Но в большинстве регионов планеты культурные запросы – низкие и соответственно высокий уровень рождаемости. Идея власти там несовместима с добровольным отказом от нее, будь то власть земная, будь то власть Всевышнего. Несменяемость любой власти обеспечивал порядок, зиждившийся на разделении полов, уже самим своим местоположением при соитии свидетельствовавших, кто кому подчиняется. А на боку – мерзость, да покарает нечестивцев Милосердный.
КОНЕЦ СВЕТА
ФРАГМЕНТЫ РОМАНА
(окончание. Начало в №9/2019 и сл.)
ПЛАНЕТА МЕССИЯ (БЕЗ ЛЮБВИ)
— Скажи, а какого ты пола?
— Не спрашивай, Гадитушка, не спрашивай.
Мессия не был космической глыбой, которую ослепленный Киклоп тупо метнул в своего победителя. На Мессии была атмосфера. На Мессии была вода, кислород. На Мессии было всё для возникновения жизни, каковая не заставила себя ждать. Довольно было и десяти миллионов лет, чтоб появился первый аэроб. Одни формы жизни сменялись другими, проходя эволюционный путь, продолжительностью превосходящий земной. Планета Мессия была обитаема – ее обитали мыслящие существа, в прошлом прямоходящие, чьи верхние конечности завершались пятью лучевидными косточками, способными держать копье Ахилла, резец Торвальдсена или дирижерскую палочку Тосканини. Глаза были зеркалом души, а брови – аркою лица. Душа же давала им представление о Духе Животворящем как о всеохватной первопричине жизни.
Но главное сходство с землянами заключалось в способе самовоспроизведения. В иное время мессиане тоже делились на две равные части, оплодотворяющую и оплодотворяемую, и обладали соответственно выступающим удом и пригнанным к нему углублением, которые в момент соития оказывались средоточием основных жизненных токов. В промежутках каждый из этих органов частично канализировал продукты пищеварения, а именно жидкие тела. Для тел, бывших в твердом и газообразном состоянии, имелся отдельный проход.
Соседство с пищевыми отходами подтверждало нечистый характер зачатия. (Ср.: «Ведь недаром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно».) В момент зачатия души зачинавших обнаруживают свою смертность (petite mort). Это преступление против Духа Животворящего. В том, что приумножение жизни осуществимо лишь ценою этого преступления – говоря иначе, греха – крылось неразрешимое противоречие. Объяснить противоречие еще не означает разрешить его. А объяснялось оно андрогинией первых мессиан, соединявших в себе оба начала: и оплодотворяющее, и оплодотворяемое. Гермафродит (первый мессианин) не извергал нечистот, добывая себе пропитание из воздуха. (Ср.: «Хлеб добывают из воздуха, вернее, из содержащихся в нем микроорганизмов. Очень скоро они у себя в Ленинграде выведут такую культуру бактерий, которая, питаясь атмосферным азотом, сама послужит людям пищей».)
Это было счастливое время, когда Дух Животворящий не мог нарадоваться на Свое детище. Не ведавшее инстинктивного желания смерти, оно обреталось среди декоративных насаждений и питалось лишь духом единым, а к плодоносному древу влеклось обильной сени ради. Но украдкой его посетило Сомнение – таково одно из имен ненавистника жизни и духа смертотворящего.
— Твоя чистота отрадна Брату моему Животворящему. Он тебя сотворил светозарным Себе на потеху. Скучно питаться одним воздухом. Ты не знаешь мук голода, но не знаешь и услады его утоления. Что проку тебе в жизни, когда ты не знаешь ее вкуса? Сколь вкусна твердая пища, в которой тебе отказано? Отведай этих груш, висящих над твоей головой.
— Мне нечем кусать.
— А ты только возжелай.
И тут же выпали молочные зубы и выросли зубы до земли.
— Видишь, желание не скрыть.
— Но можно от него воздерживаться.
— Ни к чему. Кто вкушает грушу в сердце своем, тот уже вкушает ее. Кара неминуема, так оправдай ее. Этим ты себе ее облегчишь. Страдать безвинно – страдать вдвойне.
Но только вкусил запретную грушу гермафродит, как сразу распался на две половинки. На одной повисла съеденная груша. Другая, воспылав ревностью, пытается приданием себе привлекательности устранить эту несправедливость – завладеть грушею раздора через желание себя оплодотворить. Глядишь, вдруг у кого-то вырастают зубы до земли. («И вот они мстят действием на нашу чувственность, уловлением в свои сети».) Но за краткий миг справедливости приходится расплачиваться родовыми муками. В древних мессианских гимнах поется:
Plaisir d’equte
Ne dure qu’un moment.
Chagrin d’equte
Dure toute la vie.
Антифон был:
Non, rien de rien,
Non, je ne regrette rien.
(Нет, не жалею,
Ни о чем не жалею.)
Платоническая традиция идеализирует греховное влечение половинок друг к другу, делая его избирательным. Это больше не одностороннее стремление к справедливости, а обоюдный поиск своей бывшей половинки как результат тоски по ней и по том безгрешном времени, в котором они были единым целым. Озабоченные неприглядностью древней космогонии, мессиане даже изменили тексты священных гимнов и вместо «рlaisir d’equte» («справедливости наслажденье») пели «plaisir d’amour» («любви наслажденье»).
Сверхинстинкт управлял планетой. Всякий горит желанием справедливости. Но возможность поделиться своим достоянием с неимущим зависит не столько от готовности, сколько от способности, каковая всегда служила предметом гордости, соперничества, кончая массовым смертоубийством, когда целые общности мессиан шли в боевом порядке стенка на стенку. Во имя чего бы ни велись баталии, они велись «за правое дело». В случае победы говорилось: «Справедливость восторжествовала», а в случае поражения клялись: «Справедливость восторжествует». И все прекрасно понимали, что под этим подразумевается: «Мы их вы…ли». Или: «Ничего, мы их еще вы…ем». Почему старомессианское «equte» так легко подменялось на «amour»? Да потому что оба слова допускали одинаково широкое истолкование.
Биологическая несправедливость и пути ее устранения – вот тот пламень, на котором Дух Животворящий готовил себе смену в лице мессианской цивилизации. Всюду сменяемость власти – «всюду жизнь». (Псалом Давида: «Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря: всюду жизнь».) Асимметричное разложение гермафродита на две части, лишь из приличия называемые половинками, положило начало Его самоотрешению – отречению от трона Предвечного в пользу любимого детища. Первородная асимметрия Им же и измысленна, брата у Него нет, на которого можно было бы свалить разные неблаговидности. Под видом брата скрывался не кто иной, как Он Сам.
Творение – акт обоюдный: творя мир Творец самосозидается и через это самоуничтожается. История мессианской цивилизации есть история эмансипации оплодотворяемой части мессиан. Планета разделена на континенты, постепенно менявшие свои очертания, и на климатические пояса, которые порой приходилось подтягивать. В какие-то складки рельефа забилось до миллиарда мыслящих существ, другие жили на пустошах. Были и такие, что во избежание скученности соизмеряли свою численность с площадью своих территорий. Питаться воздухом, чтобы не гадить на садовые дорожки было сомнительной привилегией гермафродита – того, что на своем огромном пузе катался по этим дорожкам взад и вперед. Потомству за его обжорство приходилось пахать, а в недород случалось и оскоромиться. И тогда не досчитывались нескольких миллионов своих соседей. Потом каялись всем миром, но съеденного не воротишь, разве что в виде блевотины.
Не только плотностью населения на одну квадратную единицу мер характеризовалась та или иная общность. Обитавшие Мессию разумные существа объединялись по разным причинам. Вместе это был аггломерат, и главное – аггломерат культур. Как иная особь бывает отсталой или опережает в своем развитии остальных, так же и культура бывает низкой и высокой, переживающей расцвет и приходящей в упадок. Планетарная цивилизация объединяет, а многокультурье разобщает. Оно стремится выровнять фронт культуры за счет наиболее культурных, а это нереально, как нереально поделиться ростом с недомерком. На Мессии уровень культуры измерялся рождаемостью. Чем выше культура, тем ниже рождаемость и наоборот, чем выше рождаемость, тем ниже культура. (На Земле иначе. На Земле акселлерация прогресса делает культуру примитивной.)
На Мессии культура отражала ход борьбы с первородной несправедливостью, повлекшей за собою всестороннее ущемление прав той половины мессиан, что обременены деторождением. Последние массово овладевали прогрессивными технологиями, позволявшими более не воспринимать буквально слова древнего гимна:
Любви наслажденье
Единое лишь мгновенье.
Маяться за то
На всю жизнь суждено.
Контрацепция открыто объявила войну Духу Животворящему – Им же предопределенную и просчитанную шаг за шагом до полного Своего поражения. Вот только ограничивались военные действия культурным ареалом, где норма – отдельная квартира со всеми удобствами, теплоцентраль, лифт, трехразовое питание, бесплатное высшее образование, всеобщее медицинское страхование и средняя продолжительность жизни сто двадцать лет – чего мессиане желали друг другу еще с древнейших времен. Траурные рамки будут даваться в газетах не скорбящими чадами, а администрацией старческих домов, разраставшихся со скоростью раковых клеток.
Но в большинстве регионов планеты культурные запросы – низкие и соответственно высокий уровень рождаемости. Идея власти там несовместима с добровольным отказом от нее, будь то власть земная, будь то власть Всевышнего. Несменяемость любой власти обеспечивал порядок, зиждившийся на разделении полов, уже самим своим местоположением при соитии свидетельствовавших, кто кому подчиняется. А на боку – мерзость, да покарает нечестивцев Милосердный.
Тонкий психологический парадокс. Там, где почет превыше всего и власть удерживают по столетиям ради воздаваемых ей безудержных почестей, чему традиционно сопутствует культ оплодотворяющего начала как выражения силы, – там как раз наиболее почетное (ибо является точкой приложения этой силы) держат взаперти с мешком на голове, вместо того, чтобы выставить напоказ: вот каким сокровищем я владею!.. ай да я!… глядите же на эту пятую луну!.. (У Мессии было четыре луны.) Для сравнения среднестатистическому нанимателю малогабаритной квартиры с лифтом и теплоцентралем, раз в четыре года отправляющемуся к избирательным урнам, предложим на выбор: обладать луною ночью, незримо для всех, или проводить с нею дни, зато всем на зависть? Голосование тайное.
Между тем сказавший а говорит б и так подряд весь алфавит, пока не упрется в я; и то можно начать по новой, заменив я на азъ. Равенство, если оно не всеобъемлющее, какое же оно равенство? То же относится и к равенству полов. Само слово «пол» одного корня со словом «половинка». Стать равными – т.е. действительно сделаться половинками – половинки могут только на условиях всеобъемлющего равенства. Обделенные от природы грушевидным удом, они и без того себя вели, как если б его имели. Дальнейшее – лишнее подтверждение тому, что сила в знании. Когда регулирование рождаемости привело к той нулевой отметке, за которой минус рожица кривая, социальное равенство половинок (полов) подкрепляется равенством биологическим. Эмансипация увенчалась созданием искусственной матки. В отношении природы справедливость (см. выше) восторжествовала.
Тут-то все проповедовавшие «воздержание от деторождения во имя нравственности» и прикусили свои костлявые языки. А то ведь как: «Не достигло теперь живущее поколение цели, то не достигло оно только потому, что в нем есть страсти и сильнейшая из них – половая. А есть половая страсть, и есть новое поколение, стало быть, и есть возможность достижения цели в следующем поколении. Не достигло и то, опять следующее, и так до тех, пока не достигнется цель, не исполнится пророчество» (Лев Толстой).
Оно исполнилось. Не сразу, но исполнилось. Призрак сверхинстинкта еще какое-то время бродил по планете, но потом все зубы выпали. И как раз этот отрезок исторического пути мог бы быть отнесен к золотому веку, когда б золотой век не считался исходным: золотой, серебряный, медный и т.д. Тогда красота любви была еще как в старину, а прейскурант – новенький. То же самое, что нынче делать покупки по вчерашним ценникам.
Гомункулюс – это неприкрытый кукиш Небу в сочетании с безгрешным зачатием. Сей способ размножаться уладил конфликт личности и общества. Располовиненные существа обрели самодостаточность, а рождаемость, перестав быть признаком бескультурья, поползла вверх, как под дудочку факира, на родине которого и десяток многодетных семей не поспевал за чадородием одной искусственной матки – и это невзирая на их веру в Духа Животворящего как в самих себя, иначе говоря, на отождествление Его с собою и наверчивание на Него своей чалмы.
Но это были уже проблемы дня вчерашнего. С наступлением биологического равенства начался процесс унификации возраста. Это было связано с выпадением зубов. В отсутствие возраста пол роли не играет, тем более, что научная мысль не стояла на месте. Искусственная матка отправилась в музей. Ей на смену пришло сканирование. От древней заповеди «Плодитесь, размножайтесь» уцелело только второе слово. Здравствуй, унисекс. Население планеты больше не делилось на оплодотворяющий и оплодотворяемый элемент. Стерлись культурные различия – нечему различаться. А прогресс неделим. Последние станут в первые ряды. А первые останутся стоять там, где стояли. Никакого разделения. Делятся только предложения. Становясь все короче. И короче.
Центры по изучению будущего рисовали радужную картину безгрешной жизни первомессиан: с исчезновением греха (petite mort) наступит вечный мир, раскуют копья на серпы, беззубые волки возлягут с козлятами, и львица будет кормить их своим молоком. И любовь (amour), свободная от половых уз, в которых ее удерживал дух смертотворящий, освятит собой новые небеса и скажет смерти: «нет», и придет царство Духа.
Все сбывалось. Если брать фактическую сторону, то пророчества исполнились. Это уже были моносексуальные особи высочайшей интеллектуальной организации со слабо выраженными признаками индивидуальности. Их телесная субстанция выполняла функцию платья: менялась – износившись или в зависимости от моды. То это были крокодилы, то еще кто-нибудь. И всегда одеты по моде, а если кто случайно оказывался застигнут в неглиже, ужасно стеснялся своей незримости. В какой-то сезон учредилась мода на человечество. Мессиане уже давно наблюдали жизнь на планете, отстоящей от них на бесчисленные киловатты лет. Вселенная ведь бесконечна в том смысле, что ее можно проходить любое количество времени и только удивляться: э, да мы этого Рака (созвездие) уже видели. Но понять, тот ли это Рак или другой, точно такой же, кружишься ли ты на одном месте или движешься вперед, – нет ни малейшей возможности.
Мода на человечество – род ностальгии: мессиане узнавали свое прошлое, видели в людях братьев своих меньших, которым хотелось крикнуть через все эры и через все световые года: «Он не знал, на каком пороге он стоит!.. – и радиокругами расходилось бы по космосу: стоит… стоит… – И какой дороги перед ним откроется вид!.. (вид… вид…)» Потому и держалась эта мода так долго. Мессиане носили человеческую внешность, имитировали манеры, обычаи, одни изображали мужчин, другие женщин – ибо, как было сказано неким мудрецом, не чета нам: «Неизбежное зло перестает быть злом, как только перестает быть неизбежным».
Так Мессия наполнился людьми, точнее симулякрами людей, которые делали все то же, что и люди, только не по-настоящему, не имея подлинной нужды в том, ради чего люди это делали. Видели бы на Земле, какими их изображают. Это как если б прототип героя «ретро» ожил и попал в кинозал.
К примеру, такой кусочек земной жизни.
В кресле у дранкера.
— Мне зубов, пожалуйста.
— Куда?
— Вот сюда, – от удивления открыл рот.
— Рот закройте, пожалуйста. А то еще язык простудите.
— Я есть хочу. Твердой пищи хочется.
— Могу выбить вам золотые зубы.
— Где?
— На одной фабрике смерти. Строго по блату.
— Это будет дорогое удовольствие?
— За удовольствие надо платить. Скажите спасибо, что зубы. Тут поэту Ольке Кругляк делали пересадку золотого сердца. Знаете, какое тяжелое. Таким убить можно.
— Она богатая поэт, лауреат литературной премии, а я езжу на «шестерке».
— А вы за нее замуж выезжайте.
— Если заведется.
Пенье:
Однозвучно гремит колокольчик,
Бьется в тесной печурке огонь,
Только слышно, по улице ночью
Одинокая бродит гармонь.
Мода на земное, на человечество, зависть к либидо становятся навязчивой идеей. Во имя высшей цели мессиане отвергли плотскую страсть, «самую сильную и злую, и упорную» (Л.Толстой). Но, лишившись ее, лишились и чувства прекрасного. Мессию неудержимо влекло к Земле по мере «стремления таблицы Менделеева к одухотворенности» (цитата из одного романа). Влекло всей ее коллективной душой – имеется в виду слиянность душ как исполнение пророчества в преддверии конца времен.
«Время – это всего лишь топливо, расходуемое на движение в пространстве (на сотворение пространства, заполнение пространства – что есть всеобъемлющее условие бытия). Говоря современным языком, залог бессмертия в замене энергоносителя» (цитата из одного романа).
То, что мессиан Земля «влекла неудержимо», надо понимать в прямом смысле слова. Мессия оказался вблизи Земли без того, чтобы двигаться по направлению к ней. Переместить вещь в пространстве, не передвигая ее, то же, что воссоздать ее путем представления. Заново сотворить. Сотворение путем представления – функция Творца. Автотелекинез (телетранспортация себя самого в виде информации о себе самом) возможен на условиях тождества представляемого и представляющего. На этом заканчивается последовательность явлений. На исходе времен творение превращается в Творца. Дух Животворящий победил, играя в поддавки. Победитель рвется в побежденные, оттого что участь победителя достойна сожаления. Геракл, сменивший Атланта, сам превращается в Атланта, и так снова и снова.
И снова цитата – из другого романа: «Ибо память – след нашего «Я», дым от паровоза. Тогда как само «Я» – утопия времени («нет места времени»), частица и пример Бога в нас. Правда, пример, с которым решительно нечего делать покамест – разве только ощутить спасительный выход во вневременное, вдруг увидеть, что «Я» суть лишенные числa слагаемые Бога. Вокруг «Я» все захожено, наслежено, постепенно сам не знаешь, где твои, где чужие следы. Это посягает на магическую прерогативу памяти быть свойством индивида, превращая ее в простую сумму сведений – лишь по техническим причинам в том, что касается тебя, более полных».
Далее цитата приблизительная за невозможностью свериться: «Я – бесконечная дробь настоящего, поперечник времени, неизменная точка на стыке прошлого и будущего. А на ночь гасится свет, и никогда не узнаешь, того ли разбудили».
«Что было, будет вновь, что было, будет не однажды», – говорится в попытке совместить очередность явлений с утверждением, что ничто никуда не исчезает. Якобы небесное тело уже раз приближалось к Земле, чем вызвало большую волну, ту, что смыла целый материк и уничтожила динозавров. Это подтверждают и «смутные воспоминания», «сны человечества». Но Мессия по отношению к Земле изначален, безвременен, недвижим – и незрим. Со скоростью света распространялась его тень.
Как орудие творения слово изначально, оно воплощает представление Творца о мире. Потому мир постигаем посредством грамматики, а не математики, то есть в терминах времени. А то бы в Дрезденской галерее на месте «Сикстинской Мадонны» висела «Стрела Зенона», она же изображение причинно-следственной цепи. (Цитата: «Когда происходит действие этой книги… Или правильней сказать „когда оно происходило“? Заодно испробуем и будущее время: „когда оно будет происходить“ – мы же всегда считали, что грамматика отвечает на вопросы, которые ставит философия».)
«Давным-давно» это только говорится, всё – одна точка. Никуда не исчезающаяся. Nikuda неисчезающаяся. NIKUDA <сноска: Точка («никуда», ивр.).>.
*
Давным давно в океане лежал материк («А тот захороненный материк лежит в распутстве и нас материт»), который задним числом нарекут «Атлантидой», потому что «только море способно взглянуть в лицо небу». Трансатлантический лайнер не назовешь этим именем, не говоря о подводной лодке, – только снаряд, летящий к звездам.
До таких снарядов было еще далеко, куда дальше, чем до звезд, притягивавших к себе тревожно-просветленные взгляды. Еженощно распускались астры, и астрологи знали каждое соцветие, каждую тропинку сверкавшего светлой росою сада.
В ту ночь луна была на ущербе. Расплывшаяся в полуулыбке-полуплаче, она, казалось, делится своей мертвенно-женской желтизною со всем окружающим: и с перьями облаков, и с дворцовой кровлей, покрытой рябью зеркального пруда, в котором уснули вуалехвостки и златоперки, и с Островком Созерцания посреди него, где располагалась обсерватория, лучшая на всей Атлантиде, и где звездочет третьего ранга, юная Орлит, замирая душой, производила замер небесной яркости.
Оставалось еще шестьдесят два деления, прежде чем наступит рассвет.
— Надеюсь, ты не отстанешь, как в прошлый раз, – обратилась Орлит к гусенице. В прошлый раз рассвет опередил гусеницу на целых семь делениий.
Одно время стрелкою часов астрономам служил бескрылый скарабей, довольно редкая разновидность скарабеев, не так давно обнаруженная в придворном коровнике президентом энтомологического общества Набок, писавшей в своем отчете в присущей ей юмористической манере: «С началом золотодобычи водившиеся в Сизифовых горах навозники лишаются привычной пищи. Мужчины, в отличие от парнокопытных, ревностно оберегают свое выходное отверстие – на входное им наплевать. (На Сизифовых горах обретается мужское население Атлантиды.) В поисках парнокопытных скарабеи мигрируют в долину Симим-реки. То был последний раз, что им понадобились крылья. Под хвостами говяд, пасшихся на Царицыном Лугу, скарабеи обрели в изобилии то, чего искали. У последующих популяций крылья развиты слабо, практической нужды в них не больше, чем в кружеве, кокетливо глядящем из-под подола».
Увы, навозные часы часто останавливались. В конце концов пришлось отказаться от благородного зрелища: вот, сверкая в ночи своим панцирем, скарабей толкает перед собой шар. Вернулись к старым добрым гусеницам, которые хоть и не так мужественны, зато ползут равномерно, звезд с неба не хватают, но проходят желобок с точностью до двух-трех делений.
— А мельче и не надо, – говорит Орлит гусенице. – Время не должно уходить между пальцев, если мы хотим когда-нибудь встретить сынов Симим (Самим, Самаим — Неба). Кристаллики времени нельзя измельчать до бесконечности, а то долгожданное событие рассыпается в пыль.
Орлит повторяет то, чему учит юных звездочетов Горит Горемудрая. Как-то рассказала ей Орлит про сестру-близнеца, что измеряет время горстью золотого песка: ссыпает через осиную талию прозрачного сосуда, а потом переворачивает. Горит в слезы, она чуть что – в слезы.
— Скажи ей, своей Гадит (имя сестры-близнеца), что точность имеет свои пределы. До бесконечности дробить мгновения это обречь нас на бесконечное ожидание сынов Симима.
Так и будет Гадит ее слушать…
Раз Орлит увидела, что в соцветии Лиры, в юго-западной части левой боковой клумбы одним светом стало больше.
«Дщерь атлантическая!»
Зажмурилась – разожмурилась. Нет есть. Только не на юго-западе левой клумбы, а в чаще Девы. Как звезда может переместиться на такое расстояние, не двигаясь?
— Ликуй! – вне себя от счастья вскричала Орлит.
Ее, неоперившуюся Орлит, избрал своей вестницей Симим Милосердный, Милостивый. Орлит вся сердце-колокол. В мечтах уже ей видится сапфирное ложе — ложе Страстных Упований. И канцлер, седая красавица Эдит, кладет мятную подстилку под язык юному звездочету. И та, юный звездочет, возляжет рядом с царицей: очи к очам, уста к устам. Мятное дыхание их шепота смешается в пиале доверительной беседы.
— Назови царице себя, – с доброй улыбкой подскажет канцлер.
— Орлит-звездочет… третьего ранга, – шепчет Орлит.
— Отныне имя тебе Орлит Предтеча, – шепчет царица.
Остальных снедает зависть. Командир левой стражи так и гложет себя: третий ранг вперед влез. Прожорливая. В тигровой шкуре со свисающей на левую грудь лапой, закусывает губой свою досаду: яйца курицу обскакали. Губа всмятку. Командир левой стражи давно дожидается аудиенции, а Орлит смешно: не так-то просто будет с ее комплекцией уместиться с краешку. Не приведи Симим, еще шлепнется всей тушей об пол и разобъет драгоценный пиал.
«Нет!» – категорически обрывает Орлит свои завиральные мечты. Она не уверена в себе. Чем искушать себя, лучше завтра снова пересчитать звезды. И тогда уже труби во все колокола.
И Орлит не решилась открыть, чтo увидала. И от Горемудрой Горит скрыла, и от своей сестрицы-близнеца. Гадит – та змей разводит, чтобы убогих лечить ядами, злобная жутко.
— Ну что, близнец, насчитала на звезду больше? Не горюй, еще насчитаешь. Это случается с нашей сестрою не каждый день.
— Нет, не каждый.
— Насчитаешь, повысят тебя рангом.
— Повысят.
— А может и не одним?
— Может.
У, злыдня… Сыновьям Симима плевать с высокой звезды на твоих убогих. Вот Гадит и смотрит на жизнь исподлобья. Чтo для убогих ложе Страстных упований? На что им уповать?
Но Орлит не сумела воспользоваться своим счастьем, которое само, казалось, шло ей в руки. Нерешительный теряет половину жизни. На другую ночь звезду уже видели все – даже не астрономы, даже не в обсерваториях. Звезда выросла, как гриб: смотришь — ничего, а стоит на миг отвести глаза, как она за этот миг меняет свое местонахождение, становится еще ослепительнее.
— Сбылось! Сбылось! – улицы Симим-столицы заполнились возбужденными женщинами всех возрастов, от мала до велика: одна, глядишь, еще ребенок, у другой над уголками безобразного рта белые ниточки. Такого скопления ночных рубашек Симим еще не видел.
— Сыны Неба! Симим послал своих сынов! Сбылось! Ликуй, дщерь Атлантическая!
Орлит смотрела и тихо плакала. Особенно горько стало от возгласов «ликуй!». Поначалу нестройные, они завершились скандированием.
— Ли-куй! Ли-куй! – выкрикивали все вместе ночные рубашки. Орлит чудилось: это выкликают ее имя. Разве не она первая, кто все увидел и все понял? А почему тогда не сказала? Теперь уже никому не докажешь, что ты – Вестница Симима. Есть две школы жизни: «не уверен – не обгоняй», и «нерешительный теряет половину жизни».
Пенье под пузатую лютню, танцы под бубен на всех перекрестках сливались в единое море звуков и огней. Какой могучий девичник! Верно, из космоса его костры представляются посадочной полосой.
— Орлит, доченька, ты плачешь, это слезы счастья. Ты льешь их по лицу каждой из нас. Близки сыны Симима. Близок день, когда мы лишимся нашего девства.
— Ах, тетенька Горит! Еще вчера все знала я. Гусеница была на десятом делении, когда я насчитала лишнюю звездочку, сперва слева на клумбе, а потом в чаще Девы… ва-а-а…
— И ты промолчала! А могла бы стать Орлит Предтечей.
— Я знаю, тетенька Горит. Я не решилась, – и Орлит зарыдала пуще прежнего.
— Что это с нею? – спрашивали другие женщины. – Радоваться надо, а не плакать.
— Это от счастья, – говорила Горит, проводя рукою по волосам уткнувшейся ей в колени Орлит – и тоже плача.
Царица Аэлит в сопровождении фрейлин, из которых одна другой прекрасней, взошла на крышу дворца и по воде перешла на Островок Созерцания – оттого ли, что рухнул бы мостик, не рассчитанный на шествие двора, то ли в ознаменование грядущих чудес. Царица долго смотрела со страшной высоты вниз, на ликующих подданных, потом ввысь, на прорезaвшийся посреди неба свет, всех ярчайший, – не зная чему отдать предпочтение. Трудно выбрать между тем, что творилось под окнами дворца, и звездным празднеством, на которое завистливо взирает ущербная Луна.
Островок Созерцания был невелик, и большинство фрейлин простояло в воде до утра. Ни одна не жаловалась. Им улыбнулось великое счастье, и они словно улыбались ему в ответ, стуча зубами и, может, в душе боясь застудить то, что теперь как никогда надо было беречь. Кому-то вода доходила до бедер, кому-то до белого пояска, который они все носили – как прежде носили его другие фрейлины, при других царицах. Скоро ему быть развязанным.
Выжимая на себе край одежды, канцлер Эдит, верная своей доброте, сказала – лишь только царица опустила молитвенно воздетые руки:
— Фрейлины нашего двора проявляют трогательную заботу о золотых рыбках, они опасаются, что повредят им своим долгим пребыванием в воде.
В ответ царица Аэлит вновь простерла к небесам руки и еще истовей молилась:
— О, Небо-Симим, ты видишь, мы всем тебе готовы пожертвовать. Прими же этих красноперок и вуалехвосток, нам ничего не жаль. О, сыны Неба, войдите к нам, дочерям Земли! Мне ли, безмерно уповавшей на час сей, – мне ли, первосвященнику земли Атланта, прослыть маловером?
Канцлер Эдит знала свою царицу – ее упорный нрав. С младых ногтей пестовала она Аэлит, с тех пор, как Лилит Вторая назвала ее своей преемницей. У Эдит были тогда еще блестящие черные волосы, которые она всегда носила узлом, закалывая пятью золотыми булавками на манер золотых лучей. Когда же поседела, то золото сменилось платиной. А заплетать косу избегала: неблагородно. Поэтому заплетала только на ночь, долго перед тем расчесывая волосы старинным золотым гребнем и глядясь в зеркало.
Эдит по-доброму смешило, что царица вольно или невольно ей подражает. Огромные шпильки, подобием вязальных спиц проткнувшие царский парик, были утрированным повторением платиновых булавок канцлера. Это не мешало Аэлит во всем противоречить Эдит, чтобы потом во всем же с ней соглашаться. Лилит Вторая указала преемницу, которой передаст первосвященство и с ним власть над женским народом, но имена давала Эдит. И такого красивого как у нее – а Аэлит обожала свое имя – никто другой придумать бы не смог.
Ребенком будущая царица любила слушать рассказ своей пестуньи, как Лилит Вторая выбрала ее:
— Девять месяцев Лилит Великая, – рассказывала Эдит, – встречала в Симамской гавани корабли под греческими, персидскими, карфагенскими флагами. Со всех концов земли приставали борта, полные пищащих ползунков. Вот показали ей одну партию, все какие-то кривоногие, сопливые… Вторую партию – вроде б ничего, да больно плаксы, негоже, чтоб про царицу говорили: «рёва-корова наша». Третью – совсем неплохо, одну даже приглядела, Наточкой думала наречь, Анат. Вдруг видит: прехорошенькое личико. «А это на Сизфову гору, – говорят. – Уже отделили овец от козлищ». Оказалось, к пацанам попала на обалдение чудная деваха. Такое бывает. Нашли же наши грузчицы девочку в ломе, которую посмертно назвали Найдит.
— Но я не Найдит.
— Нет, конечно. Ты Аэлит. Лилит Вторая, как увидала тебя, сразу сказала: «Она. Всю жизнь мечтала о такой».
Ребенком Аэлит была готова слушать эту историю без конца.
— А что Наточка?
— А Наточка – ничего.
— А дальше? Про корабль, как он утонул на обратном пути.
— Ну, кормчему сказали: «За то, что на корабле твоем приплыла царица, бери золота, сколько пожелаешь». А он от жадности не может остановиться, грузит и грузит. Ему говорят: «Не уплывешь ведь». Не слушает. Только вышел в море, как на первой же волне подорвался.
— Но золото не пропало.
— Нет, конечно. Наши водолазки полгода ныряли, пока все золото со дна не вычерпали.
*
Светало. Гусеница убежала вперед на полтора деления, только кого это теперь интересовало. Дщери Атлантические дождались своего часа. Шабаш. Невзирая на бурные и великие события этой ночи, волосы у Эдит были уложены волосок к волоску.
— Любовь и здоровье не испытывают, — сказала она. — Стоя в мокрой одежде на ветру, на крыше, мы подвергаем испытанию и то и другое.
В ответ Аэлит, выбросив в стороны руки, послала с ладоней воздушный поцелуй Небу:
— Симим, прими нас в свои небесные селенья, мы готовы, – и обернулась к мокрым, как курицы, фрейлинам: – Сей же час совершим омовение под благовонным паром и переоблачимся в аэлитное белье.
А Гадит, дежуря в своей лаборатории, только усмехалась: гормоны бродят. Ее миновала чаша сия. С нее довольно и чаши с капельницей в виде змея. Ремёсла выдает их эмблематика. Отравительница, она озирала своих слуг. В террариях шевелились смертоносные рептилии. Гадит и на медицину-то пошла, чтобы всех отравить. Для начала Орлит – за то, что с неба звездочка упала. Почему не отравила? Да потому что мертвым все по фигу, а хотелось посмотреть на выражение их лиц, когда… Когда что? А что для них самое дорогое? Нет, не жизнь. Цвет девства. Сыновья неба явятся, а ты дефлорирована. Высшая мера в земле атланток – не камнями забить, не со скалы сбросить. Посадить на лингам.
В год набиралось от силы две-три приговоренные к дефлорации. И то звучали голоса с требованием ее отмены: глубоко безнравственно, отвратительно, одна дева лишает другую ее атлантического девства, когда это – исключительное право сынов Неба.
Казнь – публичная. На лобном месте стоит лингам. («А на каком ему еще стоять, ха-ха?» – злобствует Гадит.) Всегда кто-то подходит потрогать. А на казнь толпа собирается еще с вечера. Бранятся за хорошие места. Одна заняла на всех соседок, хамство неслыханное.
Приговоренная разрисована с ног до головы гримасой страдания: вытаращенные голубоглазые груди роняют тяжелые груши слез, из пупка текут сопли, ниже губной помадой намалеван кровоточащий рот.
У присутствующих глаза горят. Для остроты ощущения они видят себя на ее месте. Лишиться того, чем жива дева, чем все мы живы! Знать, что сын Неба во веки веков не снизойдет на тебя, погибшая душа! О, что она чувствует в этот момент? Надежды больше нет.
Долгие годы оттягивала искусный адвокат исполнение приговора. Накануне казни, когда публика уже толкалась, надежда и то была жива. Надежда умирает предпоследней.
Розовый перст Авроры сопровождался лязгом ключа в двери. Та, что не смыкала всю ночь глаз, вздрагивает всем телом. Птица-сердце забилась в последнем порыве жизни. Нет, в помиловании отказано. Казнь ее души состоится в предуказанное время.
Правая стража и левая стража построены клином, только предводительствуют этой двухцветной стаей журавлей – в красном справа, в синем слева – сразу два вожака. В отличие от осужденной, они с невозмутимыми лицами следят за незримо ползущей стрелкой. Их невозмутимость обманчива, командиры правой и левой стражи такие же дочери Атланта и не могут не ставить себя на место приговоренной к девственной казни. Пусть их взгляды ничего не выражают – видно, как часто вздымаются тигровые лапы, у одной на правой груди, у другой на левой.
Нет, еще не сейчас, еще пять делений ей ползти… нет, уже меньше. Она не сводит глаз с гусеницы: речка движется и не движется… Только что еще была на том делении, сейчас уже на этом.
За что полагается столь суровая кара? Например, некто Фригидит оскопила черного кобеля Енчика. По словам соседки, активного члена общества защиты самцов животных, там было что оскоплять, на кило двести, минимум, потом неделю ела. («Ела – да, но не скопила!» – «А кто скопил? Тетя, да?»)
Гусеница достигла роковой отметки. Командир левой стражи крепко держит ее сзади за локти, а командир правой стражи волнистым мечом – продев его между телом и белым пояском – перерезает узелок.
В наступившей тишине слышится нестройное пение противников высшей меры. Их было мало, быть может, двенадцать. Став в кружок, прикрывая ладонью зажженные свечи, они поют: «В белом платье с пояском мне явился образ твой». А та, чей образ им явился, уже подведена к лингаму. Отчаянное «нет!», и она на нем. Потом ее отпустят на все четыре стороны: иди, Фригидетта, ты так спешила на свой поезд, что села не на тот. Гадит называла таких «исцеленными» – обращавшихся к ней за помощью: а нельзя ли восстановить целостность флоры… дескать слышали…
Когда наутро всяк дева, и стар, и млад, подернулись янтарной дремою, Гадит повязала нательный поясок, что другими носится с младенчества, сама же давно перестала носить.
— Далеко собралась? – спросила Орлит сестру-близнеца. – Ты видела звезду Спасения? На самом деле это я – Орлит Предтеча. Я первая ее увидела. Скоро она покроет всех нас.
— Говори за себя, дева.
— А ты что, не дева? Может, яд примешь? Ты, Гадит, ненавидишь счастье. Я всегда это хотела тебе сказать, и наконец могу. Могу, потому что сегодня я несчастней тебя.
— Ты – меня? Ха! Ха! Несчастье надо выстрадать.
— Сегодня я несчастней тебя. Сама Горит…
— Твоя Горит такое же ничтожество, как и ты. А ничтожество не может быть несчастно. Несчастье величаво. Это так же ясно, как и то, что я Гадит, а ты Орлит.
— Ты, близнец, злыдень. А в чем величие озлившихся? Я в своем горе велика, это ты в своей злобе ничтожна.
Тогда Гадит задрала тунику выше пупа:
— А это ты видела? – нательный поясок смотрелся на ней непривычно, почти что неприлично.
— Нашла?
— А я его и не теряла, – на вопрос, почему она не носит поясок, Гадит всегда отвечала, что потеряла. – Я его не теряла. Противно было.
— А теперь что? – Орлит еще не понимала, чтo сестра надумала, но ей стало жутко.
Гадит заткнула за пояс скальпель.
— Понятно?
Понятней не стало, только еще страшней.
— Пойдем со мной на лобное место, сразу поймешь.
— Н-нет…
Чем ближе подходили они к лингаму, тем сильней упиралась Орлит.
— Нет! Нет! – будто это ее вели на казнь. – Нет, близнец, нет! Что ты надумала! Какой ужас…
Ее крики разбудили град Симим, почивавший после восторгов минувшей ночи. Повскакивали, повыбегали из своих жилищ девы, потянулись к лобному месту. Горит даже не поняла, кто есть кто в этом шествии на казнь.
— Доченька Орлит, что ж это деется? – бросилась она к своей любимице. – Что за самосуд?
Самосуд в смысле, что Гадит сама себя судила – как «сама себя убила». Самосуд как самоубийство. Только самоубийство – тьфу, по сравнению с этим. Это она сама плевать на вас хотела с вашим царством флоры. Говорите, с неба звездочка упала? Блюли себя и доблюлись? Так вот же вам! – и, перерезав скальпелем поясок целомудрия, сама воссела на лингам в сатанинской своей гордыне.
Толпа разом вскрикнула и пала на лицо свое. А Гадит, оставив по себе память на лингаме, окунулась сперва в мертвые воды Арала, потом в живые воды арака. И не было такой силы, которая могла бы омрачить ее торжество.
Тут-то и узрела она перед собой существо о двух ногах, которое двигалось вместе с нею, хоть ног и не переставляло. Сама она, что ли, перемещала его взглядом? Однажды с нею такое уже было. («Что было, будет вновь, что было, будет не однажды…»). Однажды она уловила себя на способности передвигать взглядом предметы. Близнецы играли в орлянку, Гадит сознательно переворачивала брошенную ею драхму горлицей вниз. Орлит мелочно радовалась выигрышу, а Гадит стойко отдавалась чувству тайного превосходства. Но от этого странного умения ей сделалось так тошно, что она навсегда прекратила опыты по дистанционному управлению.
Со смесью ужаса и брезгливости толпа смотрела ей вслед. Муж, плывший одесную ее, оставался для них невидим.
— Кто ты? Ты и есть сын Неба, которого ждут не дождутся сельди атлантические?
— Он самый, – был ответ.
Гадит показалось это подозрительным.
— Звезда Спасения еще на небе. Ты что, парашютист-десантник?
— Бойкая вы девушка, – он покачал головой, или тем, что заменяет им головы. – Наша планета всегда стояла борт о борт с вашей. Атлантида – пуповина, связывающая землю с Мессией. Мессия – летящая стрела, она существует на всех стадиях полета одновременно.
— Послушай, мозги-то не пудри, не на ту нарвался.
— На ту, на ту…
Она хотела о чем-то спросить, открыла было рот, но он остановил ее властным жестом:
— Ни о чем не спрашивай, Гадит. Только глупость пытается объяснить то, чего нельзя понять.
— Ты знаешь мое имя? А как тебя зовут?
— У меня нет имени.
Она нахмурилась.
— Не ври. Ты боишься, что когда явятся ваши, я окликну тебя по имени. И тебе будет стыдно, что я не дева. Не как Орлит.
— Честное слово, у меня нет имени.
— Всякая тварь земная имеет имя.
— А я внеземная.
— Тогда как же вас различают, только по внешности?
— У нас и внешности нет. То, что явилось тебе, это одна только видимость. У нас ничего нет, – он вздохнул. – Мы чистый разум. Мы бы хотели немножко… поглупеть.
— Зачем же дело стало, старина? Давай, валяй.
— Нет, – возразил он печально. – Я уже пробовал с варварами, я уже пробовал с приматами…
— Кобель Енчик – это твоя работа?
Безымянный пришелец кивнул.
— Я хотел пересадить себе его железы. Что я могу с собой поделать, когда я без ума от людей. Неземное блаженство не идет ни в какое сравнение с земным.
— Значит, Фригидит правду говорила, а ее трахнули головой о камень.
— Почему головой?
— А чем? У наших голова сам знаешь где. Скажи, а какого же ты пола?
— Не спрашивай, Гадитушка, не спрашивай.
— Блин!.. А что же с сестрицами-то будет? Они спят и видят… Ха-ха! – Гадит захлопала в ладоши. – Я хочу присутствовать на этом представлении.
— Не надо, ты этого не заслужила.
— Это я-то не заслужила?
— В хорошем смысле не заслужила, Гадитушка, в хорошем. Пропадут они все до единой. Сгорят в огне страсти неутоленныя сестры твои. А ты хорошая, ты заслуживаешь лучшей доли.
— Послушай, а где ты так по-русски насобачился, а? – она вновь прищурилась подозрительно.
(«На звезде КЭЦ давно уже все насобачились понимать друг друга без слов. В отсутствие воздуха проблема общения стоит наиболее остро».)
— На идиотические вопросы не отвечаю. Пусть себе готовятся к концу света, а я унесу тебя за синие леса, на Сизифову Гору. В горе той живут мужчины, никогда не видевшие женщин. Они тоже девы, только на свой пещерный лад: неухоженные, косматые душой и телом и заняты лишь одним – добыванием золота, которое сдают в пункт приема золотого тельца. Взамен они получат все необходимое для продолжения золотодобычи: новые заступы, импортные подгузки от скарабеев.
— Картина неприглядная. Может, я ничего другого не заслуживаю, раз я такая уж Гадит…
— Картина неприглядная, но не безнадежная. Милая Гадит, у них не только заступы железные.
— Уговорил, – тихо молвила Гадит, склонясь головою на широкую грудь мессианина, бесполой космической особи, способной придавать любую форму груди и принимать любую форму груди и вообще способной на все, кроме одного. В искусственной груди мессианина горел вечный огонь, как у певца за сценой. Cherchez la femme! Нашли: Гадит. Обращая с ее помощью язычников, проповедник сам чаял обратиться как-нибудь… примазаться…
Сизифова Гора, возвышенность на левом берегу Симим-реки, место обитания народа мужчин. В беспамятстве младенчества их доставляют сюда, в Платонову пещеру, главную достопримечательность Атлантиды. Там, как лошаки, они проживают отпущенный им срок, перенимая мудрость жизни у себе подобных. Вертикаль кровного родства отсутствует, горизонталь случайна: нет-нет да и повстречается брат-близнец. Аэды пели о том, как победитель, снимая с побежденного сварочную маску, узнавал в убитом себя. В артелях свои ашуги, скальды, барды, акыны. Каждый поет по-своему, а слушатели подпевают. Так рождались языки, артели превращались в племена.
Бубу, мальчик из артели тики, ведет ослика с необходимым снаряжением: заступом, одеялом в скатку, чайником, изрядным запасом кремней в холщовом мешочке, канатом, снабженным крюком на одном конце и петлею на другом (выйти из дому без такого каната – то же, что выйти с расстегнутой ширинкой). Нпруху назвал Бубу ослом в том смысле, что ослики – животные безотказные. Бубу показал бы ему «безотказного», да палка коротка. Издревле повелось: младшие пользуют старших, пока не займут их место.
Бубу мечтательно перебирал имена своих покровителей. Дуду ему покровительствовал, он тоже тики. У Дуду вот такие руки и вот такие колени. Он сразился с Духу. А Духу — он муку, как и Нпруху. У тики норма выработки выше, муку едят меньше. Но Духу полагался олимпийский паёк для тренировки челюстей, и поэтому Духу был большой, толстый, с золотым андреевским крестом. Андреевский крест с двумя ушками, и через оба продета цепка. Гладковыбритые грудь и спина Духу блестели под тонким слоем бараньего жира: в олимпийский паек входил плов с курдюком.
Перед боем Духу и Дуду обменивались оскорблениями:
— Ваш магил постарался, а я укорочу тебе еще больше, – бахвалился Духу. – А после, паря, хрясь тебя о колено.
И все муку принялись скандировать: «Му-ку! Му-ку!». Но у Дуду и самого размер колена с миску, а кулаки ни в одни карманы не умещались. С другой стороны раздалось: «Ти-ки! Ти-ки!».
Дуду никак не удавалось схватить Духу. Смазанный жиром, в котором попадались кусочки мяса и рисинки, Духу выскальзывал, сопровождая это болезненными укусами – унося в пасти то мочку, то ноздрю, то сосок. А фанаты каждого старались перекричать друг друга: «Му-ку! Му-ку!» – «Ти-ки! Ти-ки!».
— Береги, горло! – заорал тренер Дуду.
Это была военная хитрость. Кто б знал, что у Дуду под шейным платком в засаде притаилось стальное колье с шипами. Отсутствие набедренной повязки как раз назойливо приглашало вкусить тюльпан. Но первая мысль: «Бойся данайцев, приносящих яйца». Во всю силу своих челюстей впивается Духу в повязанное платком горло Дуду.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! — краснознаменно раззявился Духу, губы повисли клочьями, а зубы, росшие до земли, срубило под корень, и они посыпались отстреленными гильзами. Как зверь, восставший на задние лапы и раскинувший передние, застыл он. И как ослепленный Киклоп, прежде чем впасть в слепую ярость, исполненную столь же слепой мощи, он был атакован чужой чугунной головой в живот. Сила удара, как у пушечного ядра. Духу сложился пополам, опустился на четыре лапы, и Дуду, мгновенно оседлав его, своими ручищами золотодобытчика закрутил ему голову лицом вверх, до срыва резьбы, со словами: «Свинья видит звезды только перед смертью». И уже издыхавшему сделал ему такого скарабея, о каком тот при жизни и не мечтал.
Малыш Бубу уже видел в своих мечтах, как Дуду точно так же поступает с Нпруху, который пожалеет, что сравнил Бубу с безотказным ослом.
Но не прошло недели, как Дуду заболел животом, он пышет жаром. Магил надавил на живот пальцем — отдернул палец. «Ой!» — ойкнул Дуду. Магил безнадежно махнул рукой – помахал Дуду на прощанье. Нельзя лечить то, что нельзя вылечить. Первая заповедь магила: не берись за нож всуе.
«Если не Дуду, то кто же покарает Нпруху?» – думал Бубу. Магил сам дважды покровительствовал Бубу, но надежды на него никакой. Скажет: «Чего ты с Нпруху ходил? Это тебе урок – не связываться с муку».
Завидя две необычные фигуры (наподобие Вергилия с Данте), Бубу безотчетно стал соскабливать сухую козявку в ноздре. Нет, ему это не снилось, он видел их наяву. (Реальность – это когда не ты грезишь, а тобою грезят. В отличие от собственных грез, чужие грезы, хоть и с твоим участием, ты бессилен прервать.)
— Не бойся, Бубу, мы не сделаем тебе бо-бо… («Это мальчик тики, – пояснил мессианин Гадит. – Тики разрабатывают обетованнную жилу. Нож магила еще не приобщил его к избранному племени, его тюльпан еще не раскрылся».) Не надо быть таким обидчивым, мальчик. Подумаешь, Нпруху. Лучше взгляни, ты когда-нибудь видел тетеньку? Вот видишь, это тетенька. А маленькие, как ты, тети зовутся девочками. Отличаются тетеньки от дяденек…
Мессианин вздохнул. Как нельзя лечить то, что нельзя вылечить, так же надо быть последним кретином, чтобы объяснять то, чего нельзя понять.
— А вот следующий экспонат краеведческого музея, — сказал он Гадит. — Нпруху, половозрелый муку, хороший экземпляр мужчины, можешь сама убедиться.
Гадит кивнула:
— Енчик в чистом виде.
— Нетто кило двести? Нет, не потянет… – сложности перевода.
Нпруху кинулся от них бежать. Ему в последние дни катастрофически не везло. Про мальчика с осликом можно забыть. Про Иеху, напарника, тоже. Они не поделили мешок золота, в результате чего Нпруху лишился и дружка, и мешка. Где еще возьмешь такой: с карманом на молонье, через который нейлоновой нитью проходит «Мэйд ин Чайна». Сам виноват, зачем говорил, что Иеху со скарабеем спит. Иеху коварно затаил обиду и вспомнил о ней в самое неподходящее время, когда они, кряхтя, тащили свою неподъемную ношу. «Повтори, что ты мне тогда сказал». – «Что у тебя скарабей в заднице». – «Извинись». – «Чтоб я извинялся перед тобой?» – «Пожалеешь». – «Да вали отсюда, фраер дешевый». Иеху так и поступил: все вывалил и ушел со своим мешком. Уговор был: золото мое, мешок твой. Как теперь Нпруху дотащит такую кучу золота в пункт приема? Пришлось бросить на дороге. Так и валяется, небось куры клюют.
— Чего он убежал? – спросила Гадит.
— Испугался, что нас двое, а он один… Мужик! Иди сюда, мы все равно тебя видим.
Нпруху, который прятался в заброшенном забое, вышел, как выходят с поднятыми руками: то же выражение на лице, то же чувство на сердце, то же переохлаждение в промежности.
— Смотри, – начал свою лекцию мессианин, указательный палец которого стал вдруг длиной с указку. Наглядным пособием была Гадит. – Смотри. Такой человек называется женщина. Женщина обладает следующими признаками. Начинаем сверху. Волос долог, выпадает реже. По сравнению с лысым человеком мужчиной лысый человек женщина – явление достаточно редкое. Голос тонок и гибок, не ломается. Борода растет в одном случае из ста, и происходит это значительно позднее, чем у людей мужчин, так что многие до этого не доживают. Усик пробивается слабо или отсутствуют совсем. На месте сплошной застывшей груди две жидкие, каждая с мундштучком вкуса плавленного сырка. Переходим к самому главному, что отличает человека женщину от человека мужчины. Это значительное углубление, поросшее треугольником волос и имеющее двоякое назначение. Во-первых, к нему подведен мочеиспускательный канал, во-вторых, оно отлично заменяет межъягодичную щель. Сейчас мы проведем эксперимент. Ну, Нпруху, не робей.
— За что? – взмолился Нпруху. – За что мне это наказание? – но противиться не смел.
— Мне бы такое наказание, – сказал мессианин. – Изволь, Гадюша, в позитуру, проколим мы твою фигуру.
Нпруху глянул, обошел кругом и скорчил до смешного гадливую мину. Гадит с тревогой за ним наблюдала.
— Что, я не внушаю тебе желания?
Нпруху покачал головой, ограничившись двухсложным междометием «ы-ы».
— Перед тобою распахнут вертоград, а твое желаение им гнушается, – сказал с укоризной инопланетянин. – Вы живете здесь, как каторжники в пещере. О красе своей Земли вы имеете представление по далеким голосам, доносящимся извне и заглушаемым ударами заступов. Во мраке не прекращается золотодобыча, цель которой вам неведома. Я несу тебе, Нпруху, благую весть. Да познает человек не себя, постылого, а жену. Да будет жена с мужем, как единая плоть, и да познает она через него свое счастье.
— Нет, не хочу, – вдруг расхныкался Нпруху, что твой якут. – Женщину не хочу. Ослика лучше.
— Нет, не лучше. Вечная женственность это самое прекрасное, что есть на Земле. Сперва попробуй, а потом говори.
Но желания попробовать у Нпруху не наблюдалось. Есть желания, которые желаться не желают при всем желании.
— Нпруха ты, – в сердцах сказал мессианин.
Артель тики торжествовала траур. Останки Дуду тихо покачивались, задавая темп происходящему, как если б это был управлявший прославленным оркестром дирижер. У тики, по всеобщему убеждению, самые высокие показатели добычи золота. И у тики лучший оркестр. Это не оркестр муку, где кто в лес, кто по дрова. На траурных торжествах по Духу хоть уши затыкай: ни начать, ни кончить вместе. А тики очень гордятся своей музыкальностью. У всех с последним аккордом слаженно замирают смычки.
Как существует две школы: «Cherchez la femme» и «Cui prodest?», так существует и две школы развешивания покойников. Можно сушить, подвесив на крюк, а петлю затянув на суку – так поступают муку. А можно повесить за шею, зацепив крюк за что-нибудь. Главное, чтоб не заползли скарабеи в поисках поживы. В недрах, где ведут разработку тики, растительность скудная – легче цепляться за уступы в породе. Жила обетованная не может похвастаться баобабами,
— А наши дуры хоронят в море, – сказала Гадит, – чтобы после смерти стали морскими царевнами. А как у вас на Мессии?
— У нас бессмертие, – усмехнулся. – Некому умирать.
— Сочувствую. Ну что, попытаем девичье счастье снова? Или бесполезно?
Оркестр был бесподобен. Эмоционально качавшийся в петле дирижер лишь подтверждал старую истину, что хороший дирижер – мертвый дирижер. Дуду и вправду был на высоте – примерно двухметровой. Его исполинские размеры лучше любых слов свидетельствовали о понесенной племенем утрате.
— Какой оригинальный способ выражать скорбь, – сказала Гадит.
— Страшно оригинальный, – поспешил согласиться инопланетянин. Ему было перед ней неловко, и он делал вид, что краснеет.
— Так что, повторяем опыт? – спросила она зло и безнадежно. – А я-то уже было за сестричек порадовалась. Похоже, ничем от них не отличаюсь. Постой, где ты?
Со стыда инопланетянин провалился сквозь Землю.
*
В Симиме мертвый час. После звездной ночи Ван-Гога репетировали, как «смертию смерть попрут» – всем городом превратились в мертвых царевен. Если жизнь это сон, как писали в семнадцатом веке, то понятно, что никому не хочется пробуждаться. Особую актуальность это нежелание приобретает по утрам. Но если смерть – сон, за которым наступает радостное утро, то petite mort, смерть «по-маленькому», куда инопланетянину так хочется сходить, и взаправду может быть репетицией великого экстаза, ожидавшего Атлантиду. С точки зрения секстуризма на Землю лучшего места, чем Атлантида, и представить себе нельзя.
Седовласая канцлер – единственная, кто, как всегда, не спал. Всю жизнь она пронянчилась с Аэлит, трясясь за нее при малейшем колебании свечи: мир полон поветрий, природа коварна – всего не предусмотришь. Вот и теперь она тревожилась, как бы «болезнь золотых рыбок» (цистит) не сделалась модной при дворе. Не спится няням.
Но только заслуженный сон стал подкрадываться к Эдит на мягких тигровых лапах, как его спугнули витязи с тигровыми лапами на груди – у одной тигровая лапа покоилась на левой груди, у другой на правой.
— Ядит… не Ядит, а Гадит… да, Гадит-провизор, потеряла голову… я теряю дар речи… – нет, я, маменька… – они говорили хором, перебивая одна другую, так что понять нельзя было ничего.
— Кто – что – потерял? Командир правой стражи, докладывайте.
— Она лишилась… она лишила себя… ее близнец звездочет тщетно пыталась… но она совершила… она совершила…
— Командир левой стражи, что она совершила?
— Мы не знаем, что она совершила. Мы теряемся в страшных догадках.
— Может, она ничего не совершала?
— О, совершила такое, что умом не понять. Но мы уверены.
— Уверены? Вы верите и не знаете во что?
— В то, что она совершила. Иначе она бы так себя не покарала.
— Как – так?
— Она пришла к лобному месту, вооруженная скальпелем…
— Чем?
— Ну, это то, чем снимают скальп.
— Так, – напряженно проговорила Эдит. – Коса – девичья краса. Сама отрезала?
— Косу? Коса отрастет, где ее ни режь, хоть на лобном месте. Этим скальпелем она перерезала белый поясок и казнила себя через лишение девства.
— Этого не может быть.
— Это было. Это было при всем честном девичестве. Близнец пыталась ее спасти. Их крики разбудили всех. Это все видели. Плаха еще хранит на себе следы казни.
— Это не укладывается в голове. Оставьте меня наедине с моим потрясением.
На самом деле канцлер знала, что такое бывает. Знала, чтo такое отчаяние – когда стоишь против стершегося от поцелуев и прикосновений каменного огурчика, видишь, как совсем маленькие водят хороводы и поют по-детски доверчиво: «Огулетик, огулетик, вот и высыл теловетек». И вдруг подкатывает к горлу ярость неизъяснимая. Хочешь дать ей выход и не можешь и прямо посреди площади срываешься в беззвучном крике, никем не услышанная: «На твой безумный мир один ответ…».
Все это Эдит хорошо знала по себе. Когда-то в бунтарской юности одержимая этим чувством красавица Эдит ночью подкралась к лингаму и тоже совершила сие. Да-с. В великой тайне. А Гадит, безумица, не устрашилась в лицо всем швырнуть свое девство. Притом что ждать осталось недолго. Вопрос – чего?
Канцлер Эдит никогда не верила басням про сынов Неба. Но так уж вышло, что она дщерь атлантическая. Оправившись от тайных безумств пубертата – иди знай, сколько дев грешило тем же – Эдит сказала себе: «Вознесусь над ними, возвышусь». И полюбила этот мир, каков он есть. Не сразу. Много ночек промаялась перед зеркалом, расчесывая волосы и повторяя: «Красота обязывает. Где бы то ни было, она обязывает к доброте. В безумном мире, на краю моря – всюду, где жизнь».
Чудо звездной ночи не поколебало ее тайного неверия, тем более, что ему не грозило сделаться явным. Лишь возросла тревога за этих дур – что с ними будет? Что будет с Аэлит, «бедной девочкой моей»? Мыльный пузырь Атлантиды вот-вот лопнет.
В Симиме имелся институт режиссеров праздничных шествий, весьма почтенное учебное заведение, готовившее специалистов по Великой Мистерии. Им-то и предстояло раскатать перед сынами Симима красную дорожку. Неважно, те ли спустятся на крыльях, мы ли вознесемся – как писала атлантический поэт Бурлит: «И все же силою любви с гнездом подняться от земли сам, Господи, благослови». Это будет такая поэма экстаза, такой восторг апокалипсиса и оргиастическое преображение мира, что рассеется субстанция бытия. Под звон колоколов, подвешенных к Небу, сыны его взойдут со своими верными на брачное ложе. И сотрясет землю великий вопль дщерей атлантических: «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!». Грандиозная симфония искусств: песнопений, танцев, музыки, живописи, театра.
Аэлит принимала у себя на ложе художниц, танцовщиц, поэтов. Неизбежна ревность артистических честолюбий, искавших в высших сферах.
— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Мы распишем горы, долы и небеса такими горами, долами и небесами, которые далеко превзойдут оригинал, – говорила одна из мастеров будущей Мистерии, по прозвищу Климт Ворошилов.
— Восторг завершающего аккорда есть последнее звено в цепи термоядерной реакции, которая есть метафора строки. Сопереживать возможно только слову, – возражала Бурлит, автор-мелодекламатор под семиструнный семисен.
Царица Аэлит чужда метафизики. Не в теме. Не волокла. Для Аэлит это было чистейшей абракадаброй. Оставалось только запастись терпением, выступать в роли голой королевы. Ладно, это отольется «золотым рыбкам».
Седовласый канцлер Эдит демонстрировала широту взгляда. Как иехескелево колесо, исполненное очей, ее взгляд был исполнен сразу всех точек зрения. Эдит выслушивает ученых жен с улыбкой доброй феи, она щедро выделяет мёд субсидий и вашим и нашим, благо не счесть алмазов в каменных пещерах. Зеленый свет давался по всем направлениям одновременно. Храм Великой Мистерии, вмещавший все женское человечество Атлантиды, предполагалось возвести на одной горной вершине, трассу же проложить к другой горной вершине, поскольку не решено, какая из них выше.
Особенно понравилась канцлеру идея с колоколами. На претворение ее в жизнь были брошены все силы. По словам Эдит, без колоколов, подвешенных к небу, «ничего не может состояться» <сноска: Скрябин видел колокола, подвешенные к небу. Сам храм предполагалось воздвигнуть в Индии, где совокупным человечеством свершится великая мистерия конца под его музыку.>. И ради этого — чтобы «ничего не могло состояться» — Эдит делала все. Рано или поздно Атлантиде придет конец – не тот happy end, о котором все мечтают, а совсем другой: сгорим со стыда.
Странное небесное явление не поколебало ее тайного неверия. В царствование Лилит Великой с неба уже сыпались голубки и тоже все приготовились встречать свой happy end. Но тогда Лилит Великая успокоила сердца: «Не время, не время, голубки». Аэлит – не Лилит, хотя в семнадцать лет пора и поумнеть. С другой стороны, в семнадцать-то и бурлит.
Эдит выразила пожелание встретиться с Горит Горемудрой, чтобы из первых рук получить сведения об этой новой звезде. Что она нам несет – и правда «Liebestod»? Или поматросит и бросит?
Горит слезлива, училась на своих ошибках, за что и считается горемудрой. Она сама признается:
— Не было в жизни такой ошибки, которой бы я не совершила, – Эдит пристально смотрит на нее. – Но не жалею о них, раз на них учатся другие.
— На всех?
Горит ушла от ответа.
— Кто же любит учиться на чужих ошибках? – и прослезилась.
— Ах, полноте, у нас такое счастье на небе.
Но Горит снова свое:
— Нет такого счастья, которое не причиняет страдания хотя бы одной из нас.
— Это правда, – согласилась Эдит. – Только прошедшей ночью мало кто об этом помнил.
— Увы. На моих коленях под всеобщее ликование рыдала одна юная душа. Она первая увидала Мессию и не поверила своим глазам. Поверила б, звалась теперь Орлит Предтеча.
— Орлит?
— Да. Сегодня это имя было бы у всех на устах.
— Наверное ее бы утешило, если б выяснилось, что это лжемессия, – и Эдит осторожно поинтересовалась: – Говорят, такое бывает?
— Всегда можно стать лжемессией, – уклончиво отвечала Горит.
— В смысле, оказаться?
— Нет, именно то, что я сказала: стать. Мессия не представляет собою ноумен. Он лишен непознаваемой сущности. Если миссия его удастся, считайте его Мессией.
— А если нет?
— То нет. Заведомого лжемессии быть не может
— Какой интересный взгляд на вещи, – Эдит была искренне озадачена – не тем, что услышала, а тем, от кого это исходило. Горит-Горемыка, профессиональная печальница атлантического союза, а когда дело уже на мази, ее берут сомнения: прибудут ли женихи этим рейсом? – Но, позвольте, маменька Горит. Если у Мессии отсутствуют личные качества, то от него ничего не зависит, так?
— Абсолютно верно.
— Тогда от кого же?
— От того, кому он открывается.
— Маменька Горит, выходит, что мы в девушках засиделись по нашей вине? Что дочери атлантические недостойны этого союза? Все наши помыслы только об одном. Ночью и днем только о нем.
Горит кивнула и вытерла глаза.
— Значит, мы недостойны Сынов Неба? – продолжала строить из себя наивного боженьку Эдит.
— Да нет же, – в голосе Горит досада. – Достоинств в нас пропасть, а нам все мало. Все никак не можем остановиться.
— Я что-то не очень понимаю, маменька Горит.
— А что тут понимать, маменька. Возьмемте научно-технический прогресс с его сверхточными вычислениями. Гусеница – это уже вчерашний день. Теперь додумались до золотых часов. Туда-сюда склянку переворачивают, и золотой песочек сыплется в отмеренных сроках. Сколько раз я их умоляла: хватит. А мне: наука не знает слова «хватит». Да это же лучший способ избежать встречи с сынами Неба – рассчитать ее с точностью до нуля. Поневоле вспомнишь греков. Эти несчастные варвары часов не наблюдают, на все они говорят «сейчас». У них летящая стрела существует сразу на всех стадиях своего полета.
Увлекаясь, Горит жестикулировала не только руками, но и своими желтыми старушечьими ногами, которые выпростала из-под одеяла. Эдит не без удовольствия подумала, что они ровесницы
— Главное, вы не волнуйтесь, маменька Горит. Все образуется.
— Ничего не образуется. Знаете, чем эта выдумщица кончила, та, что с золотыми часами? Сама себя дефлорировала.
— Так это была она? – на какое-то мгновенье взгляд Эдит затуманился.
— Она, она, маменька. Нет, вы подумайте… сама… себя…
Тельце Горит сотрясалось от безутешных рыданий — так разволновалась. Эдит бросилась отпаивать ее карвалолом. Не хватало, чтобы Горит-Горемыка умерла у нее на ложе.
Как складывается судьба таких девушек, обесчещенных при жизни? Конечно, на лбу у них ничего не написано. Казнили одну – и вышел конфуз: оказалась не дева. А еще говорят, что лингам не попадает дважды в одну воронку.
Следующей ночью звезда Спасения стояла так низко, что до нее ничего не стоило дотянуться рукой – надо было только подняться на самую высокую вершину. Некоторые так и попытались сделать, в одиночку и целыми домами.
— Обгонять царицу не смеет никто, – сказала Эдит.
Как и накануне они предавались медитациям на Островке Созерцания.
— «Сроки исполнились, медлить нельзя. Город подобен созревшей хурме», – прочитала Аэлит двустишие, раскрывая объятья грядущим Женихам. Ветер на крыше дворца развевал ее тонкие одежды. – Сыны Симима! Под вами жрица Неба и царица невест.
На ветру фрейлины жались друг к дружке. То, что царицу делало обольстительной, их делало жалкими: тоненькая одежда, принужденно воздетые руки.
Эдит же повторила:
— Обгонять царицу не смеет никто. Нетерпеливые опасны так же, как и нерешительные. Экстаз каждой – общее дело всех, – и тоже прочла стих: – «Чтоб D-day не солгал, слушай сигнал». – Эдит шла то под парусом лести, то под парусом угрозы.
Из последних сил простирала усталые руки Аэлит:
— Они говорят: жди и услышишь. А я говорю: не бойся и услышишь. О долгожданные сыны Неба, с восходом солнца невеста неневестная покинет свой дворец и во главе дев отправится высоко в горы. Мы взойдем на самую высокую вершину.
— Наша беда – недостаток знаний, – посетовала Эдит. – Мы не знаем, какая вершина выше: та, где предполагалось построить храм, или та, куда должна была вести шоссейная дорога.
— О сыны Неба! Мы будем карабкаться по утесам все как одна. Мы поспешим к вам. Мы будем взбираться днем и ночью. Пламя наших тел будет освещать наш путь. На какую из высот мы взойдем, та и будет высочайшей.
Эдит почувствовала себя загнанной в угол. Кому не знакомо это чувство: за спиной угол клетки, в морду тычут рогатиной, ты отмахиваешься от нее лапой, делая слабые попытки увернуться. Если у тебя вырывается рычанье, то еще немилосердней начинают орудовать рогатиной. Но чтобы царица… с младенчества у тебя на руках… во всем на свою тетеньку глядевшая, а что ершилась, то гонор свой являла, без которого царице нельзя, и Эдит в ней это всегда немного поощряла… И вот теперь как отрубилась. К этому Эдит в благородстве сердца своего была не готова: зло переоценивает себя, добро переоценивает других. «Бедная дурочка летит в костер», – шепчет Эдит.
Видит Небо, как не хотела седая красавица прибегать к аварийному средству. В запасе имелся аргумент убийственной силы: девство каждой участницы Великой Мистерии должно быть несомненным.
— …Каж-дой, — предостерегающе повторила Эдит, не зная, как еще попридержать коней. — А ежели пятно, единое, случайно заведется? Кто может поручиться, что к восхождению дев не примкнули одна-две осужденные на лингам?
Аэлит резко обернулась, на лице ярость. Так ребенок швыряет игрушкой в того, с кем должен был ехать на детский праздник, отмененный в последнюю минуту из-за ненастья.
— Хорошо! Проверять каждую! Сейчас! Немедленно!
— Истинный флорист ухаживает за цветами только в дневные часы, в темноте он примет полевую мышь за нильскую орхидею.
— О-о! Вы слышите всё, сыновья Неба! Вы, имеющие уши! И глаза тоже… Девы, пошли отсюда! О, я не могу больше! – и Аэлит убежала в слезах, а за нею утекли девы, безликие, хладные, сопливые.
Эдит глянула вниз: «Моя родина – женская баня». Она не знала, каким ей это выйдет боком, но ничего другого не оставалось, как открыть шлюзы. По мере приближения развязки с устойчивым эпитетом «неотвратимая» саботаж властей носит все более неприкрытый характер. А почему, вы думаете, власть саботирует свои же собственные решения? Почему ею налажено производство шершавых подошв для скольжения в пропасть? Не только цыпленок хочет жить. Наша цель, наша генеральная цель – это отсрочка. Для здравого смысла других целей нет и быть не может. В отсутствие выбора здравый смысл побуждает сперва служить безумной идее, но, исходя из того же здравого смысла, делается все, только бы отсрочить ее реализацию. И это видится как деятельность во благо. Примеров такого «нестыдного служения» – не счесть.
Но «отсрачивай – не отсрачивай», чему быть, того не миновать. В одну прекрасную ночь Симим разделила стена с тесными вратами в виде дверного проема, который называли рамкой. Понимая, что мера суровая, но неизбежная («пятно единое случайно заведется»), все с готовностью переместились на восток. В добрых языческих традициях очередь двигалась посолонь. В рамку заходили по одной. Круглое зеркальце на лбу пускало зайчика, внимательный взгляд на ларингоскоп… Следующая.
Как в песочных часах, так золотилась на утреннем солнце тонкая струйка женщин, двигавшихся с востока на запад. Число освидетельствованных медленно росло. Из окон дворца перегороженная площадь открывалась, как на ладони. Царица и двор в буквальном смысле были выше подозрений.
Канцлер стояла у окна с выражением, казалось, навсегда приданным лицу, – доброго грустного сказочника. Сколько времени потребуется для прохождения через воротца всех, после чего они захлопнутся? Сколько дней, недель, месяцев? Сколько дщерей убоится, предпочитая стать цаплями в топи блат, зверями в диких лесах?
Церемониальный кортеж наготове. Аэлит от возбуждения не находит себе места, носится по залам. Пожелала возлечь на ложе с Горит.
— Тетенька, признайтесь, вы ведь тоже волнуетесь? А как по-вашему, что чувствуют они? — Аэлит подразумевала Сынов Неба.
— Ничего не чувствуют, потому что уже все знают и ничего не боятся.
— Да, все зависит от женщины, я знаю. Как вы думаете, у меня получится?
— Я всю свою жизнь ждала планету Мессию. И, кажется, я все поняла. Может, другие когда-нибудь потом…
— Потом? Потом уже ничего не будет! – Аэлит спрыгнула с ложа и стала кружиться, выкрикивая: – Никаих потом не будет! Никаких потом не будет!
Уж не знает, что ей и придумать.
— Я тоже все поняла! Да-да, я поняла, чтo мы сейчас сделаем! Почему мы, царица и двор, должны быть выше подозрений? Разве мы не такие же дщери атлантические? Путь к блаженству рая одинаково для всех лежит через тесные врата. Мы всем двором должны через них пройти.
Эдит почувствовала, как у нее подкашиваются колени. Она увидала себя, наставницу целомудрия, у которой седые волосы лежат волосок к волоску, шагнувшей в рамку, и как почтительный взгляд – вот уж в чьем случае это чистая формальность – сменяется недоумением, растерянностью… Какой ужас! Какой позор!
Она произнесла в своей обычной отвлеченно-назидательной манере:
— Верный способ прогневить Симима это усомниться в его первосвященнике…
— Да кончайте меня учить, – прервала Аэлит своего канцлера. Как о колено хрясь. – Царица я! И как я сказала, так тому и быть. Все за мной! И вы, тетенька Горит, тоже. Некоторые предпочитают постарше. В нашем джазе не только девушки. Все мы дщери атлантические, все мы одинаковы. А вам, тетенька, отдельное приглашение требуется?
Эдит поняла: это конец. Она молча подчинилась той, которую нарекла именем Аэлит, которую вскормила молоком тревог своих, как могла, хранила от безумств мира сего. Не уберегла…
Придворные дамы пересекли площадь от дворца к лобному месту в сопровождении стражи справа и стражи слева. Эффект зеркальности достигался тем, что стражницы, шедшие по левую руку, были левши. Впереди маленькие подружки в белых платьицах разбрасывали белые розы, а маленькие герольдины делали «ду-ду-у». Аэлит возлежала на носилках, правом ношения которых обладали лишь фрейлины, существа настолько эльфические, что даже под этой сравнительно не тяжелой ношей изнемогали. У рамки царица спешилась и была почтительно освидетельствована, «как простая дева». За нею через воротца проследовала ее свита, воины левой руки и воины правой руки прошли с обнаженными волнистыми мечами. Последней, с трудом переставляя ноги, шла Горит – значит, были в жизни ошибки, которых она не совершила.
Исчезновения Эдит никто не заметил. А она за кусток, под мосток и наутек. Как бегут от настигающей тебя десятиэтажной волны, как заслоняются ладонью от пули, как после выстрела хватаются руками за воздух, – так она бежала, не зная ни куда, ни, главное, зачем – бежало ее тело, не спросясь у рассудка, который не своему, чужому телу подсказал бы выход: в окно! Только послушалось бы чужое тело?
Эдит бежала под взглядами не знавших ее или не узнававших – растрепанная, овладевая новым жизненным опытом: физического отстаивания себя, когда в ход идут ноги, локти, когда ногти ломаются о каменистые уступы. Жилье осталось где-то там, и уже больше не движется навстречу стена из лиц.
Измученная, она укрылась в змеевидном клубке выступавших наружу корней дерева над оврагом. Корни подмыло, почва была вязкой, глинистой. Накрапывал дождь. По небу летели серые клочья туч, их изрезанные берега то и дело меняли свои очертания. Отдельные раскаты грома вдали вписывались в общую картину смятения природы. Дождь усиливался, стемнело на глазах.
Эдит, думавшей о малом, было хорошо в ее укрытии. Подставив сложенные ладони дождю, она напилась из горсти. Мало. Еще раз, потом еще. Проснулся голод. Много часов она ничего не ела. Если бы ей предложили черствый кусок хлеба, она была бы абсолютно счастлива. Кусок хлеба – это все, что ей было нужно для абсолютного счастья. Не похоже, что поблизости что-то росло: ягоды или орехи. Дерево над оврагом было черным, без листвы.
На миг молния ослепила. Гром ударил не сразу, а как следует разбежавшись. В несколько присестов. Захлестало по стволу, по камням, но в шалаше из корней можно было свернуться и согреваться собственным теплом.
Видит: несколькими метрами ниже по склону оврага рука в попытке ухватиться за корни хватается за воздух. Эдит обмерла от ужаса, но все же пришла на помощь. То была совсем молоденькая девушка.
— Ты кто?
— Гадит.
Молча обняла ее, делясь с ней теплом. У девушки при себе было немного еды – промокшей, испачканной землею. Эдит набросилась на нее.
— Странный вкус.
— Это с Сизифовых гор
Буря усиливалась, природу бил озноб. Небо бредило великими реками земли: вполнеба вспыхивали то Миссисипи с ее притоками, то дельта Нила, то никому не ведомые мессианские реки.
— Что… что они? – спросила Эдит.
— Они не хотели меня. Они не знают нас и не хотят. Только один раз.
— И что? – жадно спросила Эдит.
— Ой, тетенька, не знаю… без любви.
Недавнему канцлеру Атлантиды представился церемониальный кортеж, толпы девственниц всех возрастов, застигнутые в пути чудовищными хлябями, пронзаемые молниями, оглушаемые громом.
— Великая Мистерия, – прошептала она почти беззлобно. В ответ над головою затрещали корни, земля дрогнула. – Что это?
Небо уже не озарялось великими реками. Оно пульсировало сплошным белым светом, все скорей и скорей, словно день и ночь сменялись с частотой, доселе неведомой.
— Звезда Мессия, к нам прибыли мессиане.
Эдит покачала головой. В этот миг гром, молния, день, ночь, трус земной – все остановилось. Последнее, что она увидала, это в разверзшихся небесах неподвижные ряды: существа, похожие и непохожие на людей.
