©"Семь искусств"
  сентябрь 2019 года

Loading

Чай был невкусный, сушки несъедобные, и зловредный хозяин заметно уклонялся от разговора по поводу танькиной прозы, к тому же время от времени по телефонному зову он напрочь уходил в диалог с разными первостепенными абонентами. Танька совсем было приуныла от невнимания, как вдруг ни с того ни с сего схватил он ее в охапку и потащил в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней.

Ася Лапидус

ПО ДОЛИНАМ И ПО ВЗГОРЬЯМ. ТАНЬКА И ШЕРЕЛЬ. И ДИМКА

Три портрета в заграничном интерьере

Ноздрев был в некотором отношении
исторический человек. Ни на одном
собрании, где он был, не обходилось
без истории. Какая-нибудь история
непременно происходила…

Н.В. Гоголь. Мертвые души

1. Пролог. А.А. Шерель

Танькина мама — Екатерина Григорьевна — ежедневно и неукоснительно спускалась вниз к почтовому ящику за газетой. Приносила и смеялась:

— Ну, теперь наберусь ума…

Иногда и Танька набиралась ума — листала-перелистывала Новое Русское слово — правда, через пень-колоду, но — бывало — кое-что читала с интересом. А однажды развернула газету и ахнула — увидев знакомое имя в большущей публикации, состоящей из сплошных восклицательных знаков. Это была не статья даже, а сущий панегирик. С придыханием вещал он о глубокоуважаемом Александре Аркадьевиче Шереле не только как об успешном радиожурналисте, историке и писателе, но и как о талантливом преподавателе-учителе-воспитателе — да-да — о том самом Шереле, о котором Танька знала больше, чем хотелось бы…

2. Танька. Полное жизнеописание на фоне исторических перемен

…Было это в начале семидесятых, когда при первой же возможности немногочисленное, но упрямое советское еврейство (и под шумок не только еврейство) припустилось бегом — лишь бы вон — из отечества, которое есть, в отечество, которое будет — кто в Израиль, кто в Америку-Канаду, а кто и на край света аж в Австралию-Новую Зеландию. Танька тоже приглядывалась. Фамилия и отчество, изрядно подпортившие ей биографию, были вполне подходящими для израильскрй визы, открывавшей пути-дороги хоть за тридевять земель. А вот с чистотой крови вышла неувязочка — ни Танька, ни мама ее, хотя и в девичестве Кофман — по Галахе еврейками не были — картину омрачила бабушка — Александра Алексеевна Чернышова — между прочим, профессорская дочка, да и сама не промах — медицинский профессор-педиатр.

В свое время — а именно в предреволюционном начале ХХ-го века — баба Аля влюбилась и вышла замуж за красавца и умницу однокурсника Гришу Кофмана — коренного местечкового некрещенного еврея из богом забытой белорусской глуши. Родословная не помешала Танькиному деду стать светилом-кардиологом, зато аукнулась в небезызвестные годы — ну, и как водится, далее — со всеми остановками — был он бит — и не только фигурально. Жене рикошетом тоже досталось, не говоря уже о младшей доченьке-полукровке — совсем еще неоперившейся врачихе Кате — Екатерине Григорьевне Розенфельд, в самом конце войны сменившей многозначительную свою девичью фамилию на другую — столь же красноречивую. Но хуже всех — по всенародному общесоветскому этапу — пришлось старшей — Лизе — ученому филологу-лингвисту. Едва успела она спасительно стать в замужестве Березиной, как волею судьбоносных органов пришлось ей проследовать вслед за юным мужем на Воркуту, где она родила Елку-Леночку — двоюродную Танькину сестру. Новорожденная Елка сберегла мать — добросердечная советская власть великодушно амнистировала кормящую мамку, зато отец свой срок отбыл, вернувшись только в благодетельном 56-ом, изрядно потраченным, но живым.

А вот по Танькиной отцовской линии — со стороны Розенфельдов, где евреи — кругом одни евреи — не уцелел никто — всех подмел-подмял ГУЛАГ, а которых не подмел, добила великая отечественная. Остался последний из могикан детдомовский очкарик Борька — один-одинешенек на всем белом свете, он не пропал, а торопливо сдав школьные экзамены экстерном, поступил на вожделенный физфак, защитил диссертацию, скоротечно влюбился и скоротечно женился на Кате Кофман — чернобровой студентке-медичке — глаз не оторвать. Только успели расписаться, как по военному времени — хоть и напоследок уже — дан приказ ему на запад — и сгинул Борька — пропал без вести в самом конце войны. Так и не узнали они друг друга с дочерью-сироткой — родилась Танька под медно-траурные звуки победных маршей уже после гибели отца.

Большая — eщe дореволюционных времен — профессорская квартира Чернышовых на Благовещенском вместила всех — дедушку с бабушкой, триумвират Березиных, и Таньку с мамой — всем досталось по комнате, да еще соседей подселили — две посторонние семьи. Жили дружно и с соседями-подселенцами не ссорились. Дед, как мог, отгонял безотцовщину — баловал внучек изо всех сил — из бездонных его карманов дождем сыпалась мелочь — на конфеты, мороженое, кино. А когда вернулся Андрей Сергеевич, баловство удвоилось. И еще — с его возвращением в доме зазвучала музыка — бывший сиделец, ныне инженер-химик и пианист редкостной одаренности — Андрей Сергеевич Березин каждую свободную минуту проводил за роялем. Все это стало спасительным фоном их детской жизни.

Когда случился исход — отпусти народ мой — первым в семье спохватился Андрей Сергеевич. Хотя и не принадлежал он этому самому народу, цену народу советскому понимал он досконально — недаром многих лет свидетелем господь его поставил. К этому времени Елка уже отпочковалась — отселилась, у нее — лингвистки с математическим уклоном — была своя семья — пятилетний сын Миша, двухлетняя доченька Милочка и муж Максим — тоже с математическим уклоном — по теории алгоритмов. Всех их сорвал с места Андрей Сергеевич. Он же по приезде в Израиль выхлопотал приглашение-вызов для Екатерины Григорьевны и Тани, тем более, что — белобрысой смешливой насмешнице Таньке — Татьяне Борисовне Розенфельд ужас как хотелось удрать — в Америку — в Америку, в Америку — к далеким берегам! Что ж — мечтать не запретишь, и хотя старшие Березины — скорее по убеждению, чем по необходимости — осели в Израиле, их дети с внуками махнули в Канаду — летите, голуби, летите.

Не успели Березины оглянуться на новом месте, как пришла недобрая весть из Москвы — не выдержав разлуки с дочерью, умерла баба Аля — обширный инфаркт — мгновенная смерть, а деда Григория Яковлевича увезли в больницу — тоже с инфарктом — похоже, не выкарабкаться — и не выкарабкался — скольких людей спас на своем веку, а жену и себя не уберег.

Осиротели Танька с мамой — остались одни — как на острове — квартира тут же превратилась в коммуналку — самого низкопробного пошиба. Хлопотами Андрея Сергеевича пребывали они, как тогда говорили, в подаче — ждали разрешения на выезд — но ни ответа, ни привета — любит советская власть играть в кошки-мышки — ох как любит — на том и держится. Екатерина-то Григорьевна продолжала работать — из больницы ее милосердно не выгнали, хотя могли бы и отправить на пенсию, да вот не отправили. Ну, а Танька уселась за пишущую машинку — пристроилась внештатным переводчиком, из родной поликлиники на всякий случай ушла.

Профессию себе она выбрала семейную — врачебную, там же на медицинском и мужа подцепила, но ненадолго — развелись в одночасье — характерами не сошлись — бывает. Как водится, мама Екатерина Григорьевна не одобряла сначала женитьбы, в потом и развода. А Танька — Танька не унывала — какое там — почувствовав себя после развода и взрослой и самостоятельной, окунулась она с головой в работу в городской поликлинике, многим казавшейся тяжкой повинностью, но ей там нравилась, лечить-вылечивать у нее получалось как-то само-собой. И еще — она стала сочинительствовать.

Однажды друг ее старинный — Голиков Венька — подарил ей тетрадку — не простую, а особенную — в твердой темнокрасной обложке благородного пурпурного оттенка с ярко-белой мелованной бумагой в едва заметную клеточку. И она давай писать. Не сказать, что в прежние времена ее не тянуло к бумагомаранию — очень даже тянуло, но как ни кинь — красавица-тетрадка сыграла не последнюю роль. Ну а в пустопорожнее межвременье, когда волей-неволей приходилось целый день напролет горбатиться за пишущей машинкой — тут уж она нет-нет, да и принималась за свое — куда пуще прежнего — творить-вытворять.

Получалось у нее — не получалось — не могу знать. Но напечататься Таньке очень хотелось — все равно где — лишь бы залучить читателя. Никаких литературных и даже окололитературных связей ни у нее, ни вокруг нее не было. Но она расспрашивала, когда и где не придется. И однажды случилась оказия.

Как-то раз Аркашка Бронштейн, присматривавшийся к отъездам и отъезжающим, позвал ее на проводы приятеля, получившего разрешение на эмиграцию в Израиль. В доме стоял дым коромыслом — громкого народу набилось видимо-невидимо — пили-ели-курили-шумели и еще танцевали — веселились, как могли, и только сам виновник торжества казался посторонним на этом празднике жизни, хотя едва познакомившись, словно нехотя сдвинулся с места и пригласил Таню на танец. Откровенно говоря, он совершенно ей не показался — низкорослый, весь какой-то узловато-коренастый, неподвижным лицом как бы слегка китаистый — редкие брови домиком и глаза раскосые.

— Завтра в это время меня уже здесь не будет…— Вот и слава богу — подумалось ей — и хулигански пропелось:

— Он был для нас тогда почти что иностранец…

Они танцевали что-то медленно-невразумительное. Он приник к ней, да так тесно, что не отодрать, как она ни пыталась. И вдруг, только музыка прервалась:

— Мне Аркадий говорил, что вы пишете и ищете возможность напечататься. У меня есть приятель. Думаю, он посодействует.

Порыскав по карманам, он набросал ей номер телефона на обрывке бумаги:

— Его зовут Саша Шерель. Он все может.

Танька просто остолбенела — кто бы мог подумать!

3. Танька и Шерель. Нешуточная история. Хотите верьте, хотите — нет

Назавтра она уже названивала неведомому, но милому ее сердцу Шерелю, и без труда дозвонившись — с места в карьер договорилась о встрече. Бежала бегом — на всех парах — но как назло, запутавшись в незнакомым Дорогомилове, чуть-чуть опоздала.

Дверь открыл довольно невзрачный субъект с добродушным, несколько щекастым лицом, затененным тонированными линзами массивных, явно заграничного покроя очков.

— Заходите, заходите… Я буду — Александр Аркадьевич Шерель. Для вас — Саша. А вы — та самая Татьяна?

— Она самая. А в просторечии — точнее, в обиходе — если не возражаете — просто Таня.

— Вам придется немного подождать, Таня.

В прихожей деловито копошился кто-то еще, а так — судя по звукам, никого больше — за исключением непрерывно звонившего телефона, примостившегося на другом конце дивана, куда ее усадил приветливый хозяин. Танька вытащила из сумки папку с рукописями, пыталась читать — чтобы занять себя — ну, и конечно, осмотрелась — аккуратно и постно прибранная неуютная комната изобличала неприкаянность холостяцкой жизни. Ей захотелось домой. Но тут хлопнула входная дверь — видимо, копотун из прихожей наконец ушел, и на пороге появился Шерель. Она тут же протянула ему папку с бумагами. Папку он отложил, обещав посмотреть. А сам — давай рассказывать о себе.

Почти сразу же Танька затосковала от обвального потока громких имен-отчеств-фамилий. Слегка помогали бесконечные телефонные звонки — на которые Шерель с удовольствием откликался. Пока он собеседничал, можно было отключиться. Тут-то ее взгляд случайно остановился на руке его с исковерканным мизинцем — не хватало фаланги — он заметил ее взгляд, и повесив трубку, тут же перешел к рассказу о сталинских застенках, где пришлось ему побывать — и Танька совсем скисла — он явно не проходил по возрасту — надежды ее умирали, можно сказать, нерожденными.

— Пойдем на кухню пить чай с сушками, — неожиданно предложил он.

Чай пили долго — не сказать, что с удовольствием — она не решалась уйти, а он все говорил и говорил — хотя и вперемешку с телефоном — второй аппарат у него был под рукой на кухне.

…Через две недели, как договорились, позвонила. Шерель был готов принять ее немедленно. Она обрадовалась — невостребованные было надежды вскочили разом, как встрепанные, но вдруг что-то ее остановило:

— Никто из моих знакомых не знает его — и никто не знает, куда я иду — не дело это.

Позвонила Светлане. Той не оказалось дома.

— Ну, что я себе напридумала — ерунда все это, — заторопилась Танька.

Дверь открыл — ну, прямо пингвин-пингвином — белая рубашка крахмально топорщится на груди, и мешковато свисающие руки болтаются нелетающими крыльями.

— Пошли чай пить с сушками, — распорядился пингвин.

Она рассмеялась собственным страхам:

— Ну, не дура ли?

Не успели они усесться за чай, как Шерель попросил ее одолжить денег:

— Немного — рублей тридцать.

Таких денег разом у нее никогда не бывало, разве что в зарплатный день. Поворошив в сумке, она наскребла десятку:

— У меня больше нет — смятые бумажки выглядели жалко, если не сказать — стыдно, но ей почему-то было смешно.

Чай был невкусный, сушки несъедобные, и зловредный хозяин заметно уклонялся от разговора по поводу танькиной прозы, к тому же время от времени по телефонному зову он напрочь уходил в диалог с разными первостепенными абонентами. Танька совсем было приуныла от невнимания, как вдруг ни с того ни с сего схватил он ее в охапку и потащил в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней. И давай бить. Не в шутку, а очень даже всерьез — по лицу — рассчетливо-больно, и не только по лицу, а как-то везде. Растерявшаяся Танька сопротивлялась изо всех сил. Казалось, ему это только силы придавало. Вдруг она увидела на белоснежной рубашке его — кровь, большое ярко-алое пятно:

— Конец, — подумала она обреченно, — мне с ним не справиться — от него не убережешься, и стены толстые — не докричишься — конец.

И тут воззвал телефон. Шерель метнулся в другую комнату и — заворковал. Не помня себя — сама не зная как, Танька мгновенно экипировалась к выходу — и в течение нескольких секунд в полном обмундировании уже стояла у входной двери — да только непослушный замок не открывался никак. За спиной появился Шерель — щелкнул замком — а еще говорят, что чудес не бывает.

Чтобы унять дрожь, она немного посидела на снегу и пошла-поплелась к метро — уже начинало темнеть. В голове пустота, и еще — холодно очень, почему-то изнутри. В метро народ толпой — отчетливо и нереально — будто во сне.

Почти у самого дома вполне буднично по дороге ей повстречался Дима, которого она знала еще по школе — по старой школьной дружбе Дима не забывал Таню, а Таня Диму — перезванивались. И вот нежданно-негаданно встретились.

— Танька — что с тобой?

Тут она ему под горячую руку все и рассказала — и про рукопись и про деньги и про ужасную сцену.

— Не тушуйся, подруга — мы его прижучим. И рукопись с деньгами выручим.

4. Димка и Шерель. Шуточная история

На следующий день — точнее, уже под вечер — после работы — они встретились втроем — Таня с Димой и примкнувший к ним Димин коллега — юный аспирант Миша Ноткин, заметно нервно-взволнованный предстоящей акцией. Да и Дима вел себя непривычно, как командир перед боем — немногословно и собрано.

Вступив на вражескую территорию — во двор означенного дома, Танькины заступники, как и положено, шли сторожко, с перебежками, выжидательно держась ближе к стене. Пешим ходом — неслышно ступая по лестнице — конспираторы-заговорщики добрались до цели и, не сговариваясь — ну прямо чистое кино! — по-военному сгруппировавшись позади Таньки, позвонили в дверь. Не успел на пороге появиться хозяин, как в открывшийся проем Димка по-хулигански угрожающе вставил ногу, и триумвират неумолимых мстителей мрачно прошествовал вперед — опешивший, порядком струсивший Шерель без звука провел их в гостиную. Димка уселся верхом на стул посреди комнаты и скомандовал:

— Рукопись и деньги — немедленно.

— Но у меня нет при себе денег —

— Десять рублей. Мы подождем — можешь одолжить у соседей, — и добавил — скажи спасибо, что милицию не привели.

Танька ушам своим не верила — всегда подчеркнуто вежливый Дима развязно обращался к незнакомому человеку на «ты».

И деньги и и папка с рукописями были незамедлительно предоставлены испуганным Шерелем, после чего победоносная троица покинула обитель Александра Аркадьевича Шереля.

И вот теперь Танька — извольте любить и жаловать — вполне успешный американский доктор, практикующий в городе Нью-Йорке — шуршит газетой и горько плачет — как ни кинь — из песни слова не выкинешь…

5. Таня и Дима. Про Шереля ни звука. Зато, хоть и немного — про Мишу Ноткина

Чтобы перевести стрелки часов из щекотливого прошлого в спасительное настоящее, Таня позвонила в Москву приятелю-однокласснику Диме Ерошину — благородно раз и навсегда избавившего ее от кошмарного наваждения по имени Шерель, но не застала — телефон глухо не отвечал. Не знала она, что Ерошин Дмитрий, Ерошина Ольга (в девичестве Шалая) и младший Ерошин — Ленечка пребывают аккурат в пути-дороге на постоянное место жительства в Германию.

Когда-то давным-давно в далекие детские времена Димка носил мало соответствующую фамилию Штейнгауз, от которой, впрочем, во-время избавился. Капелька православной крови от Димкиной бабушки из купеческих Ерошиных-Савичовых, ненароком было растворившаяся в ядовитом роду-племени, в положенный срок выплыла наружу при получении серпастого-молоткастого — ровным счетом перед поступлением на заветный физтех. И стал Штейнгауз Ерошиным. И поступил на физтех и защитил кандидатскую, в потом и докторскую — все честь по чести. А когда уже к концу 90-х вздумал убежать от наступившего беспросвета, паспортное происхождение не помешало Диме — хотя первоначальной фамилии ни себе, ни семье он не вернул, Германия приняла заблудшего в Ерошины Штейнгауза с распростертыми объятиями.

Обосновавшись на новом месте, неизменный Димка позвонил Таньке в Нью-Йорк — поздравить с серебряной свадьбой — время летит — хоть шути — не шути. Говорили о том о сем, и тут Дима спозватился:

— Помнишь Мишу Ноткина?

— А как же — конечно, помню.

— Ни за что не угадаешь, где он —

— Соседствует со мной в Нью-Йорке?

— А вот и не угадала — профессорствует в Бразилии! Представляешь — по португальски!!!

6. Эпилог. Шереля как не бывало. Все на своих местах

Про Шереля Танька и думать забыла — так ему и надо. А вот детское вспоминается-ворошится. Как не ладили провожавшие их в школу бабушки — Танькина баба Аля и Димкина Марья Степановна:

— Купчиха — каждый шаг по расчету, — неслышно одними губами фырчала баба Аля.

— Господи, спаси и помилуй — умную из себя строит — докторша с книжкой, а как есть — доска стиральная. — Марья Степановна не умела понижать голоса.

А внуки, между прочим — судьбами разносхожие — по детской памяти дружат и по сю пору — перезваниваются, а бывает, и встречаются. Вот так-то. Жизнь — она пестрая.

Print Friendly, PDF & Email
Share

Ася Лапидус: По долинам и по взгорьям. Танька и Шерель. И Димка: 7 комментариев

  1. Лана

    Жизнь — она пестрая… Прекрасный слог. Читаешь и как будто действительно вдыхаешь воздух той жизни….

  2. vladimir melniko

    Воспоминание- это возрастная проза, оценка своих и отчасти чужих действий и чувств.
    Москва, семидесятые годы. Еврейская, скажем полуеврейская, точнее слегка объевреенная семья. Давно в ней нет ничего еврейского, даже воспоминаний. Нельзя сказать про такую семью, что она ассимилирована. В ассимилированной семье есть отдаленный фон, стертые рассказы о еврейском детстве старшего поколения, о гусиных шкварках, фаршированной рыбе, которую делала бабушка – пробабушка, о городовом, которому в еврейские праздники выносили рюмку водки, о кастрюле, в которой мама кипятила только молоко, и т.д. За давностью (все- таки прошло 50 лет) прошлая жизнь этой интеллигентной семьи помнится однотонной, которой мешает слабое касание к еврейству. Интеллигентные друзья, интеллигентные интересы, интеллигентные разговоры. Серая – очень серая жизнь. Правда, есть где-то розовый запад. Хочется посмотреть. Но он для евреев. В смешанных семьях, где осталась тень еврейства, вдруг тень выросла, обросла плотью, открывалось проклятое еврейство, которое давало возможность эмиграции. Такой подход раздражает. А может, рвануть? Ведь уезжают — и ничего, устраиваются. Так можно прожить много лет, всю жизнь.
    Все меняется разом. Маньяк , по-видимому еврей, насильник, вместо дружеской помощи пытается изнасиловать, да еще просит за это деньги. Сознание, что такие люди могут спокойно жить рядом, убивает. Жизнь делается невмоготу. Бегом из СССР. Навсегда. Но не в Израиль. Там неуютно, там стреляют, там арабы. В благословенную Америку.
    Не очень быстро, не сразу, жизнь в Америке налаживается. Возвращаются воспоминания. Их окраска не катастрофически серая. Вспоминаются добрые друзья, раскиданные по миру. но на новом месте, в Америке, мешают
    И вдруг все взрывается. Нахлынувшие воспоминания, возвращают в прошлое, острое, резкое, многоцветное, каким оно и было.
    В газете русско-американской газете написан панегирик о насильнике и жулике, который в Америке превратился не только в известного «радиожурналиста, историка и писателя», но и «талантливого преподавателя-учителя-воспитателя».
    Все смотрится по-другому. Может, вернуться в Россию? Не жить же с ним в одном городе, даже если это Нью-Йорк! «Из песни слова не выкинешь», но ведь можно выкинуть Нью – Йорк, как выкинули раньше Москву.
    Рассказ написан прекрасным русским языком – легким, выразительным и очень точным. Можно позавидовать.
    Владимир Мельников.

  3. Vladimir Melnikov

    Воспоминание- это возрастная проза, оценка своих и отчасти чужих действий и чувств.
    Москва, семидесятые годы. Еврейская, скажем полуеврейская, точнее слегка объевреенная семья. Давно в ней нет ничего еврейского, даже воспоминаний. Нельзя сказать про такую семью, что она ассимилирована. В ассимилированной семье есть отдаленный фон, стертые рассказы о еврейском детстве старшего поколения, о гусиных шкварках, фаршированной рыбе, которую делала бабушка – пробабушка, о городовом, которому в еврейские праздники выносили рюмку водки, о кастрюле, в которой мама кипятила только молоко, и т.д. За давностью (все- таки прошло 50 лет) прошлая жизнь этой интеллигентной семьи помнится однотонной, которой мешает слабое касание к еврейству. Интеллигентные друзья, интеллигентные интересы, интеллигентные разговоры. Серая – очень серая жизнь. Правда, есть где-то розовый запад. Хочется посмотреть. Но он для евреев. В смешанных семьях, где осталась тень еврейства, вдруг тень выросла, обросла плотью, открывалось проклятое еврейство, которое давало возможность эмиграции. Такой подход раздражает. А может, рвануть? Ведь уезжают — и ничего, устраиваются. Так можно прожить много лет, всю жизнь.
    Все меняется разом. Маньяк , по-видимому еврей, насильник, вместо дружеской помощи пытается изнасиловать, да еще просит за это деньги. Сознание, что такие люди могут спокойно жить рядом, убивает. Жизнь делается невмоготу. Бегом из СССР. Навсегда. Но не в Израиль. Там неуютно, там стреляют, там арабы. В благословенную Америку.
    Не очень быстро, не сразу, жизнь в Америке налаживается. Возвращаются воспоминания. Их окраска не катастрофически серая. Вспоминаются добрые друзья, раскиданные по миру. но на новом месте, в Америке, мешают
    И вдруг все взрывается. Нахлынувшие воспоминания, возвращают в прошлое, острое, резкое, многоцветное, каким оно и было.
    В газете русско-американской газете написан панегирик о насильнике и жулике, который в Америке превратился не только в известного «радиожурналиста, историка и писателя», но и «талантливого преподавателя-учителя-воспитателя».
    Все смотрится по-другому. Может, вернуться в Россию? Не жить же с ним в одном городе, даже если это Нью-Йорк! «Из песни слова не выкинешь», но ведь можно выкинуть Нью – Йорк, как выкинули раньше Москву.
    Рассказ написан прекрасным русским языком – легким, выразительным и очень точным. Можно позавидовать.

  4. Л.Беренсон

    Симпатичный рассказик, без натуги, без претензии приготовленный. Читается легко, благодаря столь же симпатичному, ненавязчивому, слегка отсранённому стилю. Весело, без фальши, как в сюжете, так и в изобразительном его инструментарии. Спасибо автору и успехов. А если принимаете, то и весёлых проводов Суккот.

  5. Peter Volkovitsky

    Очень мило, хотя и несколько бессвязно. Такая симпатичная компиляция из правды и вымысла. Хотя я и не помню всех подробностей, но, может быть, так все и было.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.