Конечно – едем в Царское Село!
Уже в Иерусалиме рассвело,
Проснулись люди и уснули боги
Воспоминаний и тоски. Ну что ж –
Жизнь просит продолженья. Ты идёшь…
Идёшь – и вдруг застынешь на пороге.
Владимир Ханан
О времени
* * *
Сергею Гандлевскому
Светлой памяти
Александра Сопровского
В первый день по приезде в Нью-Йорк я попал на приём
К знаменитому мэтру — он знал обо мне почему-то —
И под традиционное «выпьем и снова нальём»
Я впервые попробовал, щедро плеснув, Абсолюта.
Вскоре там появились художник, известный весьма,
Этуаль МосКино, что отважно избрала свободу
И богатого мужа. В полста этажей терема,
Что виднелись из окон, свой отсвет бросали на воду
Где-то рядом внизу протекавшей свинцовой реки.
У красавиц подолы мели по блестящему полу.
Тут я снова налил – с гостевой неизбежной тоски
В высоченный бокал Абсолюта, добавивши колу.
Между прочим, светлело. Красотки вокруг – выбирай!
Мой «эмерикен инглиш» уверенно рос с каждым часом.
Дальше ангел случился с машиной, и начался рай
В двухэтажном апартменте с километровым матрасом.
Что же до Абсолюта – он был для меня слабоват,
Я его подкрепил чудодейственной дозой разлуки
С коммунальной квартирой под лампочкой в минимум ватт,
Ноздреватым асфальтом страны, где заламывал руки,
Заклиная неврозы и комплексы, депрессняки,
Голубую любовь к себе власти и электората,
Поддаваться которым мне было совсем не с руки:
Не любил я, признаться, Большого Курносого Брата.
Вспоминая пролёт сквозь зелёный ирландский ландшафт
И приёмник Канады с огромным, как зал, туалетом,
Я представил другие, в которых кишат и шуршат
Соотечественники, невольно споткнувшись на этом.
Так с друзьями московскими, помнится, что с похмела,
На троих (одного уже нет) в привокзальном сортире,
Сдав билет и портвейна купив, мы его из горла
Тут же употребили, как у Мецената на пире.
То, что этот забойный напиток годился скорей
Для хозяйственных нужд, например, чтоб травить тараканов,
Нас отнюдь не смущало. Пристроившись возле дверей
Мы подняли бутылки, легко обойдясь без стаканов.
А сегодня я б отдал весь долбаный тот Абсолют,
Все мартини и виски, что выпил за долгие годы,
Самый лучший коньяк, если мне его даже нальют,
За тот райский коктейль из поддельной лозы и невзгоды.
От вина шло тепло, но зима предъявляла права,
И пупырышками покрывалась продрогшая кожа,
Когда мы в привокзальном сортире – я, Саша, Серёжа –
Дружно пили портвейн, а вокруг грохотала Москва.
* * *
Вот так – хранителем ворот
От зимней матросни –
Не ко дворцу, наоборот,
Но к площади усни.
На зов, где вздыблен мотылёк
И осенён в крестах,
И где ладонь под козырёк
Нам праздник приберёг.
Где неги под ногой торец
Покачивает плеть,
Пожатье плеч во весь дворец
И синей школы медь.
Усни не враз, качни кивком,
Перемешай огни,
И валидол под языком
На память застегни.
Всё то, что плечи книзу гнёт,
Всё то, что вяжет рот,
Легко торец перевернёт
И в память переврёт.
Не нашим перьям перешить
Уснувшей школы медь,
Но надо помнить, надо жить,
И надо петь уметь.
Лети на фоне кирпича,
Не знающий удил!
Ты много нефти накачал
И желчью расцветил,
Чтоб я, у ворота ворот
Терпя небес плевок,
Примерил множество гаррот,
Но горло уберёг.
* * *
В том месте снов и тишины,
Где я болтался горстью чёток
В тени костёла, и в холодный
Любил смотреться монастырь,
И католическим старухам
Дарил копейки от души —
Грибами пахло и чужбиной.
Но приезжали в гости к нам
Высокие и свадебные гости,
И я летел за ними на коленях
По скользкому от близкой крови полу,
И непонятных звуков языка
Ловил стихи и радовался жизни.
Как я был счастлив в этом октябре! –
В прозрачном холоде над Неманом серьёзным,
И у хозяйки доброй на дворе,
Где яблоки росли, и ночью звёздной
Кричал петух, и жук звучал в коре.
Где звонкие я складывал дрова
Для пасти однотрубного органа
С окаменевшей глиною на швах,
Где у соседки древнее сопрано
Светлело, как лучина в головах.
Где я два дня Вергилия читал,
И пас быков, и птичье слушал пенье,
И узнавал счастливое уменье
Лесную тишину читать с листа.
Где я забыл, что значит пустота.
Где я обрёл и вынянчил терпенье
Для зоркости, для доли, для судьбы
Страдать и петь с тростинкой у губы,
Которой вкус труда и смерти равно впору,
Где я слова по-новому чертил,
А монастырь густел, венчая гору,
И серп луны меж избами всходил.
* * *
«Поедем в Царское Село!»
О. Мандельштам
Р
Поехать, что ли в Царское Село,
Пока туда пути не замело
Сухой листвой, серебряным туманом,
Набором поэтических цитат,
Не то чтоб искажающими взгляд,
Но, так сказать, чреватыми обманом
Вполне невинным: например, легко
Июньской белой ночи молоко,
Грот, Эрмитаж, аллеи и куртины
Плюс выше обозначенный туман
Оформить как лирический роман
(Земную жизнь пройдя до половины),
В котором автор волен выбирать
Меж правдой и возможностью приврать,
Однако же, к читательской досаде,
Он, больше славы истину любя,
Не станет приукрашивать себя
Красивой позы или пользы ради.
Кривить душой не стану. Автор был
Застенчивым и скромным, но любил
Не без взаимности. Деталей груду,
Пусть даже неприличных, сохраню
И поцелуй в кустах не подменю
Катаньем в лодке по Большому Пруду.
Мы можем увеличить во сто крат
Сентябрьский дождь, октябрьский листопад,
Помножив их на долгую разлуку,
И всё же им не скрыть от взгляда то,
Как на моём расстеленном пальто
Мы познавали взрослую науку.
Без ЗАГСов и помолвок. Не беда,
Лишь только это было б навсегда,
Надёжней и верней, чем вклад в сберкассе,
Чем в лотерею призовой билет,
А было нам тогда семнадцать лет,
И были мы ещё в десятом классе.
Конечно – едем в Царское Село!
Уже в Иерусалиме рассвело,
Проснулись люди и уснули боги
Воспоминаний и тоски. Ну что ж –
Жизнь просит продолженья. Ты идёшь…
Идёшь – и вдруг застынешь на пороге.
И в памяти мгновенно оживут
Осенний парк, заросший ряской пруд
И поцелуев морок постепенный,
И юношеской страсти неуют —
Там было всё, о чём я вспомнил тут…
Но это было в той, другой вселенной,
Где нас забыли и уже не ждут.
* * *
Неспокойные, вечно на взводе,
С хамоватой ухмылкой у рта,
Посмотри – это молодость, вроде,
Непростая её простота.
Оттого ли борзые, крутые,
Что учёба им не по уму?
Им дубинку б в эпоху Батыя
Иль оглоблю в эпоху Муму.
Ради них, что ли, дед в Сталинграде
И Керенский на белом коне?
У прогресса не то, чтобы сзади –
Чёрта-с-два! – вообще в стороне.
Ребятишки мои дорогие –
Мы и сами бузили подчас…
Почему они нынче такие,
Не похожи нисколько на нас?
Ни походкой, ни словом, ни взглядом,
Им избить и убить – баловство.
Отчего же так близко, так рядом?
И агрессия их – отчего?
Зависть – штука, что точит и точится.
Колесо – не задержишь его…
Как им хочется, хочется, хочется,
Очень хочется — сразу — всего!
Не работой, а попросту, запросто
Яхт и тёлок, зелёный навар.
Ну а если с работой и завтра? – «Что?! –
Ты фильтруй-ка, брателла, базар».
Понимаем ли, что происходит?
А пока – в ожиданье даров
Стаи злобные нелюдей бродят
В гулких омутах наших дворов
Середина 90-х
ЛЕТО 53-го
Пионерлагерь имени Петра
Апостола располагался в церкви,
Закрытой властным росчерком пера.
Внутри и вне бузила детвора
Военных лет. На этом фоне меркли
Особенности здешнего двора.
А здешний двор – он был не просто двор,
А сельское просторное кладбище
Одно на пять окрестных деревень.
И будь ты работяга или вор,
Живи богато, средне или нище –
А в срок бушлат берёзовый надень.
Тогдашний «мёртвый час» дневного сна,
Когда башибузуки мирно спали,
Был отведён для скорых похорон.
Пока внутри царила тишина,
Снаружи опускали, засыпали,
И двор наш прирастал со всех сторон.
Полусирот разболтанную рать –
Отцы в комплекте были у немногих –
Не так-то просто было напугать.
Мы всё умели: драться, воровать.
Быт пионерский правил был нестрогих.
Но кой о чём придётся рассказать.
Была одна курьёзная деталь:
Еды детишкам было впрямь не жаль,
Но требовалось взять в соображенье
Природный, так сказать, круговорот:
И то, что детям попадало в рот,
Предполагало также продолженье.
В высоком смысле церковь – целый мир,
Божественным присутствием пропитан.
Но если по-простому, без затей,
То в этой был всего один сортир,
Который был, понятно, не рассчитан
На сотню с лишним взрослых и детей.
Но сколь проблема эта ни сложна,
Была она блестяще решена,
Лишь стоило властям напрячь умище.
И к одному сортиру, что внутри,
Добавили ещё аж целых три
Снаружи, то есть прямо на кладбище.
А вот теперь представьте: ночь, луна,
Кладбищенская (вправду!) тишина,
Блеснёт оградка, ветер тронет ветки,
А куст во тьме страшней, чем крокодил,
Поэтому не каждый доходил
До цели. Что с них спросишь? — Малолетки!
……………………………………………..
Пусть в прошлое мой взгляд размыт слезой,
А детство далеко, как мезозой,
Я вижу все детали пасторали:
Зелёный рай под сенью тёплых звёзд,
Наш лагерь: церковь а вокруг погост,
Который мы безжалостно засрали.
* * *
О Времени!
О Времени быстролетящем!
С приятелем мы встретились. К себе
Меня зазвал он: новая квартира,
Давно не виделись и прочее. Когда
Все новости обговорив, мы пили кофе,
Его сопровождая коньяком,
Домой явилась внучка – существо
Пятнадцати примерно лет. «Что слышно?» —
Меня она приветствовала. Здесь
Так местные приветствуют друг друга.
«Что слышно?» — и уже через секунду,
Ответа моего не дожидаясь,
Была на кухне. Не успел моргнуть –
Опять в гостиной со стаканом колы,
Ещё одна секунда – взмах рукой –
И снова мы вдвоём. Её приход
Похожим показался мне на вспышку,
На росчерк молнии – мгновенный, стреловидный.
И в свете этой вспышки я увидел,
Что для неё – для женственности этой
Цветущей и уже почти расцветшей,
Я – по другую сторону ВСЕГО:
Вниманья, интереса. Для неё
Я ближе был к эпохе Маккавеев,
Чем к дню ЕЁ, СЕГОДНЯШНЕМУ. Вектор
Цветущего её существованья
Был для меня закрытым. Так о чём я? –
О Времени!
О Времени быстролетящем!
