к ней. Мартин. Она ― нет, не думала даже. Куда! У них вон, девки молоденькие за всякого готовы, не знают, что надеть, что снять, а тут хоть и пожилой, но американец. Как узнали, поделить не могли, а он ― к ней. А уехал, письма стал ей писать, много. Она думала, он их переписывает откуда, из книжки, а он нет, сам. Поэт. Первые письма она в школу переводить носила, к учительнице, но потом бросила: и дорого, и зависть. До того она как все была: работа, дети, одна, муж восемь лет как на Троицу по пьяни утонул. А тут стихи такие, что без подруг останешься. А без подруг у нас нельзя. Это без мужа у нас народ привык. Потому как, даже если он ещё есть, умная женщина на это рассчитывать не станет. Не цепляются за жизнь наши мужички, самим она им будто ни к чему, а про других они думать не приучены. Это она как факт жизни наблюдала. Да только среднему до восемнадцати полгода осталось. Надо. Дети. Пошла.
В общем, уехали они. Полземли пролетели, а далеко не ушли. Даром, что Америкой называется. Те же ёлки, тайга и снег, только вороны размером с гуся, и указатели нерусские. Господи! А она то думала — у них плохо. У них в бетонке хоть водопровод был. А тут — сруб, считай, изба. Туалета нет, а он радуется. Дикая природа, нейчер! Это слово она сразу узнала, у него и в стихах всё об этом. Он же интеллигентный, хоть и в срубе живёт. Не от жадности, а для природы, чтобы от людей подальше. Книги кругом, ступить негде, а он русский учить пошёл. В университет. После работы придёт, занимается, бумагой скрипит. Уроки делает, упражнения там, как ребёнок. И к ней всё: Люба да Люба. А что Люба? Тяжело. Но она не для себя, она — ради детей. Вот они вырастут, уедут, куда хотят, разберутся потом. Американцы будут. Английский у них, правда, не пошёл, но зато на права сразу сдали. Муж им по машине сразу, не новой, конечно, но всё равно. Они и давай на них гонять, что с них взять, дети! Младший свою разбил, стали вдвоем на одной кататься. В школе у них там группа таких пацанов образовалась, тех, что из Союза с матерями приехали. Так они вместе держались, ребята эти. Конечно, трудно им, не понимают ничего. Ну, и подрались с американцами. Здорово подрались, наши иначе не умеют. А тут это нельзя, мужа вызывали. То нельзя, это нельзя, а ребята молодые. Машины стали угонять. Попались. Старшего муж как-то отбил, а младшему по возрасту сошло. Но озлились они сильно. Да и то, правда, в срубе этом, чего хорошего? Муж нам тогда дом купил, в город мы переехали. Город — одно название, но дом большой, всем по комнате, с компьютерами. А всё одно тошно.

Ушла она-то него. Как карточки американские детям сделали, так и ушла. Влюбилась. Ходил к ним один, геолог тоже. Уехали они, совсем уехали, в другой штат. Очень большая страна Америка. То есть Россия тоже очень большая, но на три четверти те же ёлки. А тут тепло, море, пальмы, штат такой. Родила она сразу. Куда ждать? Ей сорок три, а Джону и подавно. Сашенька родился, счастье позднее, закатное… Год порадовались, а там Джона не стало. Скоротечный. Сгорел быстро, а счетов на две жизни оставил. Дом продали докторам заплатить, а то, что осталось, дети Джона забрали. Остались они с Сашенькой, хоть на паперть. Ни людей, ни языка… От сыновей помощи ждать — себя обманывать. Старший, здесь который, пока её не было в отсидку за драку попал. А младший, хоть и ничего, работать пошёл, да молодой он, к чему она ему с малым? У него своя жизнь. Не предложил. Ну, в общем, к Мартину обратно поехали. А что делать? Сашенька слабенький, всё болеет. Ради него. Встретил их Мартин, в дом привёз, чемоданы поставил и уехал. Обратно в природу ушёл. В нейчер. Ему там лучше, и привык он. А она ничего, потихоньку, ей для себя ничего не надо. Она потерпит, ей не привыкать терпеть. Потерпит, выдюжит, вытянет, прорвётся, прорвёт, оторвёт, с мясом, с кровью, с потрохами. Ради детей.

***

Собор уходит в небо

Взвились темно-сиреневой далью каменные своды, вжались в горизонт дула прохладных органных труб, повис над землей истекающий тяжестью белого золота алтарь. Острия окон смотрят внутрь, в себя, в черный тугой хрусталь ускользающей поверхности пола. Клубится в углах жемчужным ознобом тишина. По неосязаемой пустоте собора шагает, чуть пружиня на носках, крепкий краснолицый господин. Он спешит, погоняя себя взмахами полных гибких рук, ему жарко, и желтоватый парик сбился на одно ухо. В лиловом беззвучии собора его пальцы перебирают клавиши еще не родившихся звуков, выхватывая из пустоты и нанизывая на ключи гроздья нот. Он проходит мимо, как всегда, не задерживаясь, не прерываясь, не цепляясь к мелочам.

— Погодите, а как же Томас? Разве вы не там? Разве наш сахарный уютный Томас не лучше?

— О, да, несомненно, фрейлейн, несомненно лучше, но что делать, что делать…

Он учтиво улыбается, рассеянно глядя перед собой, потирает, прислушиваясь, белые мягкие кисти.

— Простите, премного благодарен, вы, кажется…

И вот он уже далеко, легко поднимается, чуть пружиня на носках башмаков, по исчезающим в вышине храмовым ступеням, а на черном полу собора розовой тенью разливается рассвет.