СЕМЬ ИСКУССТВ

Красота, измеряемая на пиломатериалы, перестает быть красотой. Видеть в кроткой лани несколько килограммов шашлыка, в северном лебеде — ведро мяса, а в Куликовском поле — идеальное пространство для водохранилища — вот чему научила нас советская жизнь.

Александр Левинтов

ДУНАЙСКИЙ РЕГИОН
Главы из книги

1. Исторические и географические границы Дунайского региона

Дунай (Истр) известен европейцам как минимум три тысячи лет. Ранние достоверные сведения о Дунае содержатся в сочинениях древнегреческого историка Геродота (V век до н. э.), который писал во второй книге «Истории», что река Истр (древнегреческое название Дуная) начинается в стране кельтов и течёт, пересекая Европу посередине (II:33). Впадает же река Истр в Эвксинский понт (Чёрное море) семью рукавами.

Современное название дали кельты, которые обитали тут в первой половине первого тысячелетия до нашей эры. В 105 году нашей эры римский император Траян построил первый каменный мост через Дунай.
Для прибрежных народов река начинается с моря, с устья. В немецком языке это место реки называется Mündung от Mund (рот), в английском — mouth (также «рот»), в славянских — устье (от уста=губы), поморское «губа», например. Обская Губа, Тазовская Губа и т.п.) и т.д. Для народов материковых, к которым относимся и мы, русские, начало реки — в её истоке.

Любопытно, но с этим связано и представление о земле: у нас как о матери, у прибрежных народов — как жене, жене рыбака. С этим же связано и то, что для прибрежных народов слово отечество, Vaterland (нем.), fatherland (англ.), patria (итал.) гораздо более распространено, нежели Mutterland, motherland, luogo di natali, в отличие от материковых народов: в русском Отечество встречается в семь раз реже, чем родина, а отчизна ещё менее частотна.
Для Рима Дакия долгое время была крепким орешкам и никак не хотела подчиняться Риму. Позже римляне превратили Дакию и берега Дуная в своеобразную Сибирь: сюда ссылали на вечное поселение политических и уголовных преступников. Румыны и цыгане — потомки тех ссыльных.
Этимология гидронима Дунай очень спорна, но наиболее распространена версия кельтского происхождения. Это — вторая река Европы (2860 километров), протекающая по 10 странам: Германии, Австрии, Словакии, Венгрии, Хорватии, Сербии, Болгарии, Румынии, Молдавии и Украины. К бассейну Дуная примыкают также Чехия, Закарпатье, Черногория, Македония и Косово.
Так как этот курс — рассказ о моих путешествиях, а бывал я далеко не везде на Дунае, то двигаться мы будем от устья вверх по течению — отрезками и даже точками, а не на речном круизире.
Но начать я хотел бы с небольшой сказки, которую сочинил специально для этого курса.

Сказка о прекрасном голубом Дунае

Во многих местах и на многих берегах Дуная я побывал: был и в Пассау, и в Вене, и в Будапеште, много раз побывал в дельте Дуная от Измаила до Вилково — и везде испытывал недоумение: почему эту реку называют голубой? Ведь вода в ней зеленоватая, нежно-зеленоватая, но никак, ни при какой погоде и ни при каком освещении не голубая.
И длилось моё недоумение, пока я не побывал в Шварцвальде, у истока этой реки, где и узнал эту печальную историю. Вот, послушайте.
В одной крестьянской семье росли двойняшки: брат Брег и сестра Бригах. Они были похожи друг на друга как две капли воды: оба красивые, голубоглазые, светловолосые как спелый ячмень. Они очень любили друг друга и никогда не расставались: и когда играли, и когда помогали родителям по дому и хозяйству.

Жило это дружное семейство у самого края Чернолесья, ведь так по-русски звучит Шварцвальд. А надо сказать, что в самом глухом углу этого леса, под пологом высоченных мохнатых разлапистых елей жилая одинокая и злющая фея фрау Бёзехексе. Была она не только коварной злюкой, но и страшной завистницей. И решила она извести Брега и Бригах — просто за то, что они были прекрасны и добры душой, ведь зло не любит близкого присутствия Добра, оно для зла невыносимо.
Она высадила на опушке вкусную ягоду, голубику, которую ещё называют гонобобель, сон-ягода или дуреника, потому что, если долго-долго быть в зарослях голубики-дуреники, то можно заснуть и больше никогда не проснуться.
Фрау Бёзехексе хитро высадила голубику вглубь леса, вплоть до своего логова на болоте, чтобы там и погубить детей, когда они совсем заснут.
Доверчивый Брег всё собирал и собирал ягоды и отправлял их в рот пригоршнями, ведь они были такие вкусные, а Бригах была очень любопытна и не столько зарывалась в кустарниковые заросли голубики, сколько наблюдали за нежно-фиолетовыми мотыльками, порхавшими над травой и в лесных цветах на редких полянках елового леса. Она вовремя заметила, что голова Брега отяжелела, и он стал пошатываться от эфирных испарений гонобобля.
— Брег, что с тобой? Брег, бежим отсюда! Бежим немедленно.
По счастью, Брег послушался своей сестры — он всегда слушался её, как и она — его. Он преодолел нахлынувшую на него сонливость и сначала медленно, а потом всё быстрее побежал с Бригах прочь из чащи.
Фрау Бёзехексе пыталась задержать их — горбатыми корнями деревьев, колючими лапами елей, путаницей мхов, топоча по-медвежьи и ухая по-совиному. Вот-вот совсем догонит их. Вот уже и дом совсем рядом, и лес скоро кончится, но на пути их неожиданно оказался поток.
И тогда они взялись за руки и прыгнули в бурлящий стремительный поток. Так погибли Брег и Бригах, так начался Дунай.
Их матушка видела, как дети бросились в реку и заплакала чистыми, прозрачными, голубыми слезами. Слёзы эти падали на землю и тут же превращались в маленькие голубенькие цветочки, похожие друг на друга как две капли слезы, и каждый из них шептал ей: «не забудь меня», а матушка всё плакала и плакала, цветы сбегали по обоим берегам Дуная — от Чернолесья до самого Чёрноморья. Все берега Дуная покрыты ими, голубыми-голубыми. И эти цветочки люди называют везде одинаково: в Германии и Австрии — Vergissmeinnicht, в Словакии — Nezábudka, в Венгрии — Nefelejcs, в Сербии — заборави ме, в Болгарии — незабравка, в Румынии и Молдавии — nu-mă-uita, в Украине — незабудка.

…удивительно, но на другой реке, не очень далекой от Дуная, на Висле, что протекает в Польше, есть похожая сказка про брата Вара и его сестру Саву. Они утонули в реке, а их отец-рыбак долго звал их с высокого берега реки: «Вар! Сава! Вар! Сава!» — так и появился город Варшава, польская столица.

2. Дельта Дуная

Неподалеку от килийского гирла Дуная, принадлежавшего СССР, всего в 35 километрах от берега расположен остров Змеиный:

Здесь постоянно гремела канонада. От храма Ахилла советские материки не оставили ни камушка. Когда-нибудь, когда Украина встанет на ноги, здесь восстановят и дворец Фетиды, где царица скрывала своего сына среди девушек, и храм во имя дочери Агамемнона, совсем юной Ифигении, жрицы Артемиды, и жилище Ахилла после его гибели от стрелы Париса — боги разместили его на этом, одном из Блаженных островов, с возлюбленной Брисеидой, дочерью троянского царя Приама, сестрой Гектора, Париса и Кассандры.

АНТИЧНОЕ ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Атрей и Фиест в Микенах
Агамемнон и Клитемнестра, Менелай и Елена
Орест и Ифигения
Агамемнон и Кассандра, Клитемнестра и Эсгиф, Орест и Электра
Афинский суд, Эринии-Благоволительницы и конец матриархата

Вилково
Подвиг липован

Моему крестителю и духовнику,
Григорию Денисовичу, священнику
церкви во имя Рождества Богородицы,
что в Вилково на Дунае,
посвящается

Взятие Суворовым Измаила, знаменитой своей неприступностью крепости Оттоманской империи на Дунае, было бы невозможно, если бы полководец не обратился за помощью к липованам, что жили по обоим берегам реки ниже по течению. Липованы по религиозным соображениям в военных действиях не участвовали, но предоставили в распоряжение Суворова для переброски войск свои рыбацкие лодки, длинные, узконосые наподобие венецианских гондол, с задранным носом, отличающиеся и вместимостью, и устойчивостью, и другими весьма превосходными ходовыми качествами.

Благодарный и растроганный победитель пообещал выполнить любое их условие, не сомневаясь в своем всесилии при дворе Екатерины Второй.
Липованы скромно попросили выдать им право на владение водами Дуная. Что и было выполнено и скреплено соответствующей бумагой, несмотря на всю символичность этой быстро текучей “недвижимости”. Когда уже в 20-м веке румынский король попробовал липован лишить этого права, Гаагский международный суд удовлетворил иск липован и оставил за ними полученное от России право.
Подвиг же липован заключался не в том, что они предоставили свой маломерный флот Суворову, а в том, что это сделали именно они — и в сознании какой перспективы. Это был не военный — нравственный подвиг, истинно христианский — подвиг незапоминания обид.
Взбалмошная и капризная, как последний Ельцин, немка, вошедшая в отечественную историю под именем Екатерины Второй, одновременно затеяла расширить южные пределы обломившейся ей империи и уничтожить — даже не союзника, а собственный оплот противостояния туркам и исламскому Крымскому ханству — Запорожскую Сечь и “раскольничье гнездо” на Ветке. Сечевики находились в перманентном конфликте с оттоманами и ханством, прекрасно знали сильные и слабые стороны своих противников и представляли собой естественный щит России с юга. Что касается Ветки, то она находилась тогда территориально в пределах суверенного царства Польского и потому разорение староверов Ветки, их истребление и насильственное переселение в Сибирь и на Алтай было ничем не спровоцированной интервенцией.
Бежавшие от религиозных преследований староверы Ветки и отчасти Сечи расселились от Балтики до Черного моря, по Неману, Висле, Дунаю, Савве и стали называться липованами.

Россия, силой выторговав у Оттоманской империи очень выгодный Кучук-Кайнаджирский мир (1778 год), сама же его и нарушила, начав концентрацию войск и сил в Грузии. Это привело, естественно, ко второй русско-турецкой войне, ключевым моментом которой стало взятие Измаила.
А теперь о липованах.
Представьте себе простой люд, не имеющий ни политических лидеров, ни духовной иерархии, живущий исключительно трудом и верой в Бога, в условиях порою нестерпимых и невыносимых (один из самых страшных сталинских лагерей располагался здесь, в плавнях дельты Дуная, где от комаров и слепней смерть — неизбежное избавление от пытки этими кровососущими тварями). Земли, заселенные и осваиваемые липованами, уже много веков представляли собой задворки и захолустье — то Крымского ханства, то Оттоманской империи. По-татарски эти места назывались Буджак — “Угол”. Места эти до сих пор глухие и до сих пор здесь царят произвол и насилие.
В чем основное содержание исламского гнета? — неважно, где и когда, в Чечне или в Буджаке, тысячу лет тому назад или сегодня, но это всегда унижение человеческого достоинства. Непосильный труд и прочие прелести неволи и гнета — потом. Сначала — унижение и растирание в пыль.
Турки, не запрещая местному населению (когда-то это были болгарские земли) христианское вероисповедание, требовали строить церкви такой высоты, чтобы турецкий всадник мог своей саблей достать до креста. Поневоле церкви уходили вглубь, становясь полукатакомбными. Лишь с приходом на эти места липован вернулась традиция церквей нормальной высоты.
Итак, липованы, совсем недавно, на памяти всего одного поколения, согнанные за веру из родимых мест, борющиеся за выживание в непривычной для себя среде обитания, притесняемые, угнетаемые и унижаемые, соглашаются помочь полководцу ненавистной императрицы в войне со своими новыми хозяевами. Любая победа — и русских и турок — могла означать и означала для них новые риски и испытания. Помощь же одному из колоссов означала месть и усиление гнета со стороны другого. И тем не менее, они идут на помощь Суворову и обеспечивают ему победу. Из этнической и религиозной солидарности, не имея ввиду наград и привилегий.

Нелегкой оказалась дальнейшая судьба этого русского народа. Земли их переходили из рук в руки: то к России, то к Румынии, то опять к туркам. Было и такое: южная часть небольшого городка Вилково принадлежала туркам, а северная — румынам. Чтоб избежать турецкой рекрутчины, молодые липоване ночью переплывали разделяющий город ручей и находили приют у своей румынской родни.
Русский язык им было разрешено изучать только по воскресеньям и только при церкви. И они все равно сохранили свой русский, очень архаичный, своеобразный, но русский:
— эмбарга надолго стала? — услышал я однажды вопрос от молодой липованки. И не сразу до меня дошло, что в русском липованском языке не существует глагола “установить”, но есть эквивалент, образно описывающий редкое здесь явление замерзания реки зимой.
В 1940 году “настала коммунизьма”. Липованы попали под советский гнет. Гостеприимные и предприимчивые как струи Дуная, они развернули до этого здесь развеселый туристский бизнес, привлекавший небогатых европейцев, прежде всего, скаредных французов. Цены на все стояли здесь смехотворные, пляжи — шикарнейшие по европейским (да и по любым другим) меркам, увеселения — самые затейливые. “Коммунизьма” вскоре сменилась затишьем оккупации, не столько немецкой, сколько румынской. Без боя Советы взяли эту территорию в июне 1940 года, без боя отдали летом 41-го и без боя вернулись сюда опять в ненастном 1944-ом. “Коммунизьма” победила окончательно и бесповоротно аж на сорок лет.
И эти беспросветные нищие годы не сломили ни веры, ни образа жизни липован. Мимо них прошло преобразование Измаильской области в часть Одесской, украинизация и индустриализация. Как и все пограничные окраины СССР, дельта Дуная пребывала задворком и захолустьем с остановившимся временем. Липованы упорно держались своей веры и уклада, приобретя дурную славу тупых “изуверов” в глазах беспородных совков, понаехавших сюда отовсюду.

Все рухнуло при Горбачеве.
Как-то мигом, в одночасье, сломалось все. Липованы запили горькую и политуру, чего с ними не было 300 лет. Молодежь загуляла и забезобразничала на открывшемся сексуальном просторе. Мигом оскудели природа и хозяйственные промыслы, захирели приходы и обсохли знаменитые вилковские каналы.

В румынской части липованского края, в Тульче и других местах также началось быстрое растворение своеобразного этно-религиозного анклава России.
Наверно, этот мир может просуществовать и без липован. Россия почти не заметила этой потери. Липованы уходят, как ушли в небытие и даже за пределы истории многие другие. Кто теперь помнит, например, языков, некогда живших в низовьях Дуная?
В нежной купели липованской церкви, светлым батюшкой Григорием Денисовичем был я крещен и принял ветхое православие и считаю себя принадлежащим липованской общине вот уж двенадцать лет и до последнего вздоха.

Дунайская Венеция

На свете есть места, о которых нам грустить — всю жизнь.
Этот маленький городок, всего тысяч в пятнадцать, — последнее поселение на долгом пути Дуная к морю.
Гонения на староверов начались сразу после раскола, учиненного патриархом Никоном и царем Алексеем Михайловичем. С этой первой волной и появились первые беглые староверы на Дунае. Следующая волна — разгромленные участники Хованского бунта, Хованщины, последней попытки восстановить порушенную веру. Бежали староверы и от лютого и свирепого Петра 1 и от прочих царей. Особо крепко досталось бедолагам при Екатерине П. К этому времени они уже навсегда отказались от противостояния и сопротивления никонианству, уединились и обособились, окуклившись в скитах и селениях вокруг своих церквей, живя потаенной жизнью.
Одним из оплотов староверия стало Рогожское кладбище в Москве. Московская Рогожа и ее скопцы, идя тем же нравственным путем, приняв на себя аскезу скромности и трудолюбия, что и европейские протестанты, описанные в классической работе М. Вебера «Протестантская этика или дух капитализма», формировали этот самый «дух капитализма» в России. Здесь взращивался отечественный финансовый и купеческий капитал, здесь формировалась этика российского купечества, его честность, добросовестность, тяга к благотворительности и просвещению. Без этой этики не было бы ни Третьяковых, ни Морозовых, ни Бахрушина, ни Сабанеевых, ни Рукавишникова, ни Кащенко, ни многих других, славных и достойных имен российского предпринимательства.
Другим центром русского староверия конца 18 века была Ветка (современный угол стечения границ Брянской области, Украины и Беларуси), находившаяся за пределами Российской империи, в Польше. Это не помешало вздорной немке с русской короной совершить интервенцию, разорить Ветку, захватить несчастных и отправить их в Сибирь — на Алтай и Байкал (на Байкале их называют «семейскими»). Многие староверы Ветки, Трубчевска, Стародуба бежали на запад, подальше от России, на Вислу и за Вислу, в Австрию, на Дунай и за Дунай. По-видимому, именно тогда они и получили название «липован», а, возможно, и ранее. Нигде я не встречал такой душистой липы, как в дельте Дуная. Янтарная, она собирает вокруг себя невидимое полчище жужжащих пчел. И здешний липовый мед — прозрачен и янтарен, он даже кажется теплым.
Наконец, еще одним очагом староверия была Запорожская Сечь. Екатерина П, получив в результате войн огромное Крымское ханство (от Дуная до Каспия), названное ею Новороссией, в ходе политических игр и интриг пошла на предательство и разорение Сечи. Она потребовала от казаков отказа от старой веры. Упорные, они предпочли присоединиться к некрасовцам (кубанское казачество), уйти в ненавистную Туретчину, на Дунай.
Так разошлись пути староверов: ушедшие и бежавшие на запад смогли восстановить церковную иерархию (Белокриничный монастырь) и потому стали поповцами, изгнанные и бежавшие в Сибирь, смешавшись с нетовцами, вынужденно превратились в беспоповцев.
Это привело к двум, прямо противоположным мировоззрениям и мироощущениям сибирских староверов (кержаков) и западных староверов (липован). Для первых мир побежден Антихристом, полон зла и потому следует от него отвернуться и не прикасаться. Хозяйство сибирского старовера вывернуто наизнанку: инвентарь валяется за оградой, за плетнем огород недораспахан по окоему, дом глядит окнами во двор и внешне кажется заброшенным.
Для липован мир светел и полон Богом, Добром, они приветливы и гостеприимны, их двор плотно укрыт от внешнего и постороннего взгляда, но стоит переступить порог — и вы оказываетесь в атмосфере радушия и гостеприимства, вам все открыто и доступно.

Русская липованская область в дельте Дуная со столицей в Тулче (Румыния) имеет свои хозяйственные, культурнгые и религиозные центры на восточном берегу: Килию, Вилково, Приморское и другие. Переходя «из рук в руки», то оказываясь в Османской империи, то в Румынии, то в России, то в СССР, то вот теперь на Украине, липованы сохраняют свой архаичный русский язык, свою культуру, веру и образ жизни.
Во время Измаильского похода Суворов попросил помощи у липован, людей незлопамятных на Немку и искренне любящих свою родину. Те охотно выполняли необходимые для осады Измаила перевозки на своих остроносых и быстрых лодках. Растроганный и благодарный полководец пообещал выполнить любую их просьбу, и липованы попросили пожаловать им в вечное пользование воды Дуная. Когда румынский король, уже в 20-ом веке, попытался отнять у липован пожалованное им, они обратились в международный суд и выиграли свое дело.
Уединенная жизнь в условиях агрессивного внешнего окружения и нетерпимости сделала липованскую общину потаенной. Они вынуждены были создать свою образовательную систему, поскольку румынские власти, например, разрешали им только воскресные школы, а советская власть вообще запрещала религиозное образование. Духовное просвещение осуществлялось в ходе трудовой деятельности и с передачей трудовых навыков. Труд и вера у липован — почти синонимы. Советская власть или, как ее называли липованы, «коммунизьма», не смогла поколебать духовные основания, но, кажется, это удалось перестроечному и постперестроечному лихолетью. Метель морального разноса, увы, коснулась и липован.
Вилково, подобно Венеции, рассечено сложной системой каналов, ериков, вдоль которых проложены деревянные тротуары, «помости», соединяемые деревянными же мостами. Это так романтично и красиво, что вполне можно пренебречь и смириться со всеми неудобствами подобной планировки и организации жизни. Смирились же венецианцы с отсутствием у них автомобилей — и не жалеют об этом. На земле осталось так мало мест цивилизованных, но отказавшихся от глобальных веяний, что, право, всем остальным незазорно было бы пожертвовать часть своих доходов, сделанных и полученных на унылых просторах остальной цивилизации, для поддержания этих благословенных уголков.
Воды Дуная — основа жизни горожан. Все они — прекрасные рыбаки и лодочники. В городе порт, даже два — речной и морской (Усть-Дунайск). Местный рыбзавод снабжает деликатесной и копченой продукцией ближнюю и дальнюю округу. Здесь водятся и огромные сомы (однажды такой крокодил потащил мою лодку против течения и волок на глазах изумленной публики пока не порвал пятидесятисантиметровый стальной поводок), и осетры (предмет охоты и забавы для понаехавших высокопартийных и беспартийных браконьеров), и гигантские, в пол-лодки, сазаны (с одного такого чудовища я нажарил пять сковород икры), и знаменитые караси, «лапти», «царьки», «корольки» — один такой приятель занимает целую сковородку и, зажареный до густой коричневой корки, готов накормить собой любого обжору и проглота. Но царица Дуная — дунайская селедка, здоровенная, толстенная, с характерным и незабываемым душком, нежнейшая, как Солоха.
Вилково обладает уникальной и устойчивой гаммой ароматов, немного сладковатой и с вонцой. Так вот эта сладостная и неистребимая вонца — от дунайской селедки.
Кто не едал липованской ухи может считать, что жить он еще не начинал, а потому умирать еще рановато будет. В отличие от строгих, холодно чистых и изысканно простых северных ушиц, вилковская — раскаленно красная, в ней поверху плавают огромные, царской чеканки, пятаки жиры, в недрах скрываются белейшие телеса рыбных мяс, здоровенными кусками и ломтями, духовита она так, что первые две рюмки, неправильно!, чарки, опять неправильно!, стаканы улетают под один этот переперченный, прожигающий нутро дух.

Тут надо сразу оговориться: липованы спиртное не употребляют, почти никакое. Но это не значит, что они вам не поднесут. Еще как и сколько поднесут! Но об этом — чуть позже.
Воды Дуная и липованы трудятся вместе: каждый год Дунай намывает несколько десятков гектаров новой суши в плавнях, каждый год люди отвоевывают у воды землю под сады, огороды, угодья, постройки, чистят ерики и укрепляют берега.
Дунай дает людям все. Его плодородный ил (сапропель) лучше любых минеральных удобрений. Одно время была даже идея продавать этот сапропель в арабские эмираты в обмен на нефть. Дунай — это бескайние камышовые заросли, заповедник «Дунайские плавни». Камыш идет на подкормку скотине и на подстилки для нее, как строительный материал. В камышах полно дичи: и птицы,. и кабанов и много чего другого. Камыши — это комариный ад. В сталинские времена сюда запускали зэков — и никто не вернулся, все сгинули в комарином зудящем аду. Но эти же плавни — порождают и местную насекомую нечисть, похожую на саранчу — на этой гадости жирует и пирует местная рыба.
Века совместной жизни с рекой породили у липован особое, неповторимое хозяйство. Помимо плодоносного двора с зеленью, ягодами, цветами, знаменитой айвой и особыми, «банановыми» яблоками, каждый хозяин имеет укропный причал в плавнях. Здесь он и рыбачит и часто ночует и заготавливает камыш. Узкая топка ведет на вытянутый от берега участок с плодовыми, бахчевыми и виноградником. В междурядье лоз растет невероятная клубника — от нее местное красное вино «новак» пахнет клубникой. Даже притертые к красному вину испанцы были вынуждены признать, что это оригинальное вино — вполне. Здесь может быть немного кукурузы и прочей огородно-садовой всячины.
По плавням носятся борзые беспривязные коровы, тощие и выносливые. Осенью их отстреливают, узнавая свою скотину по ушным тавро. Местная говядина обладает особым вкусом и упругостью. Европейские селекционеры охотно закупают местных коров и бычков на породу — не за продуктивность, но за особую стойкость против всех видов кровососущих: комаров, оводов, слепней.
В благославенные времена пребывания в Румынии Вилково было одной из европейских туристических мекк. Особенно сюда любили наезжать французы, строго говоря, европейские голодранцы и скупердяи. Морские пляжи здесь тянутся на десятки километров, а их ширина достигает порой километра. Обильная жратва и вино рекой — сказочной дешевизны. В городе работали казино и дансинги. Гостеприимные липованы оказались врожденными туристическими бизнесменами. Ахающих от восторга европейцев катали по каналам, дорожки к домам устланы коврами, по воде плавают лебеди, а за оградой разнеженную публику ждет увесистая порция вина, фрукты, рыба во всех видах. Не беда, что, пока партия кайфующих млеет со стаканом новака, ковер и лебедей перетаскивает себе сосед, после десятого двора человек перестает отличать лебедя от ковра, а себя от бога, античного, разумеется.
Предприимчивые, липоване всегда отличались предельной честностью. Один из липован в Румынии, стране, воообще-то вороватой, признан за свою честность распорядителем средств парламента. Липованы нечестолюбивы и нестяжательны. Среди них совсем или почти совсем нет знаменитостей, разве что олимпийский чемпион Пацайкин.
В конце 80-х годов по заказу Усть-Дунайского порта я выполнил работу по развитию рекреационного туризма здесь. С этого, собственно, и началась наша Лаборатория региональных исследований и муниципальных программ, процветавшая лет восемь научно-проектная фирма. Несмотря на экстравагантность многих идей и проектных предложений, программа была принята и начала тут же реализовываться, однако грянула перестройка и нищета, сопровождающая любую перестройку, любой дебилдинг, говоря по-английски.
И новая, постсоветская волна туризма сразу приняла нищенский характер.
Туристический ресурс, как и всякий ресурс торговли или сервиса, обладает циклом жизни. Обычно он начинается с экзотических и экстравагантных затей для богатых и знаменитых. На этом этапе коммерческая целесообразность туризма более, чем сомнительна, но формируется имидж, слава этого места. Вспомните, с каких барских и царских затей начинался Крым.  Второй этап — самый урожайный на прибыли и доходы, как приходит мода на данное место. Тут только успевай поворачиваться, подставлять мешки для денег и шуровать совковой лопатой, сгребая доллары и прочие червонцы. Только успевай придумывать новые затеи, как, например, в Диснейленде. Затем приходит период обслуживания скромных и бедных, ностальгическая идеализация места (Коктебель советского периода). Наконец, последними приходят нищие и варвары, что практически одно и то же: когда-то знаменитые кубинские пляжи Бакуранао и другие, пролетаризованные и засранные до безобразия.
Постсоветское туристическое развитие дельты Дуная началось, увы, именно с этого. Вдоль пляжа понастроили «пансионаты», скорее напоминающие освенцим или римские военные поселения, всего с одним, но неработающим удобством во дворе, стихийным рыночком: нищие решили заработать на нищих, а тут много не заработаешь. Прокатилась волна холеры и прочей желудочно-кишечной напасти. Теперь здесь оттопыриваются те, для кого пять долларов в день — предел допустимых расходов на отдых, а основная форма развлечений — валяние: днем под палящим солнцем, ночью — в муках продолжения рода под комариный звон.
Я много лет и подолгу проводил в Вилково — во все времена года, исходил все его закоулки и окрестности. Здесь я был счастлив и покоен душой, здесь я ловил плывущие ароматы цветущей айвы и зарождающихся надежд на счастье. Мне хорошо стоялось на праздники всю ночь в липованской церкви и пелось вместе со всеми суровые церковные гимны. Любо было мотаться по плавням и смотреть в кровавые порезы заката над Дунаем. Я полюбил липован и их неприятие государственных и духовных иерархий и властей (батюшка здесь выбранный, а не назначенный), их право и свободу понимать Бога и Его слово каждым по-своему, в силу данного разумения.
Здесь я принял крещение и теперь чувствую себя членом этой общины свободного духа, когда тобой руководит прежде всего совесть, а не профессионал по опиуму для народа.
На свете есть места, о которых нам грустить — всю жизнь.

ОСЕНЬ В ВИЛКОВО

Шурши, шурши, прошедшая листва,
Вчерашних шепотов и шарканий безделье.
Затихли сплетни. Теплится едва
В драпри из сумерек последнее залетье.
Так одиноки голоса семей,
Оставленных на страже сиплой дремы.
Так жалостно скуленье кобелей
От жуткой мысли, что нет Жучки Тёмы.
И все страдает старенький мотив
Одышкою наскучившего рондо,
До слез и рези водкою залив
Известия с исчезнувшего фронта.
Облезлые в дождях дощатые дома
И чернота бесформенных заборов –
Все отсырело. В небе кутерьма
Грачей. С невнятных разговоров
Кострами, ветошью, картошкой потекло
В забытую безвестную окрестность.
Туман поник. Сквозь мокрое окно
В меня глядит уныло бесконечность.

ТИШИНА

Тихо, тепло и туманно.
В Вилкове вечер стоит.
Листья горят. И дурманом
Прелая осень горчит.
Ворох хрустящих акаций,
Детством опутанный сон.
Шепчет невнятно наказы
Тайнопись умерших крон.
Мир уплывает куда-то.
Только усталость и грусть
Тихо войдут виновато
В мерно покойную грудь.

3. Балканский Дунай
На солнцепёках

С середины февраля в Цетинье совсем припекать стало.
С крыш — не капель, а тонкими весёлыми струйками, звонкий такой киндерпис, шапка снега постепенно сползает, сползает, а потом у-ух! с тяжёлым грохотом эдакой домашней лавинкой. Внизу девочка стоит и ртом ловит струйку талой воды — это она не воду ловит, а своё маленькое счастье, свою, может первую весну как пробуждение в себе женского, ещё неясное, неуловимое, но уже жадное, ждущее от жизни чего-то большого, невероятного, необыкновенного.
В парке с высоченными соснами по солнцепёкам высыпали крокусы, нежно-фиалковым ковриком, то тут, то там. Они даже сквозь снег прорастают? А с виду такие слабенькие, хлюпенькие, на тонюсеньких ножках. Скоро, уже совсем скоро послышится деловой муравьиный топоток, и засуетятся юркие, загорелые жучки. Я присел на скамейку надышаться сосновым воздухом, налюбоваться цветочками, нащуриться на тёплое, ласковое солнышко, намечтаться бог знает о чём.
Вот такие же прогалины и проталины в снегу появятся в наших лесах в конце апреля-начале мая, на лесных, ещё не езженных дорогах.
И рассыплются по ним бугрявые, изумительно шоколадного цвета сморчки, то размером с вишенку, то с кулак здорового мужика.
Сморчки надо брать молодыми — старые и червивеют, и рассыпаются, крошатся, а молодые — упругие, ядрёные. Их бывает много — и это даже обидно, потому что заготавливать впрок их решительно не удаётся: что собрал, то и надо съесть. Впрочем, мы люди дружные и прожорливые.
Прежде всего, их надо тщательнейшим образом промыть, в нескольких водах: сморчки любят на песке расти и в их извилинах (а эти грибы очень похожи на чьи-то мозги) набивается много песку.
Наверняка из этих грибов можно наготовить разных вкусных блюд, но я знаю только одно, и этого вполне достаточно: сезон сморчков коротенький, неделю, может, дней десять. Успеваешь на охоту только раз или два в году, чего уж тут разнообразничать-то?
Тщательно промытые грибы целиком варятся в чуть подсолёной воде минут 20, чтобы из них вышла гельвеловая кислота, которая и делает их лишь условно съедобными. За это время надо сделать два дела:
— поставить вариться картошку крупной нарезки и довести её до полуготовности
— обжарить (пассировать) крупную головку репчатого луку, непременно на постном масле и слегка присолив.
Отваренные грибы отбрасываются на дуршлаг, чтобы стёк бульон мутно-тёмного цвета, и не режутся — от них и так немногое остаётся после варки. Вода с картошки сливается, но не вся, не до конца, должно остаться с полстакана или, что тоже самое, с чайную чашку. Грибы и лук смешиваются с картошкой, добавляется грамм 100 сливочного масла или хорошего маргарина и грамм 200-300 сметаны, закрывается крышкой и ставится на самый медленный огонь либо в духовку не более, чем на три деления.
Через 30-40 минут жаркое готово. Парной аромат– непередаваемый, вкус — тончайший, деликатнейший, обжигающий, порции — огромные, да ещё и добавка есть, хоть и очень сытно, а душа всё равно добавки просит, потому как — может, в последний раз в жизни едим, доживём ли до следующей весны? — Бог весть! Вот есть такой глагол «уписывать». Жаркое из сморчков надо именно уписывать, даже если не знаешь, что это такое: знание само придёт. И не знаешь, что вкуснее6 сами ли грибы или картошка в сметанно-грибной ауре, в мелких луковых лохмотьицах.
Сижу на солнышке, разомлел, размечтался, пора и честь знать:
— ну, что, цветочки? Пошёл я, вот погодите, у нас тоже весна будет, и вырастут на таких же куртинках шоколадные сморчки, тогда вспомните меня.

4. Австро-венгерский Дунай. По Закарпатью
Шалопаи

Впервые я появился здесь в августе 1968 года.

Это было недалеко от Свалявы, на берегу привольной Латорицы, на базе Львовского госуниверситета. У нас здесь проходила летняя школа «Математика в географии». Жили мы в деревянных домиках, а основу базы составлял баронский дворец. Здесь разыгралась мрачная трагедия со смертельным исходом аристократа, по ночам во дворце шастали задумчивые привидения и скрипели старые половицы — как хорошо шепталось и пилось под эти вкрадчивые шорохи и звуки!
Школу вел Борис Родоман, знаменитый, выдающийся теоретик с мировым именем. Я горжусь тем, что мы остаемся друзьями теперь уже почти сорок лет и дай Бог ему здоровья еще на долгие годы.
Какими же мы были шалопаями!
Рядом с базой находилась шашлычная «Рваные паруса», где к маленьким аппетитным шашлычкам подавались темно-зеленые фауст-патроны «билэ столовэ», восхитительного своей простотой и беспородностью вина, не пьянящего, но навевающего романтический туман, сквозь клубы и бредни которого красота мира проступает все отчетливей, все ясней, все яростней и прозрачней.

Конечно, в первый же вечер я оставил в кружале всю свою наличность. В тот же вечер уезжала первая смена нашей школы. В основном, это были иркутяне, точнее, иркутянки. Никого из них я не знал, но кто-то из них, оказывается, знал меня. Мне показалось, что этого достаточно, чтобы занять десять рублей до возвращения в Москву. Денег я, разумеется, не занял, потому что — до сих пор не понимаю, как такое могло случиться — провел безумный вечер любви с одной из иркутянок: это знакомство-прощание имело потом многолетнее продолжение.
Плохо помню всю эту математику и географию, не до того было.
Мы шастали по привольным горам, спелым сливовым садам и рощам, грибастым лесам, нежились и плескались в Латорице, мотались по всему Закарпатью. Помню, в Мукачеве на Зеленом рынке умопомрачительные горячие шпекачики, укладываемые в свежайшие булки. Прямо от шпекачечной начинались бочки с вином — с обеих рук, штук по двадцать в каждом ряду. Первый стакан — пробный, бесплатный. Сломался я, кажется, на тринадцатом стакане. В том смысле сломался, что понял — четырнадцатый не стоит пить, чтоб не оказаться пьяным. Именно после этого рубежа мы, четыре покачивающиеся фигуры, отправились на другой рубеж, чехословацкий — протестовать против вторжения советских войск в ЧССР. Перед самым шлагбаумом нас завернул наряд пограничников. Доставили на заставу, устроили проверку документов, допрос на грани грубости. Отпустили нас, думаю, по двум причинам: уж больно мы были хороши и все-таки Родоман — профессор МГУ, черт его знает, как Центр отреагирует на задержание такой важной персоны.
А еще был ресторанчик под Иршавой, с видом на очаровательную долину, с небольшим бассейном, в котором плавала просящаяся на сковородку форель, по склону — цветущие крокусы, на втором этаже — комнаты на одну-тридцать ночей «Bed&Breakfast»; а еще — ужгородский дегустационный зал в глубоком подвале, в бочках, гарный гуцульский парубок, разливая вино по тонким бокалам торжественно объявляет «Променистэ!» и более ничего не говорит, потому что здесь ничего уже не добавишь: «променисте» есть «променисте», благороднейшее мужское вино, суровое и холодное, рыцарское, строгое и возвышающее к подвигам во имя Бога или любимой женщины; а еще — огромные шницеля в Межгорье, приготовляемые искусным чехом, приносимые респектабельным усатым венгром и употребляемые под плачущую цыганскую скрипку: тело уминает этот огромный кусок мяса, а душа стонет и рыдает под соблазнительные скрипы; а еще — минеральная вода, бьющая прямо из придорожной стены, и корова, расталкиваящая нас рогами, чтобы загасить свою неутолимую жажду после вчерашнего, как будто мы не испытываем такой же.

Ночи стояли чистые, лунные. Огромная, как в сказке о Золушке, желтая луна висела над дорогой, и неявные очертания деревьев представлялись веселыми и добрыми привидениями, мы шли по пустому шоссе, завороженные тишайшей красотой, иногда останавливались в полном очаровании, и твоя грудь , малышка, была необыкновенно холодна и нежна.

Танцуй, душа,
Под плач и стоны скрипки,
Любимая, давай сметем с лица улыбки
И перейдем к безумствам не спеша.

Ты знаешь, эти синие отроги,
И неба безмятежную лазурь,
И пьяной ночи сладостную дурь
Для нас ваяли правильные боги.

Забудем мы, о чем шумят газеты,
И имена, и адреса, и сны –
Но с этой пряной, бархатной весны
Нам не сорвать, как видно, эполеты.

И стих безумного прощанья,
Свиданья стих и крик страстей —
Все будет жить в душе моей
Слогами тихого признанья.

Мы молоды. Козырными годами
Мы шлепаем и ставим наугад,
Нам поцелуй важнее всех наград,
И счастье — вот оно, вот здесь — не за горами.

Карпатский сон, карпатский бред,
Дорожки лунной заблужденье:
Отбрось, любимая, сомненья,
И в путь любви за мною вслед.

Какие же мы были шалопаи!
В последнюю эту закарпатскую ночь (поезд на нашем полустанке даже не останавливался, а просто тормозил) я успел забросить свой практически пустой чемодан и самого себя, изможденного безумной и нежной ленинградкой. Мы проболтали до утра о математике в географии и о том, какие прекрасные девушки нам встретились в Сваляве. Утром во Львове нас встречала местный архитектор, утонченная и по-славянски загадочная женщина. Ее жизнь роскошествовала на улице Мстислава Удалого, и, надо ли говорить?, я к вечеру был по уши влюблен в нее.
В тот год я любил, искренне, неистово, неистощимо, страстно, самозабвенно, сразу и одновременно пять-шесть женщин — меня хватало на всех их и, если честно, у меня не было никаких угрызений совести. Я был в дурмане и счастье этих страстей и, как мне казалось тогда и кажется теперь, я никого из них не обманывал, потому что мои чувства были подлинны.
И все эти безумства были связаны с Карпатами. Может, там почвы такие или геотектоника? Потому что, когда я вернулся в эти же места ровно через двадцать лет, у меня вновь разыгралось сразу три бурных романа, один из которых завершился роковым образом — я женился…

Историческая мозаика

Столь очаровательная и благодатная местность не могла не быть заселена издревле. Здесь, в самом центре Европы (в селе Деловое австро-венгерской императрицей Марией Терезией в конце 19 века был установлен памятник, обозначающий географический центр Европы), сошлись судьбы и сплелись корни многих народов. Угоры (венгры) и белые славяне — пожалуй, самые древние. Здесь же оформилась Красная Русь (русины). Кстати, у Брокгауза и Эфрона гуцулы причислены были к русинам, а уже советская не то социстория, не то политэтнография посчитала гуцулов украинцами. Глупо это — донельзя. И стыдно, конечно, за процветание всех этих наук, особенно в наше, облезлое постсоветское время. Националистическая наука — питательная среда терроризма.

Сегодня Закарпатье граничит с Польшей, Словакией, Венгрией, Румынией и несколькими областями Украины. Границы эти чаще всего нелепы (об этом — чуть позже) и неестественны. Закарпатье смотрится фрагментом какой-то другой территории, но, разумееется, не Украины, от которой она отделена дугою гор.
Когда сформировалась Австро-Венгрия, Закарпатье вошло в ее состав (1867 г.). Надо заметить, что по доле славянских народов (сербов, хорватов, чехов, словаков, поляков, русинов, малоросов и других), составлявшей 75% населения империи, Австро-Венгрия заметно опережала Россию, где славяне не составляли и двух третей. И, если в Австро-Венгрии славянская доминанта всегда подчеркивалась, чтобы не выпячивать титульные нации, австрийцев и немцев, в России инородцами и иноверцами пренебрегали. Помню, меня неприятно поразила фраза из Брокгауза в обзоре переписи населения 1896 года: «породный состав населения Российской империи еще мало изучен». Инородцы и иноверцы обсуждались, следовательно, как скот, да и русские названия их были по преимуществу презрительными: самоеды, чухонцы, жиды и т.п. — совсем как сегодня «лица кавказской национальности», хачики, финики, чурки, чучмеки.
Именно это российское, укорененное и во власти, и в народе, ничем не оправдываемое, но неистребимое презрение ко всем другим народам, и славянским и неславянским, и породило всякие националистические выверты, окраинный национализм как русофобство, как ответ на бессмысленное презрение. Украинское культурное и национальное самосознание, тайно подпитываемое австро-венгерским генштабом, носило откровенно антирусский характер — и поделом.
В Закарпатье сходились пути разных этносов, но — вероятно, благодаря местной улыбчивой природе, они редко ссорились, мирно уживались на этих землях и были добрыми соседями друг другу. Особых войн и битв в истории Закарпатья нет, и это так отрадно.
Мрачная и долгая страница истории Закарпатья открылась 22 января 1946 года. СССР аннексировал эту территорию у покоренной Чехословакии. Те практически никак не отреагировали до сих пор на эту аннексию: советская власть, чванная и невежественная, даже не удосужилась посмотреть в карты: в ходе Второй мировой войны Закарпатье мирно и спокойно перешло от чехословаков к венграм. Отняли, выходит, не у хозяев.
Границы кроили на том же интеллектуальном уровне: какой-то пьяный полковник провел южную границу между СССР и Румынией таким образом, что пригородный поезд Берегово-Рахов оказался международным. Полковника за эту ошибку расстреляли, конечно, но границу так и оставили, поскольку она «священна и неприкосновенна» и долгие десятилетия платили румынам (и продолжаем платить, кажется) по две инвалютные копейки за каждую ось вагона при перегоне по румынской территории. Основная граница с Румынией проходит по фарватеру Тиссы: румыны пользуются рекой: купаются, ловят рыбу, полощут белье. Мы же угрюмо смотрим на них сквозь густую решетку и цепь колючей проволоки, сквозь непролазные заросли и колючки, через пространство, истерзанное штыками и дулами, облаиваемое, окрикиваемое, искромсанное прожекторами и дозорами. Мосты между двумя странами, входящими в один военный блок и в одну экономическую систему, между метрополией и колонией, взорваны: чтоб прекратить все налаженные веками и наезженные связи и пути. И, как издевательство: на румынском берегу Тиссы высажены елки, составляющие «СССР» — надеюсь, те ели все-таки спилили.
На Донбасс потянулись спецэшелоны со спецпереселенцами: Сталин отправлял в угольные шахты тех, кто оказался «на оккупированных территориях». Эти спецэшелоны перемежались с эшелонами карпатского леса, шедшего на крепежную стойку в шахтах. Со своим лесом несчастные закарпатцы не расставались. Между прочим, знаменитые карпатские ели — по большей части вторичные леса. Первичны буки, великолепные белоствольные гиганты, грабы, тиссы и другие широколиственные. Еловые же леса по большей части — искусственные насаждения.
Беспощадный выруб лесов, трелевка по склонам и лесосплав — примеры экологического государственного терроризма и геноцида. Несчастные Карпатские горы обезображены огромными плешивыми коридорами ЛЭП, трубопроводов и прочих, транзитных для края, инженерных коммуникаций. Так не поступают даже с врагами. Край просто ободрали.
Сердца всех закарпатцев содрогнулись и опечалились, когда меняли европейскую колею на русскую: их отталкивали от привычной европейской цивилизации в волчий овраг с непонятным названием «СССР».
Началась интенсивная русификация края. Все командные посты при этом раздавались львовянам, которых в Закарпатье (да и не только в Закарпатье, но и в Польше, и в Австро-Венгрии) сильно не любили.
Закарпатцы — аграрии. До прихода «освободителей» чуть не 90% населения были крестьянами. Для них колхозы — немыслимая форма существования и хозяйствования. Они писали, взывали, умоляли, доказывали не устраивать у них колхозы: именно поэтому Сталин провел здесь насильственную коллективизацию.
Окруженные оккупированными и покорёнными народами и странами восточной Европы, закарпатцы стали принимать мощные инъекции шпиономании, вплоть до оперетточных форм («Трембита»). «Над Тиссой» и другие шлягеры соцлитературы и соцкинематографии создали образ края как начиненного шпионами и диверсантами.

Пестрый мир

Прекрасен и пестр закарпатский мир, тенисты и приветливы дороги, добродушны и славны жители — ни разу не встречал я здесь и тени озлобления, несмотря на все невзгоды, порухи и притеснения. Тихи и богаты леса. Сладостны и чисты небеса. И так вольно дышится карпатским славянским воздухом.

А жарко — сошел с дороги, прошел под покровом орешника к реке, разделся — и просто лег в говорливые прохладные струи. Вода нежно обтекает тело, даря блаженство и усладу. Только за камни держись, чтоб далеко не снесло.
Слава Богу, большинство рек Закарпатья мелководны, а родной монстр Гидропроект так и не научился строить маленькие гидроэлектростанции, ему все Братские да Саяно-Шушенские подавай. Впрочем, одна знаменитая ГЭС здесь есть.
Рика-Тереблинская ГЭС использует разность в возрасте этих двух рек, текущих в двух соседних ущельях. Одна, что помоложе, Рика, еще неглубоко врезалась в камни, другая углубилась более чем на сто метров больше. Между реками проложен туннель, по которому рикская вода падает на турбины ГЭС и далее — в Тереблю.
По потреблению кофе на душу населения Закарпатье прочно удерживает первое место в мире, обгоняя Париж, Бразилию, Италию, Турцию и даже Абхазию. При этом пьют здесь кофе особой заварки, в особых кофеварках. Не буду описывать эти сооружения — все равно вне этих мест кофе по-настоящему не получается. Моя кофеварка, например, в Москве просто взорвалась. А ведь меня предупреждали… В советское время закарпатские провиантмейстеры и эмиссары продовольственного фронта постоянно ездили в Среднюю Азию и другие неведомые им страны для обмена никому ненужных в Закарпатье чайных лимитов и запасов на кофейные. В Кремле, Госплане и Госснабе понять этого не могли и потому расписывали кофе по поголовью населения равномерно, чтобы на каждого чукчу приходилось столько же зернышек, сколько и на закарпатца.
Кофе здесь превосходно в любом месте и в любом доме, но если вы хотите насладиться по высшему разряду, с кистями и глазетом, то надо ехать в Берегово, искать там кафешку, в которой заправляет венгр или чех, заказать малюсенькую чашечку, хлебнуть, зажмуриться, а, когда откроете глаза, с вами за столиком непременно окажется очаровательная дама, которая с удовольствием и высочайшим достоинством скрасит ваше одиночество. Дальше светской беседы дело не пойдет — и не надо, даже если вы — не старый хрыч и пень. Тут — ритуал гостеприимства и радушия, тут — этикет общения, это вам Берегово, а не пивной гадюшник с автопоилкой.

Из всех закарпатских вин наиболее распространены променисте и леанка. Леанка — вино девичье, нежное, стыдливое. Лакать его стаканами могут только пэтэушницы. Оно легко кружит голову, но ненадолго — чтобы поддерживать романтические грезы любительницы леанки, эту любительницу непременно надо время от времени целовать и, поверьте, вы будете пить с губ очаровательный яд и почти прозрачное забытье.
В Закарпатье все свое и по-своему, вот, например, взять шашлыки.
Во-первых, это не шашлыки, а шашлычки. Они маленькие-маленькие. Молодую поросятинку с жирком насаживают на шампуры, поливают винным уксусом, чтоб не подгорали, потом сбрасывают с шампура кусочки на одноразовую станиолевую тарелочку, подбрасывают туда кружки репчатого луку, положат два кусочка ноздреватого хлеба, могут предложить витиеватую и корявую алюминиевую вилку… По рукам надо бить и высылать за пределы области того, кто такой шашлычок не будет запивать белым столовым вином или хотя бы пивом. А я бы еще ногами растаптывал такого негодяя.
Знаете, как лечат хворобу закарпатцы?
Садится болезный в тенек, делает стакан финча (смесь местного белого вина с местной же минералкой), прихлебывает его, заедая опять же местным зеленым жгучим перчиком, иногда добавляя к нему мягкий сыр (правильно, местный). И время от времени щупая макушку. Как только выступает испарина, процесс лечения заканчивается, болезнь проходит, и можно опять радоваться жизни. Впрочем, он, и болея, радовался.
Что же касается минералки, то она тут бьет из-под земли повсюду: то из стены, то из скважины. Самое же восхитительное на моей памяти — ручей в Закарпатском заповеднике, беглый ручеек, дно которого устлано жердочками, а рядом бьют маленькие ключики необычайно вкусной воды, пахнущей свежайшими тухлыми яйцами.
А еще замечательное место — Солотча. Ту есть лечебные пещеры, а, главное, небольшое соляное озеро. Вода в нем буро-коричневая. Раствор настолько насыщен, что потонуть в этом озере невозможно. Соли обладают целебными свойствами не хуже Мертвого моря. После купания в этом озере непременно надо принять тщательный душ, иначе начнется страшный зуд и чесотка.
Пестр и этнический мир Закарпатья — гуцулы, швабы, русские, поляки, венгры, украинцы-западенцы, цыгане. Цыгане тут всюду и даже есть оседлые (в Чопе, например). Мужчин в таборах почти нет — все они сидят в тюрьмах и лагерях на северах. Заправляющая хозяйством еще нестарая цыганка подробно и добродушно рассказала мне о жизни их табора, о трудностях такой жизни в условиях развитого, о том, как она родила в первый раз в тринадцать лет, а женщиной стала в одиннадцать. Я обратил внимание, что, несмотря на природную красоту лиц, все цыганки страдают отсутствием многих зубов. Разговаривая со мной, она достала огромную и упругую грудь и, ничуть ни смущаясь, принялась кормить ребенка.
Твой? Какой по счету? — грудь была даже на удивление красива.
Внук.
Подошла еще одна, совсем молодая. Достала свою, показала мне — скульптура настоящая, античная, только что из Лувра — и принялась кормить того же младенца.
Это ее, дочки, сын.
Мы продолжили беседу. Через несколько минут, цыганка заметила, с каким восхищением я наблюдаю грудь ее дочери:
хочешь девку? Ей пятнадцать. Хорошая девка.
До сих пор не могу понять, почему я отказался.
Многие закарпатские деревни имеют два конфессиональных конца: на одном, побогаче, живут кальвинисты. У них и церковь повыше, и кладбище почище, и песни погромче, и мужик потрезвее. Другой конец — православие, более скромное, но тоже вполне приличное. Кальвинисты, хоть и фаталисты, отличаются особым трудолюбием, истовостью в работе. Вообще, Закарпатье — страна мастеров: тут и мебель делают великолепную, и строители — лучшие в Европе (я был в одной такой деревне, где каждый дом — как беломраморный дворец, как будто попал на флорентийское кладбище). В одном огромном селе, знаменитом своими плетеными корзинами и конопельными вениками, сто пятьдесят ремесел и рукомесел имеется: вышивают, делают деревянные игрушки, глиняную и деревянную посуду — и все это на музейном уровне, не ширпотреб поганый.
У какого-то районного секретаря ВЛКСМ я спросил, как они соседствуют с религией. Оказалось, все очень просто: до 15 лет люди считаются верующими, потом, с 15 до 30 — комсомольцы, потом опять верующие. Это — в жизненном цикле, а в ежедневном — с девяти до пяти — неверующие, с пяти до девяти — верующие. Две трети суток — Богу, одну треть — Антихристу. Моральная шизофрения. Все нормально и все нормальные. Главное — умереть в согласии с Богом.
Островами отдохновения смотрятся монастыри, преимущественно католические. Просторные кладбища с купами раскидистых деревьев, редкие, в разброс, захоронения. Миряне титулуют себя на надгробиях со всей сословной пышностью, монахи — в предельной скромности: «Раба Божья Анна», «Раб Божий Гавриил». Ни дат, ни титулов — чего с ними делать на том свете?

Исход

Хорошо евреям — они совершили исход из Египта в Землю Обетованную. А закарпатским народам фактически пришлось совершить исход из своей обетованной земли в новый Египет, в новое рабство, в СССР. Потому и возглавляли их в этом скорбном исходе вовсе не Моисей с Аароном, а Сталин с Берией.
Это ведь была целенаправленная политика по искоренению культуры на цивилизованных окраинах пролетарской империи пьяной шатии-братии. Все нарочно и насильственно приводилось в запустение — в Выборге и Кенигсберге, в Бресте и Пинске, в Черновцах и Измаиле, в Ужгороде и Мукачеве.
Спустя двадцать лет приехал я — и не узнал Закарпатья.
В чистенькой Сваляве в бывшем ресторане, а ныне свинарнике бойко торгуют вермутом все в тех же темно-зеленых фауст-патронах, все изгажено, обкурено, неряшливые хохлушки таскают к столам жрачку, а не еду или пищу, в туалет не войдешь даже в общежитие местного пединститута: дерьмо кучами возвышается над унитазом (в летнюю жару, между прочим). Про променисте или леанку слышали только старики. В магазинах — вино с громким названием «О.8». Нищета и бедность — как в заполярном Тамбове. На базаре — ни одной бочки, про шпекачики даже спрашивать не у кого. Советизация.
Многое можно простить Горбачевым: ну, развалили Берлинскую стену — и слава Богу, ну, порушили партию и народ — насильственный брак все равно был фиктивным, ну, хапали в Индии брильянты авоськами — так это по бедности, ну, сперли несколько сот тонн золота — лежало плохо, ну, врали беспробудно — а кто из властителей не врал чистосердечно?, но вот что никак и никогда не прощу — зачем они разорили виноделие, которому — столетия и тысячелетия?  И почему у нас, чем мельче властвующая тварь, чем ниже ее интеллектуальный уровень, тем безжалостней она к культуре? Что первобольшевики продавали за бесценок сокровища Эрмитажа, что столичный кепконосец разворошил и выбросил на помойку московские недра, что Горбачевы с их идиотской антиалкогольной борьбой.
Мы сидим в кабинете главного агронома Береговского винсовхоза:

«Наши подвалы когда-то принадлежали барону Шенберну, тут десятки километров туннелей. Наш совхоз заполнял все пространство подвалов своей продукцией. Теперь со всей области привозят — и трети подвала не заполнено. А ведь всего три года назад… — он отвернулся и более к нам не поворачивался, глядя в окно. Может он искал там, за окном, притатаренные Райкины глаза, чтоб посмотреть на эту чумичку, которой, по ее исламскому происхождению, глубоко плевать на европейскую культуру. — Все повыливали, повыбрасывали, выкорчевали, перепахали — этим виноградникам цены не было. Друг у меня был, Голодрига, директор Магарача, может, слышали?, президент всемирной ассоциации виноделов и дегустаторов, с мировым именем ученый… — тут голос его треснул и на глазах появились крупные, с кулак, слезы — на бетонной балке в винограднике повесился.
С этого преступления начал Горбачев свое генсексотство, а потом удивлялся, что это ему в глаза народ плюет, что это его никто не любит в своей стране, только на Западе.
Советизация и пролетарская идеология неимущих проникла повсюду: идем с лесничим по заповедной буковой роще. Белоствольная колоннада уходит в небо. Слышится органная музыка ветра в вершинах. Лесничий подходит к огромному красавцу: «Хорош? Не менее двадцати кубометров в стволе!»

Красота, измеряемая на пиломатериалы, перестает быть красотой. Видеть в кроткой лани несколько килограммов шашлыка, в северном лебеде — ведро мяса, а в Куликовском поле — идеальное пространство для водохранилища — вот чему научила нас советская жизнь.
Рядом со Свалявой еще в середине 80-х возникла «Туча» — стихийная барахолка, пионер будущей челночной торговли.
О том, что Совок вот-вот рухнет, в 1988 году было ясно хотя бы тем, кто занимался теоретическими региональными разработками. На каком-то огромном партийно-хозяйственном сборище областного масштаба я, ничтоже сумнящеся, именно об этом и сказал. Разразился небольшой скандал. После этого публика меня не выносила совершенно напрочь. А я еще рассказывал ей о возможностях туристического развития и предложил более десятка разных видов туризма, один экзотичней другого. Самый экзотический — некротуризм: человек ездит по Закарпатью, присматривается к разным местам, особенно намоленным, то есть в монастырях и на сельских погостах. Покупает себе участок, приезжает каждый год, ухаживает и обихаживает свой последний дом. Ведет себя при этом очень тихо, чинно, не буянит и не оскверняет собой пейзаж. После погребения к нему на могилу начинают наведываться его родственники, дети все ведут себя пристойно и даже делают пожертвования. Туристкий цикл занимает примерно сто двадцать лет и, хотя и проявляется в скромных, с финансовой точки зрения, формах, но устойчив, экологичен и высокоморален.
Эта идея вызвала бурю возмущения в зале. На меня топали и шикали, как потом — на Сахарова. Спустя несколько лет, когда Совок-таки рухнул, какие-то дельцы от туристического бизнеса в Закарпатье искали меня в Москве, но не нашли, потому что мне это было уже неинтересно.
… Мы приехали в Межгорье непоздно вечером, в пустой двухэтажный приют. Нас не ждали, но нас пустили — кроме нас никого там не было. Разожгли камин и очаг, приготовили скромный ужин, достали несколько потаенных от борьбы с алкоголизмом светлых и чистых вин. На широком балконе, с которого открывались потрясающие виды гор, мы не спеша пили эти прекрасные и раздумчивые вина, наслаждаясь глубиной тишины. И мысли, легкие и счастливые, приходили к нам из полыхающего закатом поднебесья, и умиротворение снисходило, сниспадало к нам зримой и величественной красотой.
Где бы я потом ни бывал и в какие бы другие горные красоты я бы ни попадал, всегда попадал мне сподручный стакан вина, и я с благодарностью и умилением вспоминал Межгорье и вслух приговаривал: «красиво, как в Карпатах».

5. Верхний Дунай. Рейн-Майн-Дунай
Регенсбург

Здесь в 802 году произошла знаменитая встреча Карла Великого и Гарун-аль-Рашида, результаты и последствия которой живы и тянутся до наших дней. Тут и крестовые походы, и Батый, и Чингисхан, и падение Константинополя, и гибель Великой Булгарии, и Реконкиста на Пиренейском полуострове, и орден госпитальеров на Мальте, и даже войны израильтян с арабами, и нынешняя Сирийская война.

Рейн-Майн-Дунай

Этот канал начал рыть ещё Карл Великий — в 793 году. Нынешнюю версию строили с перерывами с 1960 по 1992 г., потратив на его строительство 2.5 млрд. долларов.

В конце 70-х в Европе оживлённо обсуждался проект судоходного канала Рейн-Майн-Дунай. Я курировал Советское Дунайское Пароходство (СДП) и потому мне было это интересно. К тому же у моего начальника была аспирантка, которая писала диссертацию на эту тему. Начальник ею не занимался — он откровенно не просыхал от пьянства, а я нашёл повод углубиться в эту тему. В частности, меня очень заинтересовал тот факт, что австрийцы упорно писали о необходимости соблюдения и возрождения традиций Дунайского региона, что было для меня и мило, и удивительно: какие-то австрийцы, какой-то Дунайский регион…
Как всегда, мы выступали резко против этого канала, просто, потому что мы всегда были против всего. Слава Богу, нас никто в Европе не слушал и не слышал. Я же в той диссертации стал предлагать всяческие коммерчески привлекательные затеи:
— две европейских кругосветки: Балтика — Волго-Балт — Волга — Волго-Дон — Дон — Азовское море — Чёрное море — Дунай — Рейн-Майн-Дунай — Рейн — Северное море — Кильский канал — Балтика и более короткая Балтика — Даугава — Днепр (сухопутно) — Черное море — Дунай и так далее (круиз «Из Варяг в Греки»)
— продление проектируемой лихтеровозной системы Меконг-Дунай до Скандинавии и Северной Европы
— туристическое и рекреационное развитие советского сектора дельты Дуная, опережая в конкурентной борьбе нищую Румынию
— и, наверно, что-нибудь ещё, чего я уже не помню за давностью лет.
Конечно, ничего этого не случилось, и мы опять остались не при делах в Европе.