СЕМЬ ИСКУССТВ

С этого момента в сознании Молодых социалистов затаился червь сомнения в морально-политической сущности их подопечных из Москвы. Хлап потом рассказывал, что последними каплями, переполнившими стакан разочарования Молодых социалистов, оказались те, ставшие очевидными факты, что Газа во-первых мечтает о распаде Советского Союза, во-вторых Газа оказалась за капитализм и против социализма.

Марк Иоффе

КАФЕДРА В ГОРОДЕ ЭНН

Воспоминания об ушедшей эпохе

(окончание. Начало в №10/2016 и сл.)

Вторую очень важную книгу на ту же тему и того же автора “Tusovka: Wno’s Who in the New Soviet Rock Culture” привез мне из Англии в 1991-ом году Майкл Мейкин (в Америке она так никогда и не вышла). В Тусовке Троицкий, уже более уверенный автор, стилистически менее скованный (нежели как он был в предыдущей книге) и зачастую просто блестящий. Тут все держится на его мнениях, которые в основном интересны и неординарны, и знает он рокенролльную и около-музыкальную среду отлично. Его статьи о Мамонове, Гребенщикове, Курехине в этой книге были незаменимы для меня.

Все эти печатные материалы были замечательны, но прямого общения с представителями советской рок-тусовки у меня пока не было. А такое общение было необходимо для истинного, более углубленного понимания явления и среды, о которых я пишу.

И тут привалило!

Случилось очередное чудо (даже два), подобное тем, какие сопровождали и подталкивали процесс написания моей диссертации:

В Энн Арбор приехала Газа!

(Группу Газу прошу не путать с известной, замечательной, блестяще остроумной группой Сектор Газа.)

Газа это была малоизвестная московская рок-группа ранних 90-х годов, игравшая музыку, которую они сами называли поп-панк. Хотя, собственно говоря, чем являлась их музыка, трудно сказать. Да и панком ее назвать было совершенно нельзя. Однажды я спросил у ударника Газы Игоря Мешковского: «А что, собственно, панковского в Газе, разве что в отношении к окружающему самих музыкантов? Музыка, вроде, мелодичная, не диссонантная, не злая, не агрессивная…» На что Мешковский ответил: «Да, у нас действительно все дело в отношении…» В том-то и оказалось вся фишка и была…

Итак, Газа: ее пригласили, ангажировали, оплатили расходы члены Энн Арборской Ассоциации Молодых Социалистов. Была у нас в городе такая ассоциация. Она не долго существовала, и ее главным и единственным деянием был приезд / привоз Газы.

Вроде бы, все участники Газы были студентами Московского государственного университета, и один из энн-арборских молодых социалистов, симпатичный, богатенький балбес-студент (кажется, микробиолог) нашего мичиганского университета по имени Барт, познакомился с ними году в 1990-ом, находясь в Москве, то ли для обучения то ли, как турист. Барт был мягкий, впечатлительный, добрый и богатый голубой мальчик. Он, собственно, и оплачивал все мероприятия молодых социалистов. И вот Барт, попавший в Россию впервые, и тем более в такое интересное, тревожное и бьющее фонтаном энергии протеста и ожидания перемен время, как Поздняя Перестройка, встретился с группой молодых людей, чье личной обояние, остроумие, элегантность и крутость поведения буквально зашкаливали.

Я это говорю с полным знанием предмета и полной ответственностью. Парни из Газы были невероятно круты, о чем и пойдет речь.

Я в то время уже работал над моей диссертацией. У нас с Соней был новорожденный младенчик Бруно, которому к моменту приезда Газы в январе или феврале 1990-го года было месяца 4 или 5. Как молодые родители, замученные учебой и бессонными бдениями вокруг бэби, мы мало куда в те дни выбирались из дому. Только что по делам или в магазин. Тут по городу прошел слух, что мол приехала в город советская рок-группа и что она будет выступать в клубе Старый Гейдельберг в даунтауне. Старый Гейдельберг был днем немецким рестораном, и надо сказать, довольно заунывным, но по вечерам он превращался в рок-клуб. В рок-клуб он превращался тоже не самый замечательный, обычно в нем играли те, кого мы уж никак не хотели слушать. То, что надо было идти в Гейдельберг, нас не особенно вдохновляло, но возможность впервые воочию увидеть и послушать настоящую советскую рок-группу, и тем более возможно познакомиться с ее участниками и расспросить их подробно о рок-жизни в Москве, была крайне привлекательна, и, преодолев пренебрежение к клубу, мы с Соней нашли нашему отпрыску няню на вечер и отправились на концерт.

В Гейдельберге была толпа. Оказывается, это был сборный концерт, в котором одна за другой выступали несколько групп, в основном местных. И среди них должна была выступить Газа. Каждой группе кажется полагалось сыграть три песни.

Газу со сцены представил народу Барт и его коллеги из Молодых Социалистов. Оказалась, что приезд Газы был связан с политической подоплекой: в те времена было крайне популярно движение борьбы за мир, против размещения так называемых «крылатых» ракет в Европе и особенно в Германии, против так называемой «нейтронной» бомбы, которая, якобы, должна была уничтожить все живое, а всякого рода здания, инфраструктуру и машинерию эта зловредная бомба не трогала и потому захватчик, избавившись от населения, мог пользоваться благами и заводами-домами данной территории в полное свое бесчеловечное удовольствие. По поводу всего этого у нас в Америке в левых кругах, и в Европе, особенно в Германии, стояла истерия. Были постоянные протесты против американской программы анти-ракетной защиты, называемой «звездные войны», которую проталкивал ужасный фашистский диктатор американского народа того времени — Рональд Рейган. Было популярен дурацкий лозунг: “Better Red than Dead” («Лучше быть красным чем мертвым»). Популярный в Америке советский поэт Евгений Евтушенко даже написал об этом позорную агитпропную поэму «Мама и нейтронная бомба».

В связи со всем этим Газа была выпущена из Советского Союза с миссией «мира и дружбы» и взаимной (Советско-Американской) борьбы против оружия массового уничтожения и стратегических ракет дальнего действия. Прибыли они под лозунгом “Rock Not Rockets” («Рок, а не Ракеты», который висел над сценой и который выкрикнул со сцены Барт, представляя советскую группу публике. После Барта на сцену вышел «менеджер» Газы, изящный худощавый московский студент по имени Феликс Старовойтов, весь в чем-то черном, постриженный модно бобриком, и тоже сказал что-то вдохновляющее про мирную миссию Газы и про злодейские ракеты, и потом выкрикнул лозунг “Rock Not Rockets” и вздернул вверх правую руку со сжатым кулаком в знак протеста против военщины. (Феликс, как оказалось, был, кроме менеджера группы, еще и ее как-бы комиссаром. Ему полагалось продолжать проталкивать идеи мирного разоружения во время визита Газы и под его эгидой, и не давать музыкантам сойти с идеологической платформы тура).

После этого все внимание публики обратилось на саму Газу, музыканты которой тихо стояли в глубине сцены во время произнесения речей и выкрикивания лозунгов.

Выглядели музыканты радикально: круто облаченные в черную или темно-зеленую одежду, являющую собой смесь богемного и милитаристского шика — черные джинсы, горбылистые буцы, какие-то куртки военного образца непонятно какой армии, подстрижены они почти все были очень коротко, почти под ноль, и их красивые молодые лица по крутому не выражали практически ничего, кроме полной оттянутости и оторванности. То есть этакая глухая стена гламурного отчуждения и хладнокровия.

И они заиграли: заиграли нечто довольно мелодичное с небольшими дисторциями и, как оказалось, нечто довольно невнятное. Музыка держалась в основном на двух гитаристах — соло-гитаристе и главном исполнителе песен Саше Ярчевском (известном под сценическим именем Валентин Хлап или просто Хлап) и ритм-гитаристе Азамате Тсибоеве. Басиста по имени Юрий Сурник я совсем не запомнил. А на барабанах разухабисто стучал красавчик по имени Игорь Мешковский, которого я уже упоминал и с которым будет связан одни из самых драматических моментов отношений Газы с населением Энн Арбора, и в частности, с «молодыми социалистами».

Газа сыграла три песни, которые ничем не увенчались. Как-то все вышло невразумительно. Звук был скверный в этом Гейдельберге. И потом, всего три песни это было очень мало для того, чтобы составить себе более или менее ясное представление о том, что представляет собой эта группа и эти музыканты.

Толпа в клубе, однако, радостно гудела — непонятно то ли от того факта, что перед ними выступают настоящие советские музыканты, кроме того, очень круто смотрящиеся на сцене, то ли от музыки, как таковой.

После выступления музыканты сошли со сцены и встали скромно кружком в тихом углу клуба у окна. К ним подходили слушатели, хлопали их по плечам, видимо поздравляли, смеялись. Музыканты скромно что-то отвечали, сдержанно улыбались. Постепенно они добрались до стола с вином, взяли по бокалу и продолжали скромно стоять. К столу с сыром и каким-то еще угощением они проявили полное безразличие.

Мы с Соней наблюдали их с некоторой дистанции, ожидая момента, когда будет удобно подойти к ним и представиться. Постепенно стало заметно, что музыканты стоят одни и никто больше к ним не подходит. Они явно как-то загрустили, да и мы с Соней за них огорчились, видя, что наши энн-арборские сограждане перенесли свое внимание на знакомых им местных музыкантов и оставили в покое советских гостей.

Тут мы с Соней и подошли к ним. Услыхав русскую речь, музыканты еле заметно приободрились и проявили минимальный допускаемый крутостью интерес. Представляясь, я, конечно, в первую очередь упомянул, что я мол пишу диссертацию о советском роке и что я бы хотел с ними на эту тему побеседовать. Не знаю, чего я ожидал, видимо, я ожидал большего интереса к моей академической теме, но музыканты проявили интерес лишь легким вздрагиванием бровей. Тем не менее, несмотря на прохладный прием, я выдавил из них согласие на встречу для интервью, и они дали мне телефон места, где они поселились на постой. Так что расстались мы как-то неясно, но договорились, что я позвоню им в ближайшие дни.

И я, конечно, позвонил, хотя меня и ломало их подчеркнуто прохладное отношение и отсутствие явного интереса к моему проекту. Мы с Соней конечно все это проанализировали, как могли, и решили, что видимо у чуваков культурный шок и они не понимают, кто есть кто в энн-арборской иерархии, и как это лестно на самом деле им должно быть то, что я вот о таких как они пишу аж докторскую диссертацию.

На мои звонки отвечал то один, то другой музыкант, подошедший к телефону, и никто из них толком не знал, как долго они будут в Энн Арборе, и где и когда будут выступать снова. Молодые социалисты пытались забить для них концерты, а также готовили, видимо, какой-то концертный тур по стране. Самым разговорчивым оказался комиссар Феликс, через которого я пытался договориться о формальном интервью. Но он тоже ничего не обещал. А басист Сурник меня совсем напряг — он почему-то стал выражать какую-то им не объясненную, почти злобную, иронию по адресу моего проекта — типа что это за дрянь такая — изучать наш рок, вот вы всегда мол америкосы так — берете что-то живое и светлое и изучаете до смерти, высушивая в нем всю жизнь. Я как-то несколько опешил от таких высказываний, ведь чувак не имел представления ни обо мне, ни о тоне и качестве моей работы. Я решил, что он просто хамоватый совок, и стал его с тех пор сторониться, тем более что Сурник, кроме иронии в мой адрес, еще выражал надменно «советскую собственную гордость» и «смотрел» таки «на буржуев свысока». Типа «а у вас негров линчуют» и «безработные бросаются в Гудзон» с моста… Т.е. не далеко он ушел в своих понятиях в 1990 году от Маяка… Что было противно.

Со временем мы поняли, что просить Газу о формальном интервью бессмысленно. Они, собственно, не совсем понимали, о чем я тут и говорил. И потому мы с Соней решили начать их просто приглашать туда или сюда, и являться на вечеринки и приемы в городе, на которые их приглашали, и там в процессе как-бы непринужденной беседы задавать им интересующие меня вопросы.

В ожидании тура по Америке, Газа сидела в Энн Арборе и время от времени выступала. Их выступления неизменно собирали довольно много народу.  Я также неизменно ходил на их концерты и по-прежнему не мог составить о их музыке никакого явного впечатления. То ли звук был слабым, то ли музыка жидковатой. Лучшее, что было, это когда их лидирующий гитарист Хлап просто начинал петь свои песни под гитару. Играл он хорошо, пел красиво и его сценическая манера была очень обаятельной, хотя и сильно минорной.

Сами члены Газы явно были сбиты с толку интересом к их выступлениям энн-арборской публики. В какой-то момент барабанщик Игорь Мешковский, самый простой, прямолинейный и не отягощенный бременем зашкаливающей крутости, спросил меня: «А что ты думаешь, Марк: люди так ходят на наши концерты потому, что мы так хороши, или просто глянуть на диковинку группу из Советского Союза?» Я знал ответ на этот вопрос, и он, к сожалению, не включал в себя комплимент их музыке, но ответил, конечно, дипломатично: «Оно, как бы, и то и другое — музыка ваша точно вызывает интерес, но и, конечно, народу интересно глянуть на советскую группу».

Мешковский правильно оценил мой ответ: «Мне кажется, что это именно факт нашей новизны, а не наша музыка». «Хотя, — он добавил, — я совершенно не могу сказать хорошо или плохо мы играем. Нам все время говорят, что мы играем отлично и что с каждым днем мы становимся все лучше и лучше. Что мы, мол, раскрепощаемся и играем все свободнее. Я не знаю. Оно может быть и так, но я-то знаю, что я барабанщик посредственный…».

Однажды я заметил, как два известных черных джазиста из Детройта, которые специально приехали в Энн Арбор послушать Газу, ибо о Газе много писали в газетах, вскочили с мест в зале во время концерта после третьей или четвертой песни Газы и когда они проходили мимо меня, то я услышал: «Что за мура?» говорил один джазист. «Это что за дерьмо? Как так можно играть и как можно выпускать такое на сцену?» возмущался другой джазист. «Да пошли они….», —  сказали джазисты и ушли в бар заливать свое разочарование.

Тем временем Молодые социалисты смогли наладить для Газы некоторый тур по южным штатам Америки. Они сняли на прокат микроавтобус и оклеили его плакатами типа: «Газа тур 1990-го года. Даешь мир! Рок вместо ракет! Москва — Энн Арбор!». И тому подобное.

О том, как прошел тур, я услышал уже по их возвращении через несколько недель. Тур, насколько я помню, ознаменовался двумя краеугольными событиями.

Во-первых, в какой-то момент автобус Газы проезжал через довольно суровый и кондовый среднезападный город Индианаполис в штате Индиана и заблудился в нем. В процессе блужданий автобус все глубже и глубже внедрялся в дебри сурового негритянского гетто в этом городе. А я по собственному опыту знаю, что гетто там типа «мало не покажется», очень не комфортабельное место. День был летний, жаркий. На улицах гетто было полно народу. И так случилось, что автобус Газы заглох на перекрестке. Прохожим как-то не понравились вдохновляющие плакаты, оклеивающие стены автобуса. Кто-то пнул автобус ногой. Кто-то плюнул в него. На что музыканты Газы отреагировали «факами» из окон автобуса и в целом желанием выскочить на улицу и навешать негостеприимным неграм звездюлей. Представители юных социалистов, увидев такую реакцию московских гостей, полностью опешили и начали рассказывать Газе про рабство и про то, что черных жителей надо понять, что, мол, они униженные и оскорбленные. От коих рассказов Газа распалялась еще пуще и крыла «униженных и оскорбленных» факами и выражала желание отметелить черных братьев, которые к тому моменту окружили автобус и стали его раскачивать. Все это вообще могло плохо кончиться, но, по счастью, водитель смог завести автобус, и Газа вырвалась из окружения, не понеся никаких потерь, кроме моральных.

С этого момента в сознании Молодых социалистов затаился червь сомнения в морально-политической сущности их подопечных из Москвы.

Хлап потом рассказывал, что последними каплями переполнившими стакан разочарования Молодых социалистов оказались те ставшие очевидными факты, что Газа, во первых, мечтает о распаде Советского Союза, во вторых, Газа оказалась за капитализм и против социализма, в третьих, оказалось, что Газе глубоко по барабану борьба за мир и «Рок вместо ракет», в четвертых, Газа почему-то была за цензуру и против абсолютной свободы печати и информации… Понять такого Молодые социалисты не могли, как и не могли понять, как это они так грубо просчитались на счет Газы, как не могли изначально не заметить реакционную, классово неприемлемую и расистскую сущность своих гостей.

Но разочарование Молодых социалистов не ограничилось идеологическими откровениями. Во время тура Газа вела себя, как и полагается себя вести рок музыкантом на туре: пили они беспробудно, а Молодые социалисты их обильно снабжали марихуаной. В результате где-то в Канзасе или Арканзасе, как и полагается рок-звездам, члены Газы стояли после концерта во дворе какого-то клуба и курили. Наверно они были обкурены и подпиты, и кто-то из музыкантов с рок-н-ролльной небрежностью бросил окурок в салон открытого кабриолета, стоявшего поблизости. Они начали спорить о том, стоит ли достать окурок и в ходе того забыли об оном. Музыканты уже намылились идти назад в зал, как кто-то заметил, что кабриолет был охвачен пламенем. Что вызвало у них приступ веселого смеха. Выбежали люди, охрана, приехали пожарники. Кабриолет сгорел полностью. Молодые социалисты приняли вину на себя, как и финансовую ответственность за сожженный кабриолет, так и последующие юридические неприятности.

В Энн Арбор Молодые социалисты вернулись полными недоумения, стыда за своих подопечных и разочарования в оных. Им нужно было что-то радикально делать с Газой. И тут появился Женя Поплавский.

То есть Женя был на орбите Газы с их первых дней в Энн Арборе, но по возвращению Газы из тура он стал играть большую и важную роль в дальнейших приключениях группы в Америке.

Женя был эмигрант, богатенький сынок какого-то известного врача в штате Огайо. Папа-врач Женю любил и очень баловал и снабжал его каким-то несусветным количеством денег. То есть денег у Жени было много. И что может быть круче, чем проводить время с крутыми рок музыкантами? Ничего! И поэтому Женя кормил и поил Газу практически все время, сменив своей хлебосольностью Молодых социалистов, которые, полные разочарования, к тому времени совершенно не хотели далее содержать Газу и не знали как от нее избавиться. А сама Газа в Москву не торопилась.

И тут во время очередного застолья у Жени Поплавского родилась чудесная идея: а что, если Газа останется в Энн Арборе еще месяцев на шесть и запишет здесь альбом?

Тут же нашелся вполне приличный и очень опытный звукоинженер со студией по имени Юрас — американский литовец с большим интересом к русской рок-группе. Он прослушал Газу и сказал, что сможет из их материала сделать нечто приличное, если только Газа будет его слушать. На что Газа согласилась. Первым требованием Юраса было уволить барабанщика, и барабанщик был уволен. Комиссар Феликс тоже оказался не надобен в данной ситуации и вскоре по собственному почину отбыл назад в Москву. Барабанщик же пока не отбыл, но был временно заменен сперва местным студийным музыкантом, а потом… Но об этом особо.

Женя Поплавский попросил у папы 10 000 долларов на раскручивание музыкального проекта, и папа их ему дал. На эти деньги Женя снял для Газы красивый особняк в старом уютном районе Энн Арбора, положил членам группы: Хлапу, Азамату и Сурнику командировочные на проживание и стал оплачивать студийное время у Юраса.

Изначально все было хорошо: Молодые социалисты облегченно вздохнули, Газа стала работать в студии у Юраса, Женя гордо ходил по городу, как рок-промоутер будущих звезд. Но прошел месяц другой и Газа как-то завязла в студийной работе и охладела ко всему скучному и трудоемкому процессу. С местным барабанщиком тоже дела как-то не клеились. Женя продолжал их оплачивать, но становилось все яснее и яснее, что проект идет в никуда.

В это время у Газы на руках была куча свободного времени, и каждый день мы с Хлапом встречались в центре Энн Арбора в одном из многочисленных энн-арборских кафе. Как правило в кафе «Капучино Роял», которое было открыто 24 часа в сутки, где был отличный кофе и были отличные печености, и где я практически написал всю мою диссертацию.

Эти встречи с Хлапом за кофе имели краеугольное значение для моей работы над диссертацией. К тому времени Хлап и я хорошо уже знали друг друга и прониклись взаимным интересом, уважением и доверием. Хлап был глубокий, мягкий, романтичный. И он очень много знал про советский рок.

В какой-то момент он сказал: «Знаешь что, Марк? Я напою для тебя на магнитофон тексты основных песен советского рока, которые ты должен знать. И он-таки действительно сел с гитарой к магнитофонному микрофону и напел для меня все самые известные песни Аквариума, Майка Науменко, Цоя и даже Гражданской Обороны. Более того это именно он познакомил меня с феноменом Гражданской Обороны, которому, как и Звукам Му, я уделил много внимания в моей диссертации.

Плюс я прогнал через мозги Хлапа все мои основные постулаты о советском роке, на которых зиждилась моя диссертация и он их одобрил.

Постулаты были типа: советский рок стал возможен и обрел себя с появлением панка, ибо панк избавил советских музыкантов от невыполнимого бремени старания играть так, как играют музыканты английского «прог» или «арт» рока типа — Emerson, Lake and palmer, Pink Floyd, King Crimson. Играя панк не надо было иметь миллионно-долларовой аппаратуры, не нужно было быть виртуозом, любой парень, знающий три аккорда и со страстью в сердце, мог быть панк рокером. Так оно и стало в Советском Союзе — панк дал возможность року из элитарного искусства стать массовым.

Вторым постулатом стало то что Советский рок глубоко концептуален, а зиждется на карнавальной народно-смеховой основе, т.е. на стебе, который лучше всего прослеживается в стилистике юродства, восходящей (как я и говорил ранее) к Протопопу Аввакуму, к Достоевскому, Розанову, Ерофееву, и воплощающейся в творчестве прежде всего Звуков Му и Гражданской Обороны.

В-третьих, мы обсуждали с Хлапом первичность текстов, а не музыки в советском роке и удивлялись, почему советские музыканты «не дотягивают» до западных стандартов.

И еще мы с Хлапом отметили интересный феномен того, что в Советском Союзе растет целое поколение молодых рокеров, которые научились играть рок не у западных музыкантов, то есть не слушая западных, а слушая уже своих советских исполнителей — того же Гребенщикова, Науменко, Цоя.

И тут в Энн Арбор приехали Звуки Му.

Так было оговорено в контракте Звуков Му с компанией Брайена Ино, которая выпустила в 1989 году их замечательный альбом «Новые песни из России», что группа должна провести концертный тур по Америке. И Звуки прилежно отрабатывали свои контрактные обязательства, путешествуя из города в город с концертами. Надо сказать, что путешествовали они, как и полагается известным музыкантам — т.е. по приличным международным стандартам: ездили они на большом красивом благоустроенном автобусе с целой командой персонала, которая включала, кроме шофера, еще и директора тура и звукоинженера. Концерты для них были забиты заблаговременно и проводились в высокого уровня залах или клубах, с хорошей аппаратурой, акустикой и подсветкой. В Энн Арборе они должны были выступить в роскошном старинном концертном зале университетской аспирантуры. (Именно в том зале, где в свое время Иосиф Бродский неоднократно вычитывал местное население за отсутствия понимания зловредности советского режима и имперское высокомерие.)

Когда мы узнали, что в Энн Арбор приедут с концертом мои любимые Звуки Му, я буквально выпал в осадок от восторга и начал названивать в Нью Йорк в компанию Брайана Ино, прося у них контактов с музыкантами. Они дали мне номер директора тура Звуков, крутой нью-йоркской рок-н-рольной дамы, которая очень обрадовалась тому, что о ее подопечных пишется диссертация, и приложила все усилия, чтобы я мог встретиться с музыкантами. Она очень любезно встретила меня в кафе утром в день концерта и передала мне бесценную папку с пресс материалами Звуков Му — с вырезками из всех американских и английских газет и журналов, где им в то время уделяли внимание. О Звуках тогда много и с большим интересом и уважением писали в англоязычной прессе и материалы, предоставленные мне директором тура, были очень информативны и интересны, а особенно интересным и важным для моей работы были интервью о Звуках с самим Брайаном Ино. Тут же в кафе директор тура предложила мне представить меня музыкантам. Я несколько опешил и начал впадать в стеснение, но крутая директорша сразу же это прикрыла, сказав, что, мол типа «ты что чувак рехнулся? Такой возможности у тебя может быть больше никогда не будет. Музыканты сейчас заканчивают репетицию. Они будут свободны до вечера. Повози их по городу, покажи окрестности, своди на ланч. Они твои на несколько часов». И так я замаршировал за крутой директоршей в зал, где на сцене заканчивали работу Звуки Му. Самого Мамонова уже не оказалось на сцене. Как мне объяснили, он удалился с женой в отель отдыхать. Директор тура представила меня музыкантам, и когда они услышали мою русскую речь и узнали о моем проекте, то отношение из дежурно-любезного перешло в подлинный интерес. Гитарист Алексей Бортничук и барабанщик Алексей Павлов любезно поприветствовав меня, должны были куда-то удалиться, а бассист Александр Липницкий и клавишник Павел Хотин с радостью согласились провести со мной время.

Оба они были приветливы, любознательны и очень любезны. С ними не было напряга, какой всегда бывал с советскими визитерами, которые неизменно старались что-либо вкрутить про недостатки западного строя, или шокировали какой-то провинциальной закомплексованностью. Общение с Липницким и Хотиным было нормальным общением, какое бывает с западными людьми. Они не высмеивали мои, быть может, наивные вопросы, не ограничивались супер-короткими, в одну фразу, ответами и отвечали без иронии, по делу. Что было удивительно и невероятно приятно, ибо опыт показывал, что тянуть ответы из советских приходилось клещами и с невероятными усилиями. А с музыкантами из Звуков Му я общался запросто, как с нормальными людьми, которые почему-то говорят по-русски, хотя подобное общение обычно возможно с англоязычными людьми. При этом очень приятно было видеть, что оба музыканта относятся ко мне с интересом и симпатией, и общаются без напряга. Происходило ли это потому, что они были очень крутые, космополитные, богемные москвичи, или общение с Брайеном Ино и его окружением их освободило от совковских комплексов, я, конечно, не знаю, но общение с музыкантами из Звуков Му совершенно отличалось от всех других общений с советскими людьми. В последующие годы я не раз встречал Пашу Хотина и Алексея Павлова и, надо сказать, что это приятное впечатление, полученное во время нашей первой встречи в Энн Арборе, никогда не изменилось.

Я повозил Липницкого и Хотина по городу, а потом мы отправились в кафе на ланч и проговорили там часа три. Разговор был непринужденным о самом феномене советского рока, о том что его делает если не хорошей музыкой, то ярким культурным явлением, о сценической персоне Мамонова, о реакции российской публики на Звуки Му, о их знаменитом пьянстве, о работе с Брайаном Ино и о том, как они относятся к приближающемуся, уже брезжущему на горизонте распаду Советского Союза. Многие из их ответов я зафиксировал в моей диссертации.

После ланча я отвез музыкантов в универмаг, где им надо было купить себе по белой рубашке для концерта. Потом я завез их в отель, где они переоделись и после этого отвез их на проверку звука назад в концертный зал.

Немного позже я уже увидел их на концерте. Концерт был замечательным. Уровень профессионализма Звуков Му был международный, тут не было поправок на совковую убогость. Звук был мощный, смелый, как и темп и драйв подачи. В этом концерте не было для меня откровений — они прокручивали тот же материал, что был на альбоме Брайена Ино, но видеть их живьем и наблюдать за Мамоновым не на экране, а на сцене было, конечно, редким везением. Ибо все, что я знал о Мамонове, оказалось правдой: да, в нем был юродивый дух, да, Звуки Му это бахтинский карнавал, воплощенный в звук и жест и плоть и кровь, и да, русские рок-музыканты могут достигать международного уровня и не должны быть стеснительными полупрофессионалами от рок-самодеятельности. Звуки Му доказали, что русские могут, и что от них надо ожидать и требовать высочайших стандартов и профессионализма.

И это открытие меня очень обрадовало…

Жаль однако, что в последующие годы русский рок вернулся (за несколькими лишь исключениями) в состояние провинциального полупрофессионального застоя.

После концерта я поднялся на сцену к музыкантам. Липницкий представил меня Мамонову, который явно был изможден и обессилен после своего чрезвычайно кинетического выступления. Мамонов благосклонно покивал, услышав о моей диссертации. Он явно приходил в себя в себя после концерта, и ему было не до посетителей, однако, когда я похвалил сегодняшнее представление, он оживился, криво улыбнувшись и ответил: «А вы что думали? Дети что ли?» и шально подмигнул мне, что твой мелкий бес, коего он изображает на сцене…

Я отвез Линчицкого и Хотина назад в их отель, где они переоделась, сменив сценические черные костюмы на уличную одежду, и мы поехали на вечеринку к каким-то богатым энн-арборским меценатам искусства, которую те давали в честь Звуков Му.

И тут началась драма…

На концерт Звуков Му Газа в полном составе отказалась идти. Типа: “да что мы там не видели…” Их ревность и потерянность в присутствии их более именитых, более устоявшихся и профессиональных соотечественников были очевидны, да музыканты Газы ее и не скрывали. “Вот, типа, приехали знаменитые и обласканные и богатенькие Звуки. У них есть Ино, у них финансовая поддержка — конечно у них будет хорошая музыка. А чего еще ожидать?” Это звучало вроде, как если бы Газе засветил такой Ино, с его ресурсами, они б еще не так бы разыгрались…

В то время в Энн Арборе сложилась довольно большая, веселая и несколько нелепая русская тусовка, состоявшая из неизвестно откуда взявшихся и неизвестно чем занимающихся русскоязычных молодых людей — то ли заезжих туристов, нелегально застрявших в Америке, то ли эмигрантов, то ли студентов. Некоторые из них были как бы вполне официальными и приличными аспирантами или сотрудниками нашего университета — типа молодыми врачами ординаторами, биологами, физиками, архитекторами, работающими в разных лабораториях или преподающими на разных кафедрах. Но были еще и какие-то непонятных занятий молодые люди и дамы со шпанскими рожами, с плохой русской речью, вечно скверно матерящиеся и ищущие халявную выпивку. А халявную выпивку они часто получали в доме у хлебосольного профессора Майкла Мейкина — руководителя моего диссертационного проекта.

В то время Майкл вошел в свой, предшествующий женитьбе “богемный период”, ознаменовавшийся беспредельно щедрым хлебосольством, замечательными вечеринками у него дома, грандиозными вылазками в рестораны и совершенно беспредельным пьянством, в котором я радостно принимал участие. Нас с Соней несколько напрягала вся эта русскоязычная непонятная шантрапа, пирующая у Майкла и воспринимающая его щедроты, как должное. Мы их, собственно говоря, чурались и избегали, но в тоже время часто оказывались в их компании, либо у Майкла, либо еще где-то на очередном сборище энн-арборской богемы.

И вот эта русскоязычная тусовка сгруппировалась вокруг Газы и решила полностью игнорировать Звуки Му. Говорилось нечто вроде: “Звуки Му это конечно класс! Но они зазнались. А у нас есть наша своя Газа. Это не Звуки Му, но они наши простые, доступные, ребята и мы их музыку догоняем! В задницу Звуки! Даёшь Газу!”

Тем временем на концерт Звуков из Детройта понаехало множество культурных, образованных и, в общем, цивилизованных русскоязычных эмигрантов, в основном инженеров, врачей, адвокатов, т.е. публики вполне адекватной и не имеющей представления о царящей в энн-арборской русской среде ревности и отвержении Звуков Му и признании в партийной лояльности к Газе. Услышав об этом, детройтцы как то разочарованно качали головами и удивленно восклицали: “Да мы слышали Газу. Ну хорошие ребята. Но их же не сравнишь со Звуками Му. Это же совсем другой уровень.” И конечно детройцы не понимали данного бойкота, и все с огромным интересом отправились на концерт Звуков. От концерта они были в восторге, и когда прошел слух о вечеринке в честь Звуков, на которую приглашались все посетители концерта, то они с интересом отправились на это сборище, дабы побыть в присутствии их музыкальных корифеев. И, конечно, будучи людьми воспитанными и состоятельными, детройцы принесли с собой на вечеринку несусветное количество дорогой выпивки и какой-то модной закуси типа сыров, итальянских колбас и паштетов. В результате стол на вечеринке ломился от выпивки и яств. Что и было нужно энн-арборской русской шантрапе. То есть на концерте Звуков они не были, но на вечеринку с выпивкой явились всем гуртом. Пришла и Газа.

И вот получился такой расклад: в одном конце залы сидит Газа, невеселая, подавленная, удрученная. Она окружена своими верными и быстро пьянеющими болельщиками. В другом конце скромно сидят музыканты из Звуков Му — те же Александр Липницкий и Павел Хотин. Мамонов и Бортничук избегали вечеринок и не присутствовали. Алексей Павлов был кришноит и тоже избегал светских соблазнов и пьянства. Липницкий и Хотин, с которыми рядом уселись мы с Соней, на удивление тоже совершенно отказались от потребления горячительных напитков, сказав, что они мало не пьют, а у них на утро долгий переезд в другой город и много им никак нельзя. К ним подходили выразить свое восхищение их работой детройтские меломаны, а так, в основном, Липницкий и Хотин были предоставлены самим себе и скромно сидели в своем углу явно скучая.

Мы с Соней надеялись, что в какой-то момент вечера под влиянием паров произойдет братание между русскими музыкантами, дружеская беседа, и слияние двух групп их болельщиков. Так мы досидели где-то до за полночь, но никаких братаний не происходило. Звуки Му даже и не имели представлении о ревности, которую они вызвали у Газы, да и не знали о присутствии в Энн Арборе самой Газы. Где-то в час ночи мы с Соней отбыли домой к нашему младенцу и оставили Липницкого и Хотина беседовать с детройтскими товарищами. Как мы узнали потом, вечер так и закончился, ничем не ознаменовавшись.  Но в самом конце произошло что-то странное: на вечеринку зашел барабанщик Звуков Алексей Павлов и слово за слово он кому-то сказал, что хотел бы задержаться в Америке по окончании тура со Звуками Му, поиграть с кем-либо и, может быть, записать альбом русского рэпа, над которым он работал (Алексей Павлов известный как ЭмСи Павлов является родоначальником русского рэпа.)  Это его желание как-то сразу было донесено до Газы и те, несмотря на отвержение Звуков, сразу же заинтересовались, ибо барабанщик им был нужен. Слово за слово, но к концу ночи они ударили по рукам, и через несколько недель по окончании тура со Звуками Му Алексей Павлов вернулся в Энн Арбор начать работу с Газой над их альбомом в студии у Юраса.

Предоставленные самим себе и лишенные опеки Молодых социалистов Энн Арбора, музыканты Газы начали постепенно обживаться в Энн Арборе. Им предстояло провести в городе еще несколько месяцев до лета 1991-го года, занимаясь работой над своим альбомом в студии у Юраса. Были у них также немногочисленные выезды на концерты по окрестностям, но в целом время было для них скучное, и они как-то загрустили и, загрустив, полностью выпали из музыкальной жизни Энн Арбора. Так, например, местная коммуна музыкантов была на них обижена за то, что члены Газы не проявляли интереса к местной музыкальной жизни: не ходили на концерты местных групп, не тусовались с музыкантами и околомузыкальной публикой.

Однажды в Энн Арбор приехала с концертом замечательная чешская панк-рок-группа Pulnoc, которая наполовину состояла из членов прославленной пражской диссидентской рок-группы Plastic People of the Universe, и включала на бас гитаре самого Милана Хлавцу — отца-основателя “Пластиков” и его свояченицу-певицу Михаэлу Немцову, с грандиозным оперным голосом. Приезд таких заслуженных и глубокоуважаемых музыкальных гостей был большим событием для музыкальной тусовки Энн Арбора. Их концерта ждали, к нему готовились, и меломаны Энн Арбора наивно ожидали, что уж на концерт чешской диссидентской группы передовые парни из Газы уж точно придут. Но этого не произошло, и, как я узнал, Газа совершенно не собиралась идти на концерт и не имела ни малейшего интереса к своим чешским коллегам. Почему это было, я не знаю, но знаю лишь, что энн-арборские меломаны восприняли отсутствие Газы на концерте Полночи как нечто абсурдное, а некоторые даже приняли это как обиду, и полностью махнули рукой на московских гостей.

Я был на концерте Полночи и подружился с их гитаристом Иржи Кривкой, который подарил мне их пластиковый альбом и, доложу вам, что это был один из самых запоминающихся концертов, на котором я когда-либо был, а я был на многих замечательных концертах, включая подпольные концерты советского авангарда, еще будучи студентом-хаппарем в Латвии.

Полночь была очень серьезна, мрачна и истошно болезненна. Их действо с душераздирающим вокалом Немцовой и колдовством Хлавцы на мини-муге повергало бы в отчаяние, если бы это не было так красиво и не подовалось бы с поистине локомотивным драйвом. И выглядели чехи тоже замечательно — Хлавца седой, лобастый колдун, химичащий за своим синтезатором, и сексапильная красавица Немцева, издающая истошные и в тоже время чарующие звуки.

Возможно, конечно, у Газы взыграл комплекс неполноценности в присутствии прославленных чешских мэтров, как это было и в случае со Звуками Му…

Живя в Энн Арборе, все члены Газы обзавелись “фронтовыми женами”, т.е. девушками, составлявшими им компанию в эти месяцы. И тут именно в этом контексте на моих глазах разыгралась замечательная международная любовная драма, которой я стал свидетелем и даже пассивным участником.

В состав Молодых социалистов Энн Арбора входила молодая, довольно изящная и довольно крутая дама по имени Сюзан — архитекторша по образованию. Она работала в архитектурной компании знаменитого детройтского архитектора Гунара Биркертса, латыша по происхождению.

Изначально, в первые дни появления Газы в Энн Арборе, Сюзан не признавала меня, отказывалась узнавать и даже здороваться, показывая мне всем видом то ли мою незначимость, то ли свою крутость. Но так уж случается, что судьба повелела Сюзан полностью изменить свое ко мне отношение и даже допустить меня в самое нутро своих наинтимнейших чувств и переживаний в качестве совершенно неожиданного конфидента.

Как я уже рассказывал, барабанщиком в Газе был Игорь Машковский — красивый и обаятельный парень, веселый, разговорчивый и простой в общении, в отличии от своих утонченных коллег — Хлапа и Азамата. У Игоря что было на уме, то было и на языке. Игорь был не чужд авантюризма и, кроме того, был явно весьма и весьма любвеобилен. По английски он, в отличии от остальных “газарей”, практически не говорил.

И так получилось, что Сюзан, которая не знала ни слова по-русски, и он начали проводить все больше и больше времени вместе. Не имея возможности общаться на одном языке они, как подлинные романтики, коими они были, наполнили взаимную сущность измышленными качествами и придали своему контакту некое мистическое, волшебное значение, как предуготовленному космическими силами, и обрамленному магическими знамениями. У Игоря где-то в Москве была семья, а Сюзан, вроде, где-то имелся бойфренд, но это видимо только добавляло драматического контекста их расцветающему роману.

Игорь и сам понимал, что он барабанщик неблестящий, и когда по настоянию хозяина энн-арборской звукозаписывающей студии Юраса, Газа уволила его, он особенно не противился, воспринял это философски и побыв некоторое время в Энн Арборе с Сюзан отбыл в Москву.

И тут как раз был задействован и я. Странным образом из всего сонма русскоязычных энн-арборцов Сюзан внезапно выделила меня, резко заузнавала, очень подобрела и обратилась с просьбой весьма интимного качества — стать переводчиком их с Игорем переписки. Я согласился отчасти из любопытства и стал свидетелем трансконтинентальной любовной драмы.

Их первые письма были наполнены истомой, воспоминаниями о проведенных вместе минутах и по-видимому искренними переживаниями их расставания.  Постепенно, однако, письма Сюзан стали показывать, что девушка приходит в себя и что она начинает более трезво оценивать их безнадежную и ничего не обещающую ситуацию. В конце концов, Сюзан написала Игорю откровенное письмо, в котором честно сказала, что мол,  был такой замечательный момент, когда они приехали в энн-арбор такие крутые, модные и красивые, и она подпала под обаяние этого момента — все так было здорово: рок музыка, “нет ракетам” с борьбой за мир, туры, всенощное пьянство, тусовка, и у нее поехала крыша. Но теперь, когда они с Игорем расстались, когда Газа отступила на далекий задний план, она понимает что это было увлечение и моментом, и Игорем, и что у Игоря есть семья и его долг быть с нею, а у нее есть архитектурная карьера и ее долг оную строить.

Прочитав это Игорь не мог поверить своим глазам и написал мне письмо, в котором спрашивал, все ли он правильно понял и что такое происходит с Сюзан. Я повторил ему все основные постулаты выраженные Сюзан, ибо считал, что они ясно отражают действительную картину ее сознания. Игорь от этого полностью приплыл и каким-то образом сразу же ломанул в Энн Арбор, где он вскоре появился.

У них был разговор с Сюзан, без моего присутствия, на его ломанном английском, в котором она повторила ему все свои вышеизложенные соображения. Потом они позвали меня на квартиру к Сюзан, и она попросила меня перевести тоже самое еще раз Игорю, после чего она куда-то удалилась, а мы с Игорем остались сидеть у нее в гостиной. Игорю в Энн Арборе деваться было некуда. Сюзан явно его не приглашала на постой, поэтому ему в результате пришлось заночевать у нас с Соней в гостиной на диване. Все время, проведенное у нас, он сокрушался и спрашивал: “Да что ж такое случилось с Сюзан?” На что я отвечал, повторяя ее уже поднадоевшие постулаты. Через пару дней Игорь уехал назад в Москву…

К концу своего пребывания в Энн Арборе Газа снова несколько сблизилась с Молодыми социалистами, которые организовали для нее последнее “ура” — концерт на Дне Земли в Вашингтоне, на национальном молу. Оттуда уже музыканты улетели домой в Москву. Т. е. улетели двое — Хлап и Азамат, ибо барабанщик Игорь Мешковский, уволенный Сюзан, уже вернулся домой к тому времени, а басист Юрий Сурник, за месяцы пребывания в Америке пропитался к ней интересом, простил ей грехи империализма и колониализма и решил попытать счастья оставшись в ней видимо навсегда. У него тоже появилась подруга — то ли Света то ли Лена, которая ходила по Энн Арбору наряженная, вроде как под батьку Махно или Анку-пулеметчицу.

Работа Газы в студии у Юраса ничем не закончилась. Альбом они по какой-то причине не выпустили. Записи произведенного на сессиях в этой студии они потом дали мне и было слышно, что в их нежной и романтичной музыке было нечто обещающее. Юрас потом мне говорил, что работу было невозможно закончить по причине полного отсутствия у музыкантов дисциплины и желания пойти на компромиссы. Однако он считал, что начальный материал у них был хороший и обещающий, и что если бы они его слушали, он бы сделал бы из их песен конфетку. А так, по словам Юраса, единственным законченным профессионалом среди них был Алексей Павлов из Звуков Му. Но этого было недостаточно и в результате привело к расстройству и для Юраса и для Павлова.

Однако в лице Павлова Юрас обнаружил музыканта удивительного таланта, с невероятным, по его словам, чувством ритма и пониманием стилистики рэпа. Интерес Юраса тогда переметнулся от Газы к рэпу Павлова, и они начали работать над сольным альбомом Павлова. Этот альбом, насколько я знаю, в результате вышел-таки году 1993 в России и стал, наверное, первым альбом русского рэпа.

С Хлапом меня связала долгая дружба, в основном на расстоянии: виделись воочию мы всего несколько раз — в 1993 году, когда я в первый раз после эмиграции приехал в Москву собирать материалы о русском роке для Библиотеки Конгресса, где я тогда работал. В следующий раз я вернулся в Москву в 1998 году, собирая подобные же материалы, но на этот раз уже для моего архива в библиотеке университета Джорджа Вашингтона. Потом опять мы виделись с Хлапом в 2002 году, когда я снова приехал в Москву с той же целью. И снова мы виделись с Хлапом, пока что в последний раз в 2008 году, когда я приезжал в Москву на конференцию, посвященную рок-музыке и национализму. Во время этих встреч мы с Хлапом вели бесконечные беседы о том, почему русский рок не состоялся, и в чем заключается его национальная особенность. Об этом мы, собственно, много говорили и тогда, во время пребывания Газы в Энн Арборе, и за годы, что прошли с того достопамятного визита ответы на эти вопросы яснее не стали…