По мне не беда, что мой повар сквернослов, знал бы он свое дело. Впрочем, я не собираюсь указывать другим, как нужно им поступать (для этого найдется много охотников), я говорю только о том, как поступаю я сам. За столом я предпочитаю занимательного собеседника благонравному; в постели красоту — доброте; для серьезных бесед — людей основательных, но свободных от педантизма. И то же во всем остальном.

Елена Пацкина

Беседы с Мишелем Монтенем

Опыт «синтетического интервью»

(продолжение. Начало в №2/2019)

О дружбе

М. — Дорогой Учитель, великий философ Артур Шопенгауэр, родившийся через 255 лет после дня Вашего появления на свет, пристально наблюдая жизнь, пришел к очень грустной мысли, а именно: «Истинная дружба — одна из тех вещей, о которых, как о гигантских морских змеях, неизвестно, являются ли они вымышленными или где-то существуют». Но Вам повезло больше: судьба однажды подарила Вам истинного друга, Этьена де Ла Боэси. Удавалось ли Вам видеть среди множества знакомых людей, во Франции или в путешествиях по миру, еще примеры таких дружеских связей?

М.М. — Дружбы, которую мы питали друг к другу, пока богу угодно было, дружбы столь глубокой и совершенной, что другой такой вы не найдете и в книгах, не говоря уж о том, что между нашими современниками невозможно встретить что-либо похожее. Для того, чтобы возникла подобная дружба, требуется совпадение стольких обстоятельств, что и то много, если судьба ниспосылает ее раз в три столетия.

М. — Выходит, что исключение только подтверждает правило, и найти друзей в полном смысле этого слова почти невозможно?

М.М. — Вообще говоря, то, что мы называем обычно друзьями и дружбой, это не более чем короткие и близкие знакомства, которые мы завязали случайно или из соображений удобства и благодаря которым наши души вступают в общение.

М. — И это не так уж мало для склонной к эгоизму человеческой натуры. А чем отличались ваши отношения от обычных дружеских связей?

М.М. — В той же дружбе, о которой я здесь говорю, души смешиваются и сливаются в нечто до такой степени единое, что скреплявшие их когда-то швы стираются начисто, и они сами больше не в состоянии отыскать их следы. Если бы у меня настойчиво требовали ответа, почему я любил моего друга, я чувствую, что не мог бы выразить этого иначе, чем сказав: «Потому, что это был он, и потому, что это был я».

М. — Как вам удалось найти друг друга среди сотен других людей, знакомых и дальних?

М.М. — Где-то за пределами доступного моему уму и того, что я мог бы высказать по этому поводу, существует какая-то необъяснимая и неотвратимая сила, устроившая этот союз между нами. Мы искали друг друга прежде, чем свиделись, и отзывы, которые мы слышали один о другом, вызывали в нас взаимное влечение большей силы, чем это можно было бы объяснить из содержания самих отзывов.
Полагаю, что таково было веление неба. Самые имена наши сливались в объятиях. И уже при первой встрече, которая произошла случайно на большом празднестве, в многолюдном городском обществе, мы почувствовали себя настолько очарованными друг другом, настолько знакомыми, настолько связанными между собой, что никогда с той поры не было для нас ничего ближе, чем он — мне, а я — ему.

М. — Как потом развивались ваши отношения? Ведь довольно часто люди быстро, даже стремительно, сходятся друг с другом, называя случайно встреченных приятелей лучшими друзьями, но столь же быстро наступает охлаждение, вплоть до явной неприязни. У Вас-то все было иначе.

М.М. — Возникнув столь поздно и имея в своем распоряжении столь краткий срок (мы оба были уже людьми сложившимися, причем он старше на несколько лет), наше чувство не могло терять времени и взять себе за образец ту размеренную и спокойную дружбу, которая принимает столько предосторожностей и нуждается в длительном, предваряющем ее общении.
Наша дружба не знала иных помыслов, кроме как о себе, и опору искала только в себе. Тут была не одна какая-либо причина, не две, не три, не четыре, не тысяча особых причин, но какая-то квинтэссенция или смесь всех причин вместе взятых, которая захватила мою волю, заставила ее погрузиться в его волю и раствориться в ней, точно так же, как она захватила полностью и его волю, заставив его погрузиться в мою и раствориться в ней с той же жадностью, с тем же пылом. Я говорю «раствориться», ибо в нас не осталось ничего, что было бы достоянием только одного или только другого, ничего, что было бы только его или только моим.

М. — Это удивительно, если учесть, что Вы не чуждались общества прекрасных дам.

М.М. —Никак нельзя сравнивать с дружбой или уподоблять ей любовь к женщине,хотя такая любовь и возникает из нашего свободного выбора. Ее пламя, охотно признаюсь в этом, более неотступно, более жгуче и томительно. Но это — пламя безрассудное и летучее, непостоянное и переменчивое, это — лихорадочный жар, то затухающий, то вспыхивающий с новой силой и гнездящийся лишь в одном уголке нашей души. В дружбе же — теплота общая и всепроникающая, умеренная,сверх того, ровная, теплота постоянная и устойчивая, сама приятность и ласка, в которой нет ничего резкого и ранящего. Больше того, любовь — неистовое влечение к тому, что убегает от нас.
Дружба, напротив, становится тем желаннее, чем полнее мы наслаждаемся ею; она растет, питается и усиливается лишь благодаря тому наслаждению, которое доставляет нам, и так как наслаждение это — духовное, то душа, предаваясь ему, возвышается. Наряду с этой совершенною дружбой и меня захватывали порой эти мимолетные увлечения; я не говорю о том, что подвержен им был и мой друг, который весьма откровенно в этом признается в стихах. Таким образом, обе эти страсти были знакомы мне, отлично уживаясь между собой в моей душе, но никогда они не были для меня соизмеримы: первая величаво и горделиво совершала свой подобный полету путь, поглядывая презрительно на вторую, копошившуюся где-то внизу, вдалеке от нее.

М. — А в браке разве супруги не становятся своего рода друзьями — ведь их жизнь безраздельно связана различными семейными, имущественными и прочими обстоятельствами, и дружеские отношения были бы весьма кстати.

М.М. — Что касается брака, то, не говоря уж о том, что он является сделкой, которая бывает добровольной лишь в тот момент, когда ее заключают (ибо длительность ее навязывается нам принудительно и не зависит от нашей воли), и, сверх того, сделкой, совершаемой обычно совсем в других целях, — в нем бывает еще тысяча посторонних обстоятельств, в которых трудно разобраться, но которых вполне достаточно, чтобы оборвать нить и нарушить развитие живого чувства. Между тем, в дружбе нет никаких расчетов и соображений, кроме нее самой. Добавим к этому, что, по правде говоря, обычный уровень женщин отнюдь не таков, чтобы они были способны поддерживать ту духовную близость и единение, которыми питается этот возвышенный союз; да и душа их, по-видимому, не обладает достаточной стойкостью, чтобы не тяготиться стеснительностью столь прочной и длительной связи. И, конечно, если бы это не составляло препятствий и если бы мог возникнуть такой добровольный и свободный союз, в котором не только души вкушали бы это совершенное наслаждение, но и тела тоже его разделяли, союз, которому человек отдавался бы безраздельно, то несомненно, что и дружба в нем была бы еще полнее и безусловнее. Но ни разу еще слабый пол не показал нам примера этого, и, по единодушному мнению всех философских школ древности, женщин здесь приходится исключить.

М. — Допустим, что это так. Но ведь бывают дружеские отношения если не столь возвышенные, то все-таки довольно постоянные, длящиеся порой годами и десятилетиями.

М.М. — Пусть не пытаются уподоблять этой дружбе обычные дружеские связи. Я знаком с ними так же, как всякий другой, а притом с самыми глубокими из них. Не следует, однако, смешивать их с истинной дружбой: делающий так впал бы в большую ошибку. В этой обычной дружбе надо быть всегда начеку, не отпускать узды, проявлять всегда сдержанность и осмотрительность, ибо узы, скрепляющие подобную дружбу, таковы, что могут в любое мгновение оборваться. «Люби своего друга, говорил Хилон, так, как если бы тебе предстояло когда-нибудь возненавидеть его; и ненавидь его так, как если бы тебе предстояло когда-нибудь полюбить его». Это правило, которое кажется отвратительным, когда речь идет о возвышенной, всепоглощающей дружбе, весьма благодетельно в применении к обыденным, ничем не замечательным дружеским связям, в отношении которых весьма уместно вспомнить излюбленное изречение Аристотеля: «О друзья мои, нет больше ни одного друга!»

М. — Тем не менее, почти все люди находят себе если не друзей, то приятелей для общения.

М.М. — Легко бывает найти только таких людей, которые подходят для поверхностных дружеских связей. Но в той дружбе, какую я имею в виду, затронуты самые сокровенные глубины нашей души; в дружбе, поглощающей нас без остатка, нужно, конечно, чтобы все душевные побуждения человека были чистыми и безупречными.

М. — Это, безусловно, идеальные отношения, о которых мечтают некоторые романтически настроенные люди, но практически не встречают на своем пути. Однако жизнь заставляет людей общаться и вступать в более или менее тесные отношения, хотя бы для оказания взаимных услуг и по другим практическим соображениям.

М.М. — Когда дело идет об отношениях, которые устанавливаются для какой-либо определенной цели, нужно заботиться лишь об устранении изъянов, имеющих прямое отношение к этой цели. Мне совершенно безразлично, каких религиозных взглядов придерживается мой врач или адвокат. Это обстоятельство не имеет никакой связи с теми дружескими услугами, которые они обязаны мне оказывать. То же и в отношении услужающих мне. Я очень мало забочусь о чистоте нравов моего лакея; я требую от него лишь усердия. Я не так боюсь конюха-картежника, как конюха-дурака. По мне не беда, что мой повар сквернослов, знал бы он свое дело. Впрочем, я не собираюсь указывать другим, как нужно им поступать (для этого найдется много охотников), я говорю только о том, как поступаю я сам. За столом я предпочитаю занимательного собеседника благонравному; в постели красоту — доброте; для серьезных бесед — людей основательных, но свободных от педантизма. И то же во всем остальном.

М. — Но, конечно, к дружбе все эти деловые контакты не имеют никакого отношения. Познав краткое счастье истинной дружбы, как Вы прожили оставшуюся жизнь?

М.М. — Древний поэт Менандр говорил: счастлив тот, кому довелось встретить хотя бы тень настоящего друга. Он, конечно, имел основания это сказать, в особенности, если сам испытал нечто подобное.
И в самом деле, когда я сравниваю всю последующую часть моей жизни, которую я, благодарение богу, прожил тихо, благополучно, и, если не говорить о потере такого друга, без больших печалей, в нерушимой ясности духа, довольствуясь тем, что мне отпущено, не гоняясь за большим, — так вот, говорю я, когда сравниваю всю остальную часть моей жизни с теми четырьмя годами, которые мне было дано провести в отрадной для меня близости и сладостном общении с этим человеком, мне хочется сказать, что все это время — дым, темная и унылая ночь.
С того самого дня, как я потерял его, я томительно прозябаю; и даже удовольствия, которые мне случается испытывать, вместо того, чтобы принести утешение, только усугубляют скорбь от утраты. Все, что было у нас, мы делили с ним поровну, и мне кажется, что я отнимаю его долю…Я настолько привык быть всегда и во всем его вторым «я», что мне представляется, будто теперь я лишь полчеловека.

М. — Мне очень понятны Ваши чувства, и знакома горечь утраты ближайшего друга. Она сопровождает нас всю оставшуюся жизнь. Но мы живем среди людей и вступаем с ними в разные отношения, а потому поговорим об общении.

О трех видах общения

М. — Мы с Вами говорили о необыкновенной дружбе, которая длилась четыре года и закончилась со смертью Вашего друга. Но ведь это большая редкость. А как складывались Ваши дружеские и приятельские отношения в дальнейшем?

М.М. — Судьба, обласкав меня в молодости дружбой неповторимой и совершенной и избаловав ее сладостью, и в самом деле отбила у меня вкус ко всем остальным ее разновидностям, прочно запечатлев в сознании, что настоящая дружба, как сказал один древний, — это «животное одинокое, вроде вепря, но отнюдь не стадное».
Что касается обыкновенных приятельских отношений, то тут я несколько сух и холоден, ибо я утрачиваю естественность и сникаю, когда не лечу на всех парусах.

М. — Конечно, я Вас хорошо понимаю. Однако, посвятив несколько лет службе в качестве советника бордоского парламента, Вы на 38-м году жизни сознательно избрали уединенный образ жизни: почему? Вы не любите общества?

М.М. — Если говорить обо мне, то мое истинное призвание — общаться с людьми и созидать. Я весь обращен к внешнему миру, весь на виду и рожден для общества и для дружбы. Уединение, которое я люблю и которое проповедую, состоит, главным образом, в переносе моих привязанностей и мыслей на себя самого и в ограничении и сокращении не только моих усилий, но и моих забот и желаний.

М. — Как можно этого достичь?

 М.М. — Достигается это тем, что я слагаю с себя попечение о ком-либо, кроме как о себе, и бегу, словно от смерти, от порабощения и обязательств, и не столько от сонма людей, сколько от сонма обступающих меня дел. Что же касается физического уединения, то есть пребывания в одиночестве, то оно, должен признаться, скорее раздвигает и расширяет круг моих интересов, выводя меня за пределы моего «я», и никогда я с большей охотой не погружаюсь в рассмотрение дел нашего государства и всего мира, как тогда, когда я наедине сам с собой.

 М. — Если Вы так интересовались политикой и могли реально влиять на государственные дела, то почему избегали пребывания при дворе, несмотря на лестное предложение короля? Почему не стремились сделать блестящую карьеру?

М.М. — В Лувре и среди толпы я внутренне съеживаюсь и забиваюсь в свою скорлупу; толпа заставляет меня замыкаться в себе, и нигде я не беседую сам с собой так безудержно и откровенно, с таким увлечением, как в местах, требующих от нас сугубой почтительности и церемонного благоразумия.

М. — Вам не по душе придворная суета?

М.М. — По своему нраву я не враг придворной сумятицы; я провел в самой гуще ее часть моей жизни и, можно сказать, создан для веселого времяпровождения в многолюдных собраниях, но при условии, чтобы они не были непрерывными и происходили в угодный для меня час. Однако повышенная раздражимость ума, которую я в себе отмечаю, обрекает меня на вечное уединение даже в кругу семьи и среди многочисленных слуг и навещающих меня посетителей, ибо мой дом принадлежит к числу весьма посещаемых.

М. — Итак, люди всегда стремились к общению с Вами?

М.М. — Я вижу вокруг себя достаточно много народа, но лишь изредка тех, с кем мне приятно общаться; вопреки принятому обыкновению я предоставляю как себе самому, так и всем остальным неограниченную свободу. Я не терплю церемоний — постоянной опеки гостя, проводов и прочих правил, налагаемых на нас нашей обременительной учтивостью (о подлый и несносный обычай!); всякий волен располагать собой по своему усмотрению, и кто пожелает, тот углубляется в свои мысли; я нем, задумчив и замкнут, и это нисколько не обижает моих гостей.

 М. — Значит ли это, что Ваш обычай предоставлять гостей самим себе продиктован отчасти нежеланием тратить время на неинтересные разговоры и на докучливых собеседников?

М.М. — Лишь немногие беседы увлекают меня и не требуют от меня напряжения и усилий. Правда, прелесть и красота захватывают и занимают меня не меньше, если не больше, чем значительность и глубина. И поскольку все прочие разговоры нагоняют на меня сон, и я уделяю им лишь оболочку моего внимания, со мной нередко случается, что, присутствуя при подобном обмене словами, тягучем и вялом, поддерживаемом только ради приличия, я говорю или выпаливаю в ответ такой вздор и такие смешные глупости, которые не пристали бы даже детям, или упорно храню молчание, обнаруживая еще большую неловкость и нелюбезность.

М. — Неужели? И часто такое происходит?

М.М. — Часто я погружаюсь в мечтательность и углубляюсь в свои мысли; кроме того, мне свойственно непроходимое и совершенно ребяческое невежество во многих обыденных и общеизвестных вещах. По причине этих двух моих качеств я добился того, что обо мне могут рассказывать по меньшей мере пять или шесть забавных историй, выставляющих меня самым нелепым дурнем на свете.

М. — Думаю, эти Ваши качества легко извинительны и не отвращают людей от общения с Вами.

М.М. — От природы я мягок, чужд всякой резкости и заносчивости, и это легко может избавить меня от зависти и враждебности окружающих — ведь никто никогда не заслуживал в большей мере, чем я, не скажу быть любимым, но хотя бы не быть ненавидимым. Однако свойственная мне холодность в обращении не без основания лишила меня благосклонности некоторых, превратно и в худшую сторону истолковавших эту мою черту, что, впрочем, для них извинительно.

М. — Кажется, Вас это огорчало, и Вы себя упрекали за эти черты?

М.М. — Разве не глупая блажь с моей стороны чуждаться тысячи людей, с которыми меня связала судьба, без которых я не могу обойтись, и тянуться к одному, двум, пребывающим вне моего круга, или, больше того, упрямо жаждать какой-нибудь вещи, заведомо для меня недосягаемой.

М. — Возможно, это действительно не слишком благоразумно.

 М.М. — Господи боже! Сколь драгоценна помощь благоразумия для того, чьи желания и возможности оно приводит в соответствие между собой! Нет науки полезнее этой! «По мере сил» было излюбленным выражением и присловьем Сократа, и это его выражение исполнено глубочайшего смысла. Нужно устремлять наши желания на вещи легко доступные и находящиеся у нас под рукой и нужно уметь останавливаться на этом.

М. — Так в чем же дело?

М.М. — Мне по натуре претит общаться с кем бы то ни было, все время сдерживая себя, как претит и рабское, вечно настороженное благоразумие, которое нам велят соблюдать в разговорах с нашими полудрузьями или приятелями, и велят нам это особенно настоятельно в наше время, когда об иных вещах можно говорить не иначе, как с опасностью для себя или неискренне.

М. — Боюсь, что с иными «полудрузьями» следует быть сдержанными во все времена — никогда не знаешь, чего от них ждать.

М.М. — При всем том я очень хорошо понимаю, что каждому, считающему, подобно мне, своею конечною целью наслаждение жизненными благами (я разумею лишь основные жизненные блага), нужно бежать, как от чумы, от всех этих сложностей и тонкостей своенравной души. Я готов всячески превозносить того, чья душа состоит как бы из нескольких этажей, способна напрягаться и расслабляться, чувствует себя одинаково хорошо, куда бы судьба ее ни забросила, того, кто умеет поддерживать разговор с соседом о его постройке, охоте или тяжбе, оживленно беседовать с плотником и садовником; я завидую тем, кто умеет подойти к последнему из своих подчиненных и должным образом разговаривать с ним.

М. — Да, это порой необходимо — уметь адекватно общаться с теми, кто тебя окружает. Другое дело, что такое общение приносит скорее пользу (и то далеко не всегда), чем удовлетворение и, тем более, удовольствие. В таком общении Вы не можете проявить себя, а подстраиваетесь под других. Это утомительно.

М.М. — Нужно приспособляться к уровню тех, с кем находишься, и порой притворяться невеждой. Забудьте о выразительности и тонкостях; в повседневном обиходе достаточно толкового изложения мысли. Если от вас этого желают, ползайте по земле.

М. — Приходится! Особенно если Вы связаны по работе, да и в жизни, с людьми малообразованными, не слишком умными, зато самолюбивыми и агрессивными. А поскольку такие люди преобладают, то жить среди них — сущий кошмар.

М.М. — Неподатливость и негибкость моего душевного склада заставляет меня быть разборчивым по отношению к людям — мне приходится как бы просеивать их через сито — и делает меня малопригодным для дел, выполняемых сообща.
Мы живем среди людей и вступаем с ними в разные отношения; если их повадки несносны для нас, если мы гнушаемся соприкасаться с душами низменными и пошлыми — а низменные и пошлые души часто бывают такими же упорядоченными, как самые утонченные (никчемна мудрость, не умеющая приноровиться к всеобщей глупости), — то нам нечего вмешиваться ни в наши собственные, ни в чужие дела: ведь и частные и общественные дела вершатся именно такими людьми.

М. — Как Вы правы! По Вашему совету я удалился от дел, как только представилась возможность, и жизнь моя сразу изменилась к лучшему. Я благодарен Вам за это безмерно.
Когда мы свободны, мы можем выбирать свой круг общения. Правда, выбор всегда невелик.

М.М. —А между тем я, бесспорно, обладаю способностью завязывать и поддерживать на редкость возвышенную и чистую дружбу. Так как я жадно хватаюсь за пришедшиеся мне по вкусу знакомства, оживляюсь, горячо набрасываюсь на них, мне легко удается сближаться с привлекательными для меня людьми и производить на них впечатление, если я того захочу. Я не раз испытывал эту свою способность и добивался успеха.

 М. — Значит, Вам везет. И что это за люди, вызывающие Вашу симпатию?

М.М. — Люди, общества и дружбы которых я постоянно ищу, — это так называемые порядочные и неглупые люди; их душевный склад настолько мне по душе, что отвращает от всех остальных. Среди всего многообразия характеров такой, в сущности говоря, наиболее редок; это — характер, созданный в основном, природой.

М. — Что Вы имеете в виду?

М.М. — Для подобных людей цель общения — быть между собой на короткой ноге, посещать друг друга и делиться друг с другом своими мыслями; это — соприкосновение душ, не преследующее никаких выгод. В наших беседах любые темы для меня равно хороши; мне безразлично, насколько они глубоки и важны; ведь в них всегда есть изящество и приятность; на всем заметна печать зрелых и твердых суждений, все дышит добросердечием, искренностью, живостью и дружелюбием. Не только в разговорах о новых законах наш дух раскрывает свою силу и красоту и не только тогда, когда речь идет о делах государей; он раскрывает те же самые качества и в непринужденных беседах на частные темы.

М. — Где Вы находили подобных собеседников?

М.М. — Я узнаю отвечающих моему вкусу людей даже по их молчанию и улыбке и успешнее нахожу их за пиршественным столом, чем в зале совета.

М. — Таким людям не свойственна корысть и прагматичный расчет в общении?

М.М. — Нам нужно хорошо провести время — большего мы не ищем.

М. — Замечательно! Но Вы говорите о мужской дружеской беседе. А как насчет прекрасных дам?

М.М. — Сладостно мне общаться также с красивыми благонравными женщинами.  Если душа в этом случае наслаждается много меньше, чем в предыдущем, удовольствия наших органов чувств, которые при втором виде общения гораздо острее, делают его почти таким же приятным, как и первый, хотя, по-моему, все же не уравнивают с ним.

М. — Почему Вы ставите его несколько ниже?

М.М. — Это общение таково, что тут всегда нужно быть несколько настороже, и особенно людям вроде меня, над которыми плоть имеет большую власть. В ранней юности я пылал от этого, как в огне, и мне хорошо знакомы приступы неистовой страсти, которые, как рассказывают поэты, нападают порою на тех, кто не желает налагать на себя узду и не слушается велений рассудка.

М. — Разве страстная любовь — не самая большая ценность для человека?

М.М. — Безрассудно отдавать этому все свои помыслы и вкладывать в отношения с женщинами безудержное и безграничное чувство.

М. — Возможно. Но ведь любовь редко прислушивается к голосу разума. Впрочем, многие люди стремятся вступать в связи с женщинами, не испытывая никаких чувств, кроме удовлетворения физиологических потребностей да и, пожалуй, тщеславия. Большое количество таких «побед» над женщинами они ставят себе в заслугу и очень гордятся ими.
А неопытных девушек так легко обмануть.

М.М. — Нет такой женщины, сколь бы нескладной она ни была, которая не мнила бы себя достойной любви и не обладала бы обаянием юности, или улыбки, или телодвижений, ибо совершенных дурнушек между ними не больше, чем безупречных красавиц. По этой причине нет такой женщины, которая не поверила бы с легкостью первой же клятве своего поклонника.

М. — Ну, среди мужчин тоже не часто встретишь такого неказистого заморыша, который не считал бы себя не только достойным любви, но и не был бы уверен в симпатии к себе всех окрестных женщин. Разве это дает право соблазнять и бросать их?

М.М. — Этот обман бьет в конечном итоге того, кто прибегает к нему. Правда, он ему ничего не стоит, но и не дает ничего стоящего.

М. — А каково при этом обманутым женщинам?

М.М. — За этим общераспространенным и привычным для нашего века мужским вероломством не может не следовать то, что женщины теснее сплачиваются между собой и замыкаются в себе или в своем кругу, дабы избегать общения с нами, или, подражая примеру, который мы им подаем, в свою очередь лицедействуют и идут на такую сделку без страсти, без колебаний и без любви — считая, что они могут отдаваться нам с тем большей легкостью и выгодой для себя, чем меньше мы в них влюблены.

М. — Как говорится, долг платежом красен. Разве это благородно?

М.М. — Домогаться их без влюбленности и влечения сердца, уподобляясь актерам на сцене, исключительно для того, чтобы играть модную в наше время и закрепленную обычаем роль, и не вносить в нее ничего своего, кроме слов, означает предусмотрительно оберегать свою безопасность, делая это, однако, крайне трусливо, как тот, кто готов отказаться от своей чести, своей выгоды или своего удовольствия из страха перед опасностью; ведь давно установлено, что подобное поведение не может дать человеку ничего, что бы тронуло или усладило благородную душу. Нужно по-настоящему жаждать тех удовольствий, которыми хочешь по-настоящему наслаждаться.

М. — Действительно, истинное наслаждение может дать только близость с любимым человеком. Вы согласны?

М.М. — Что до меня, то, на мой взгляд, Венера без Купидона так же невозможна, как материнство без деторождения, — это вещи взаимоопределяющие и дополняющие друг друга.

М. — То есть Вы не покупали любовь за деньги, как это делают многие мужчины?

М.М. — Не только по причине существующей здесь опасности для здоровья (все же я не сумел уберечь себя от двух легких и, так сказать, предварительных приступов), но и вследствие своего рода брезгливости я никогда не имел охоты сближаться с доступными и продажными женщинами.

М. — Вам претил откровенный разврат?

М.М. — Те, кто сотворил из Венеры богиню, немало пеклись о том, чтобы главное и основное в ее красоте было бестелесное и духовное; но любовь, за которой гоняются люди, не только не может быть названа человеческой, ее нельзя назвать даже скотскою. Животных, и тех не влечет такая низменная и земная любовь!

М. — Значит ли это, что в любимой женщине Вы предпочитали красоту духовую телесной?

М.М. — Я отнюдь не пренебрегал духовными качествами, однако ж при том условии, чтобы и тело было, каким ему следует быть, ибо, по совести говоря, если бы оказалось, что надо обязательно выбирать между духовной и телесной красотой, я предпочел бы скорее пренебречь красотою духовной: она нужна для других, лучших вещей; но если дело идет о любви, той самой любви, которая теснее всего связана со зрением и осязанием, то можно достигнуть кое-чего и без духовных прелестей, но ничего — без телесных.

М. — Понятно. А цените ли Вы образованность в Ваших подругах и любимых?

М.М. — Что им нужно, чтобы быть любимыми и почитаемыми? Им дано, и они знают больше, чем необходимо для этого. Нужно только немного расшевелить и оживить таящиеся в них способности. Когда я вижу, как они углубляются в риторику, юриспруденцию, логику и прочую дребедень, столь никчемную, столь бесполезную и ненужную им, во мне рождается опасение, что мужчины, побуждающие их к занятиям ею, делают это с намерением заполучить власть над ними и на этом основании держать их в своей власти.

М. — Разве родители, дающие своим дочерям хорошее образование, неправы?

М.М. — Хватит с милых дам и того, что они умеют без нашей помощи придавать своим глазам прелесть веселости, нежности и суровости, вкладывать в свое «нет» строгость, колебание и благосклонность и понимают без толмача страстные речи, обращенные к ним их поклонниками. Владея этой наукой, они повелевают всем миром, и выходит, что ученицы властвуют над своими учителями со всей их ученостью.

М. — А Вы не допускаете, что у «милых дам», кроме кокетства и любовных игр, есть и другие потребности: в чтении, в познании мира, в размышлениях и в искусствах?

М.М. — Если им неприятно уступать нам хоть в чем-нибудь, и любопытство толкает их к книгам, то самое подходящее для себя развлечение они могут найти в поэзии: это искусство лукавое и проказливое, многоликое, говорливое, все в нем тянется к наслаждению, все показное, короче говоря, оно такое же, как они. Наши дамы извлекут много полезного и из истории. В философии, в том разделе ее, где рассматриваются различные стороны жизни, они найдут рассуждения, которые научат их разбираться в наших нравах и душевных склонностях, препятствовать нашим изменам, умерять дерзость своих желаний, оберегать свою свободу от посягательств, продлевать радость жизни, с достоинством переносить непостоянство поклонника, грубость мужа и докучное бремя лет и морщин и многим другим тому подобным вещам.

М. — Боюсь, Вы не слишком высокого мнения о слабом поле.

М.М. — Разум, мудрость и дружеские привязанности чаще встречаются среди мужчин; вот почему последние и вершат делами нашего мира.

М. — Да, могу подтвердить из XXI века, что мужчины, в основном, «вершат делами нашего мира» до сих пор, и, может быть, именно потому эти дела пребывают в весьма плачевном состоянии.  Но мы говорили пока только о двух видах общения.

М.М. — Эти оба вида общения зависят от случая и от воли других. Общение первого вида до того редко, что не может спасти от скуки; что же касается общения с женщинами, то оно с годами сходит на нет; таким образом, ни то, ни другое не смогло полностью удовлетворить потребности моей жизни.

М. — Это понятно. А как насчет третьего?

М.М. — Общение с книгами — третье по счету — гораздо устойчивее и вполне в нашей власти. Оно уступает двум первым видам общения в ряде других преимуществ, но за него говорит его постоянство и легкость, с которой можно его поддерживать.

М. — Расскажите, пожалуйста, поподробнее.

М.М. — Книги сопровождают меня на протяжении всего моего жизненного пути, и я общаюсь с ними всегда и везде. Они утешают меня в мои старые годы и в моем уединенном существовании. Они снимают с меня бремя докучной праздности и в любой час дают мне возможность избавляться от неприятного общества. Они смягчают приступы физической боли, если она не достигает крайних пределов и не подчиняет себе все остальное.

М. — Неужели?! Как Вам это удается?

М.М. — Чтобы стряхнуть с себя назойливые и несносные мысли, мне достаточно взяться за чтение; оно легко завладевает моим вниманием и прогоняет их прочь. К тому же книги неизменно повинуются мне и не возмущаются тем, что я прибегаю к ним лишь тогда, когда не могу найти других развлечений — более существенных, живых и естественных; они всегда встречают меня с той же приветливостью.

М. — Значит, Вы все-таки читаете не постоянно, а от случая к случаю?

М.М. — Я и впрямь обращаюсь к ним почти так же часто, как те, кто их вовсе не знает. Я наслаждаюсь книгами, как скупцы своими сокровищами, уверенный, что смогу насладиться ими, когда пожелаю; моя душа насыщается и довольствуется таким правом на обладание. Я никогда не пускаюсь в путь, не захватив с собой книг, — ни в мирное время, ни на войне. И все же бывает, что я не заглядываю в них по нескольку дней, а то и месяцев. «Вот, возьмусь сейчас, — говорю я себе, — или завтра, или когда я того пожелаю». Между тем, время бежит и несется, и я не замечаю его.

М. — То есть Вас согревает само сознание возможности читать в любое время любого любимого автора?

М.М. — Нет слов, чтобы высказать, насколько я отдыхаю и успокаиваюсь при мысли о том, что книги всегда рядом со мной, чтобы доставить мне удовольствие, когда наступит мой час, и ясно сознавая, насколько они помогают мне жить. Они — наилучшее снаряжение, каким только я мог бы обзавестись для моего земного похода, и я крайне жалею людей, наделенных способностью мыслить и не запасшихся им. И развлечениям любого другого рода, сколь бы незначительны они ни были, я предаюсь с тем большей охотой, что мои книги никуда от меня не уйдут.

 М. — Раньше Вы много времени проводили в разъездах, а теперь ведете оседлый образ жизни, и потому больше внимания можете уделять своим книгам?

М.М. — Когда я дома, я намного чаще обращаюсь к моей библиотеке, в которой, к тому же, я отдаю распоряжения по хозяйству. Здесь я у самого въезда в мой замок и вижу внизу под собой сад, птичник, двор и большую часть моего дома. Тут я листаю когда одну книгу, когда другую, без всякой последовательности и определенных намерений, вразброд, как придется; то я предаюсь размышлениям, то заношу на бумагу или диктую, прохаживаясь взад и вперед, мои фантазии вроде этих.

М. — Видимо, Вы, в отличие от большинства авторов, не слишком серьезно относитесь к своему творчеству и не считаете, что своими трудами осчастливите человечество на века?
А ведь с Вашими «Опытами» именно так и случилось!

М.М. — Кто заявляет, что видеть в музах только игрушку и прибегать к ним ради забавы означает унижать их достоинство, тот, в отличие от меня, очевидно, не знает действительной ценности удовольствия, игры и забавы. Я едва не сказал, что преследовать какие-либо другие цели при обращении к музам смешно. Я живу со дня на день и, говоря по совести, живу лишь для себя; мои намерения дальше этого не идут. В юности я учился, чтобы похваляться своей ученостью; затем — короткое время — чтобы набраться благоразумия; теперь — чтобы тешить себя хоть чем-нибудь; и никогда — ради прямой корысти.

М. — Ваша откровенность делает Вам честь. А Вас не печалит тот факт, что с возрастом память слабеет, и все прочитанное быстро забывается?

М.М. — Чтение служит мне лишь для того, чтобы, расширяя мой кругозор, будить мою мысль, чтобы загружать мой ум, а не память.

М. — Можно ли сказать, что Вы читаете, чтобы стимулировать свой мозг и начать писать?

М.М. — Для моего ума его главнейшее и наиболее ревностное занятие — самопознание. Книги для него своего рода отдых, отвлекающий его от этого всепоглощающего дела.
Первые же явившиеся ему мысли сразу возбуждают его, он стремится самым различным образом проявить свою мощь: он старается блеснуть то остротой, то строгостью, то изяществом; он сдерживает, соразмеряет и укрепляет себя. В себе самом обретает он побуждения к деятельности. Природа дала ему, как и всем, достаточно поводов к полезным раздумьям и широкий простор для открытий и рассуждений.

М. — Следовательно, несмотря на огромное количество цитат (я полагаю, дань времени), свидетельствующее о Вашей блестящей начитанности, своими «Опытами» Вы обязаны только своим размышлениям.

М.М. — Для всякого, кто умеет как следует оценить свои возможности и в полной мере использовать их, размышление — могущественный и полноценный способ самопознания; я предпочитаю самостоятельно ковать себе душу, а не украшать ее позаимствованным добром.

М. — Совершенно справедливо. К тому же слишком много читать не очень полезно для здоровья.

М.М. — Книги (для умеющих их выбирать) обладают многими приятными качествами; но не бывает добра без худа; этому удовольствию столь же не свойственны чистота и беспримесность, как и всем остальным; у книг есть свои недостатки, и притом очень существенные; читая, мы упражняем душу, но тело, которое я также не должен оставлять своими заботами, пребывает в это время в бездействии, расслабляется и поникает. Я не знаю излишеств, которые были бы для меня губительнее и которых на склоне лет мне следует избегать с большей старательностью.

М. — Да, «Во всем нужна мера» — как говорил великий Солон, а также мудрецы всех времен и народов. Итак, вернемся к теме нашей беседы: Вы перечислили все виды общения?

М.М. — Вот три моих излюбленных и предпочитаемых всему остальному занятия. Я не упоминаю о тех, которыми я служу обществу во исполнение моего гражданского долга.

(продолжение следует)