©"Семь искусств"
    года

Анжелика Огарева: Тринадцатая симфония

Loading

Известие, что Мравинский не будет дирижировать симфонией, явилось для Дмитрия Дмитриевича полной неожиданностью. Просто ударом. Тогда Дмитрий Дмитриевич обратился к дирижеру Кириллу Кондрашину. Тот ответил, что готов дирижировать 13-й симфонией при любых обстоятельствах.

Анжелика Огарева

Тринадцатая симфония

Анжелика ОгареваД. Д. Шостаковича всегда отличал глубокий интерес к еврейской музыке, истории и культуре. Вот что рассказывал сам композитор: «Когда я написал свой Восьмой квартет, его тематически также вписали в графу «Обличение фашизма». В квартете есть и еврейская тема из «Фортепьянного трио». Это качество еврейской народной музыки близко моему пониманию того, какой должна быть музыка вообще. В ней всегда должны присутствовать два слоя. Думаю, что, если говорить о музыкальных впечатлениях, то самое сильное произвела на меня <именно> еврейская народная музыка. Я не устаю восхищаться ею, её многогранностью: она может казаться радостной, будучи трагичной. Почти всегда в ней — смех сквозь слезы. 

 Д. Шостакович продолжает:

«Вся народная музыка прекрасна, но могу сказать, что еврейская — уникальна. Евреев мучили так долго, что они научились скрывать свое отчаяние. Они выражают свое отчаяние <своеобразной трагически весёлой танцевальной музыкой>. Много композиторов впитывали её, в том числе русские композиторы, например, Мусоргский. Он тщательно записывал еврейские народные песни. Многие из моих вещей отражают впечатления от еврейской музыки». 

Когда в 1961 году на 22 съезде партии было принято решение о выносе тела Сталина из мавзолея — его приветствовали по инерции единогласно и с бурными аплодисментами. Не обошлось без курьеза. После Ивана Спиридонова выступила делегатка Дора Лазуркина, и сказала, что накануне советовалась с Ильичом, который будто бы «стоял перед нею как живой, и говорил, что ему неприятно лежать в гробу вместе со Сталиным, принесших столько бед партии». На самом деле, людей, возмущенных этим решением, было огромное количество. Боялись бунта. Саркофаг с телом Сталина выносили через черный вход ночью c 31 октября на 1 ноября. Красная площадь была закрыта под предлогом подготовки к ноябрьскому параду. В те дни Евгений Евтушенко написал стихотворение «Наследники Сталина». Он предложил его Твардовскому для «Нового мира», но тот посоветовал ему спрятать «эту антисоветчину в дальний ящик стола и никому не показывать». Евтушенко прочитал стихотворение на своем авторском вечере, и после этого оно разошлось в рукописном виде по стране. Опубликовать его удалось только через год 21 октября 1962 года в газете «Правда» с разрешения Н.С. Хрущева. После публикации стихотворения на Евтушенко обрушился поток писем от массы возмущенных ветеранов войны, читателей и писателей. Тогда же в 1961 году в «Литературной газете» была опубликована поэма Евгения Евтушенко «Бабий Яр». Друг Шостаковича музыковед Гликман принес композитору газету. Шостакович рассказывал:

«…стихотворение Евтушенко «Бабий Яр», оно меня потрясло. Оно тогда потрясло тысячи людей. 

 Многие до этого слышали о Бабьем Яре, но понадобились стихи Евтушенко, чтобы люди о нём узнали по-настоящему. Были попытки стереть память о Бабьем Яре, сначала со стороны немцев, а затем — украинского руководства. Но после стихов Евтушенко стало ясно, что он никогда не будет забыт. Такова сила искусства. Люди знали о Бабьем Яре и до Евтушенко, но молчали. А когда они прочитали стихи, молчание было нарушено. 

 Искусство разрушает тишину».

Потрясенный чтением поэмы Шостакович загорелся и немедленно начал писать музыку для оркестра и хора басов.

Первая часть пятичастной симфонии называется «Бабий Яр». Так со временем стали называть 13 симфонию композитора. Ее премьера в Большом зале консерватории была назначена на 18 декабря 1962, в канун дня рождения Сталина. Но к тому времени многое в стране изменилось. Сняли главного редактора «Литературной газеты» Косолапова. Официоз начал бешеную травля Евтушенко. Поэт писал: «После публикации «Бабьего Яра» шовинисты обвинили меня в том, что в стихотворении не было ни строчки о русских и украинцах, расстрелянных вместе с евреями. Меня обвинили в оскорблении собственного народа… Ситуация была такова, что певцы и дирижеры бежали с тринадцатой симфонии, как крысы с тонущего корабля».

Газеты называли Евтушенко «пигмеем, забывшем про свой народ», обвиняли его в попрании «ленинской национальной политики», в разжигании вражды между народами. Хрущев обвинил Евтушенко «в политической незрелости и не знании исторических фактов». Секретарь ЦК КПСС Ильичев провел две встречи с деятелями культуры, где кричал: «Антисемитизм это отвратительное явление. Партия с ним боролась и борется, но время ли поднимать эту тему? И на музыку кладут!» На предприятиях проводили собрания, осуждающие поэта. Песни на его слова запрещались к исполнению на радио и телевидении.

Д.Д. Шостакович писал:

« …Это не чисто музыкальная, но также и моральная проблема. Я часто проверяю человека по его отношению к евреям. В наше время ни один человек с претензией на порядочность не имеет права быть антисемитом. Все это кажется настолько очевидным, что не нуждается в доказательствах, но я вынужден был отстаивать эту точку зрения по крайней мере в течение тридцати лет.

 …Мои родители считали антисемитизм постыдным пережитком, и в этом смысле мне было дано исключительное воспитание. В юности я столкнулся с антисемитизмом среди сверстников, которые считали, что евреи получают некие преимущества. Они не помнили о погромах, гетто или процентной норме. В те времена насмехаться над евреями считалось почти что хорошим тоном.

 Я никогда не потакал антисемитскому тону даже тогда, не пересказывал антисемитских анекдотов, которые были в ходу в те годы. Но все же я был гораздо снисходительней к этому гадкому явлению, чем теперь. Позже я порывал отношения даже с близкими друзьями, если замечал у них проявление каких-то антисемитских взглядов.

 Перед войной отношение к евреям решительно изменилось. Оказалось, что нам до братства еще очень далеко. Евреи оказались самым преследуемым и беззащитным народом Европы… После войны я пытался передать это чувство музыкой…

 Несмотря на то, что множество евреев погибли в лагерях, все, что я слышал, было: «жиды воевали в Ташкенте». И если видели еврея с военными наградами, то ему вслед кричали: «Жид, где купил медали?» В тот момент я и написал концерт для скрипки, «Еврейский цикл» и Четвертый квартет. Ни одна из этих вещей в то время не была исполнена. Их услышали только после смерти Сталина. Я все еще не могу привыкнуть к этому. 

 Четвертую симфонию исполнили спустя двадцать пять лет после того, как я ее написал! Есть вещи, которые до сих пор так и не исполнены…»

Вернемся, однако, к симфонии и ее премьере. Были предприняты попытки отменить премьеру 13-й симфонии. Когда это оказалось невозможным, было сделано все, чтобы приглушить это событие. Билеты на премьеру в кассе БЗК не продавались. Их распределяли среди музыкантов, писателей, представителей дипломатического корпуса, номенклатуры. Композиторы выкупали билеты у Таисии Николаевны — бессменного секретаря Хренникова, которая предупреждала каждого захватить с собой паспорт. Билеты были раскуплены задолго до премьеры, но уверенности, что концерт состоится — не было. Изначально 13-ая симфония должна была быть исполнена в Ленинграде. Шостакович предложил дирижировать премьеру 13-й симфонии Мравинскому. Дмитрий Дмитриевич отдал ему партитуру, и попросил передать хоровые партии хормейстеру Кудрявцевой. Партию солирующего баса Шостакович вручил Б. Гмыре. Вскоре все они отказались принимать участие в исполнении 13-й симфонии. Известие, что Мравинский не будет дирижировать симфонией, явилось для Дмитрия Дмитриевича полной неожиданностью. Просто ударом. Тогда Дмитрий Дмитриевич обратился к дирижеру Кириллу Кондрашину. Тот ответил, что готов дирижировать 13-й симфонией при любых обстоятельствах. Активное участие в организации концерта принимала Галина Павловна Вишневская. По ее рекомендации был приглашен бас-солист Александр Ведерников. После нескольких репетиций он отказался исполнять свою партию. Тогда Галина Вишневская договорилась с певцом Большого театра Владимиром Нечипайло. Галина Павловна так же рекомендовала для подстраховки пригласить дублером молодого певца Московской филармонии Виталия Громадского.

Накануне премьеры, 17 декабря, состоялась встреча Хрущева с творческой интеллигенцией. Как рассказывал наш сосед Арно Бабаджанян, на ней было примерно человек 400. В зале стояли столы с богатой закуской, для всех были стулья. Но встреча не удалась. Хрущев по своему обыкновению устроил на встрече скандал. Дмитрий Дмитриевич вернулся со встречи домой в тяжелом настроении и сказал, что завтра будут провокации. Почти сразу зазвенел дверной звонок. Было полдвенадцатого ночи.

На пороге стоял Кабалевский. Он тоже был на встрече и жил двумя этажами ниже. Грассируя, Кабалевский посоветовал отменить премьеру: «Это было бы правильно и красиво». После его ухода Дмитрий Дмитриевич разрыдался.

Шостакович, как и многие композиторы, презирал Кабалевского. В 1948 году, когда клеймили «формалистов», Кабалевский еще накануне был в том же списке, что и Шостакович, Прокофьев и другие. Но утром вместо него в списке оказался ленинградский композитор Гавриил Попов. А Кабалевский клеймил «формалистов» на чем свет стоит, отрабатывая благодарность Жданову за исключение его из списка «формалистов».

 Недобрая весть о визите и предложении Кабалевского сразу облетела наш дом и консерваторский. Все беспокоились и развивали идеи, что произойдет завтра. Арно Бабаджанян сказал, что его песню на стихи Евтушенко «Не спеши», запретили исполнять, «короче — арестовали». Все в ночь с 17 на 18 спали плохо. Утром Дмитрий Дмитриевич ушел на генеральную репетицию. Вишневская пишет:

«В день концерта, рано утром мне домой в панике звонит певец Ничепайло и говорит, что не может петь Тринадцатую симфонию, потому что его занимают в спектакле Большого театра «Дон Карлос». Певцу, который должен был петь, велели внезапно заболеть. Нечипайло сказал, что пробовал отказаться, но ему пригрозили судом за нарушение профессиональной дисциплины».

Вишневская и Ростропович жили в нашем доме, и об этом тут же стало всем известно. Наши врачи из композиторского медпункта, побежали в Консерваторию, чтобы подстраховать Шостаковича. На репетиции присутствовали представители ЦК, Министерства Культуры и музыканты. Был среди них мой друг, музыковед и композитор Владимир Ильич Зак. Впоследствии, уже в Америке, он написал книгу «Шостакович и евреи». А в те времена, Владимир Емельянович Захаров — главный администратор Большого и Малого залов консерватории, выписывал мне пропуск для двоих, и мы с Володей Заком чуть ли не каждый день посещали концерты. Помню, с каким азартом и юношеским максимализмом, я спорила с Володей о седьмой симфонии Шостаковича.

В день премьеры Зак был на генеральной репетиции, и периодически звонил мне от Захарова, чтобы рассказать, что там происходит. Оркестр расселся за своими пультами. Кирилл Кондрашин начал репетицию с оркестром и хором басов без Нечипайло, думая, что певец опаздывает.

Громадский на прогон не пришел. Он снимал комнату где-то за городом, и никто не знал где именно. Добраться до Громадского не представляло возможности. Нервы у всех были на пределе. Двери в квартирах были открыты, чтобы не дергать друг друга звонками. В нашем доме большинство композиторов были евреи. Все боялись, что, если премьеру отменят, то антисемитизм вспыхнет с новой, неведомой силой. Юлия Павловна, теща Арно, успокаивала: «Я чувствую, что премьера не сорвется…» Хотелось верить. Вдруг зазвонил телефон и Володя сообщил, что нашелся Громадский. Он взял в руки партию баса и блестяще пропел ее по нотам! Закончилась репетиция. Аплодисменты. К Шостаковичу подошли люди в штатском и пригласили проехать с ними на Старую площадь, сказав, что там его ждет зав. отделом культуры Поликарпов. Кирилл Кондрашин умолял Шостаковича не отменять премьеру. «Я отменять премьеру не буду!», — твердо сказал Дмитрий Дмитриевич. Пока Шостакович доехал до здания ЦК КПСС, «сверху» приняли решение разрешить премьеру 13-й симфонии. Пришли к выводу, что «отмена вызовет отрицательную реакцию на Западе».

В консерваторию шла длинная процессия, напоминающая похоронную. Въезд на улицу Неждановой был перекрыт, и посольские автомобили стояли по всей длине улицы, залезая на тротуар. Было очень узко и скользко. Мы шли по мостовой. Многие женщины и девушки были на каблуках и их поддерживали мужчины. Милиция следила за процессией. Шли молча. Впереди шли жители дома Большого театра, потом жители Консерваторского дома и дома, в котором жил когда-то, расстрелянный на Лубянке, Меерхольд. Вышли люди с билетами из композиторского дома, где жил Шостакович и Кабалевский, Хачатурян и Свиридов, затем шли композиторы из нашего дома по Огарева 13. Мы с Володей вышли из подъезда, и тут же к нам подошел мужчина лет тридцати. Он спросил, нет ли случайно лишнего билета. Не успела я сказать «есть…», как Володя взял меня под руку и быстро повел вверх, к выходу на Нежданову. «Почему ты не позволил мне отдать ему билет?» — страшно удивилась я.

— Потому, что я уверен, что он с Огарева 6, из МВД. Не хватало еще провокации у подъезда. — Никогда не думала, что ты перестраховщик. Может быть, он хотел послушать симфонию. Я же собиралась подарить… — Ты забыла, что все билеты Таисия Николаевна записывала в тетрадь?

Наверное, Володя был прав. Я покупала билеты для своей семьи. Но Володя взял билеты на нас двоих и места были лучше. — Сохрани свой билет на память — сказал он мне.

Таисия Николаевна предупредила, чтобы все пришли к первому отделению. 13-ая симфония была во 2-ом отделении. В первом исполнялась симфония Моцарта. Никитская улица была оцеплена милицией в два ряда. Все, как по команде достали билеты, чтобы милиционеры не спрашивали: «Билет имеется?»

Третий кордон милиции стоял перед памятником Чайковскому, а четвертый перед входом в Консерваторию. В здание была открыта только одна дверь, в следующее помещение, тоже только одна. Кассы не работали. Наконец, раздевалки и билетеры. За малым исключением, все друг друга знали. Здоровались кивками. Напряжение ужасное — не до разговоров. Журналисты иностранной прессы представлены с большим размахом. В фойе и зале присутствуют врачи.

Началось первое отделение. Обычно я слушала симфонические концерты глядя в карманную партитуру. В этот раз я не могла сосредоточиться и слушала Моцарта рассеянно. Наконец, антракт. Напряжение не проходило, а только усилилось. Многие достали страницы из «Литературной газеты» с напечатанной поэмой «Бабий Яр». Володя сказал: «Это чтобы не шелестеть в зале». По фойе разгуливала номенклатурная публика в черных костюмах и белых рубашках, держа под ручку своих красногубых жен. Мерзко. Сотрудников КГБ было очень много. Они не скрываясь, сверлили взглядом публику. Это был тот случай, когда им были рады. Они так же, как и публика, боялись провокации. Мне показалось, что посольские гости смотрели на советскую публику с интересом и сочувствием. Казалось, что антракт никогда не закончится. Наконец, третий звонок.

 Симфония не записывалась и не транслировалась ни по радио, ни по телевидению.

Появился хор Юрлова, затем оркестр, солист Громадский и дирижер Кирилл Кондрашин. Он поднял руки и зал замер:

 «Над Бабьем Яром памятников нет…», — запел певец, и я увидела, как у слушательниц полились слезы. После первой части вспыхнули короткие аплодисменты. Последовали еще четыре части: «Юмор», «В магазине», «Страх», «Карьера». Стихли колокола. Была долгая тишина. И вдруг публика пришла в себя и взорвалась громом аплодисментов и криками «Браво!». Оркестр, хор басов, зал, все ликовали. Это была победа! Шостакович пошел на сцену, Евтушенко просто примчался на сцену. Зал скандировал: « Шо-ста-ко-вич! Ев-ту-шен-ко!»

Домой шли счастливыми, пожалуй, даже в единении. Победа окрылила. Расставаясь, люди обнимали друг друга.

Оказалось, что композитору Баснеру, каким-то чудом удалось записать симфонию на магнитофон, и она появилась на Западе. Казалось, что что-то изменилось в лучшую сторону.

Пройдут годы, и на сцене на сцене Большого Зала Консерватории вновь будет исполнена 13-ая симфония. Евтушенко придется пойти для этого на компромисс и заменить несколько четверостиший.

Стихотворение «Наследники Сталина» было вновь опубликовано лишь через 26 лет после первого появления в печати, уже во время Перестройки.

В марте 1997 года Евгений Евтушенко прилетел в Израиль. Он уже много раз бывал в Израиле.

 В тот раз Евтушенко прилетел, чтобы принять участие в исполнении Израильским Филармоническим оркестром 13-й симфонии «Бабий Яр» Д.Д. Шостаковича.

Прилетев в аэропорт Бен Гурион, Евтушенко узнал, что в ходе туристической поездки на границу с Иорданией террорист застрелил семь израильских школьниц. Это произошло спустя три года после подписания мирного договора с Иорданией. Террориста сочли психически больным, чтобы избежать расстрела, и дали двадцать пять лет, которые позднее скосили до двадцати.

Первое выступление Евтушенко прошло в Хайфе, в зале Аудиториум. Он начал вечер со стихотворения, написанного сразу после получения сообщения об убитых девочках. Поэт плакал. А потом он читал «Бабий Яр». На следующий день был его вечер в Тель-Авиве, в доме Шолом-Алейхема. И там он тоже читал посвященное погибшим девочкам стихотворение «Семисвечник».

Исполнение 13-й симфонии Шостаковича «Бабий Яр» в Тель-Авиве в 1997 году прошло с большим успехом.

Спустя 20 лет, в марте 2017 террориста, убившего семерых израильских школьниц, выпустили на свободу.

13-ая симфония и по сей день продолжает свое шествие по концертным залам мира.

Когда-то Д.Д. Шостакович сказал: «Евреи стали для меня своего рода символом. В них сосредоточилась вся беззащитность человечества».

Share

Анжелика Огарева: Тринадцатая симфония: 19 комментариев

  1. Уведомление: Гавённая страна – systemity

  2. Юлий Зыслин

    В 1944-1945 гг блистательную поэму о Бабьем Яре написал бывший киевлянин поэт, рисатель, переводчик, педагог Лев ОЗЕРОВ:
    Лев Озеров: «Я пришёл к тебе, Бабий Яр…».
    100 лет тому назад родился замечательный поэт и выдающийся литературный деятель, киевлянин по рождению и началу творчества Лев Адольфович Озеров (1914-1996). Ещё не окончилась ужасная война, в которой он участвовал, как им были написаны великие стихи о страшной киевской трагедии 1941 года. Эти стихи до сих пор остаются малоизвестными. Поэтому и напоминаем их читателям в юбилейный год ПОЭТА.
    ЛЕВ ОЗЕРОВ

    БАБИЙ ЯР

    Я пришёл к тебе, Бабий Яр.
    Если возраст у горя есть,
    Значит, я немыслимо стар.
    На столетья считать — не счесть.

    Я стою на земле, моля:
    Если я не сойду с ума,
    То услышу тебя, земля, —
    Говори сама.

    Как гудит у тебя в груди.
    Ничего я не разберу, —
    То вода под землёй гудит
    Или души лёгших в Яру.

    Я у клёнов прошу: ответьте,
    Вы свидетели — поделитесь.
    Тишина.
    Только ветер —
    В листьях.

    Я у неба прошу: расскажи,
    Равнодушное до обидного…
    Жизнь была, будет жизнь,
    А на лице твоём ничего не видно.
    Может, камни дадут ответ.
    Нет…

    Тихо.
    В пыли слежавшейся август.
    Кляча пасётся на жидкой травке.
    Жуёт рыжую ветошь.
    — Может, ты мне ответишь?
    А кляча искоса глянула глазом,
    Сверкнула белка голубой белизной.
    И разом —
    Сердце наполнилось тишиной,
    И я почувствовал:
    Сумерки входят в разум,
    И Киев в то утро осеннее —
    Передо мной…

    * * *
    Сегодня по Львовской идут и идут.
    Мглисто.
    Долго идут. Густо, один к одному.
    По мостовой,
    По красным кленовым листьям,
    По сердцу идут моему.

    Ручьи вливаются в реку,
    Фашисты и полицаи
    Стоят у каждого дома, у каждого палисада.
    Назад повернуть не думай,
    В сторону не свернуть.
    Фашистские автоматчики весь охраняют путь.

    А день осенний солнцем насквозь просвечен,
    Толпы текут — тёмные на свету.
    Тихо дрожат тополей последние свечи,
    И в воздухе:
    — Где мы? Куда нас ведут?
    — Куда нас ведут? Куда нас ведут сегодня?
    — Куда? — вопрошают глаза в последней мольбе.

    И процессия длинная и безысходная
    Идёт на похороны к себе.

    За улицей Мельника — кочки, заборы и пустошь.
    И рыжая стенка еврейского кладбища. Стой…
    Здесь плиты поставлены смертью хозяйственно густо,
    И выход к Бабьему Яру,
    Как смерть, простой.

    Уже всё понятно. И яма открыта, как омут.
    И даль озаряется светом последних минут.
    У смерти есть тоже предбанник.
    Фашисты по-деловому
    Одежду с пришедших снимают и в кучи кладут.

    И явь прерывается вдруг
    Ещё большею явью:
    Тысячи пристальных,
    Жизнь обнимающих глаз,
    Воздух вечерний,
    И небо,
    И землю буравя,
    Видят всё то, что дано нам увидеть
    Раз…

    И выстрелы, выстрелы, звёзды внезапного света,
    И брат обнимает последним объятьем сестру…
    И юркий эсэсовец лейкой снимает всё это.
    И залпы.
    И тяжкие хрипы лежащих в Яру.
    А люди подходят и падают в яму, как камни…
    Дети на женщин и старики на ребят.
    И, как пламя, рвущимися к небу руками
    За воздух хватаются
    И, обессилев, проклятья хрипят.

    Девочка, снизу:
    — Не сыпьте землю в глаза мне…
    Мальчик: — Чулочки тоже снимать? —
    И замер,
    В последний раз обнимая мать.

    А там — мужчин закопали живыми в яму.
    Но вдруг из земли показалась рука
    И в седых завитках затылок…
    Фашист ударил лопатой упрямо.
    Земля стала мокрой,
    Сравнялась, застыла…

    * * *
    Я пришёл к тебе, Бабий Яр.
    Если возраст у горя есть,
    Значит, я немыслимо стар.
    На столетья считать — не счесть.

    Здесь и нынче кости лежат,
    Черепа желтеют в пыли,
    И земли болеет лишай
    Там, где братья мои легли.

    Здесь не хочет расти трава.
    А песок, как покойник, бел
    Ветер свистнет едва-едва:
    Это брат мой там захрипел.

    Так легко в этот Яр упасть,
    Стоит мне на песок ступить, —
    И земля приоткроет пасть,
    Старый дед мой попросит пить.

    Мой племянник захочет встать,
    Он разбудит сестру и мать.
    Им захочется руку выпростать.
    Хоть минуту у жизни выпросить.

    И пружинит земля подо мной:
    То ли горбится, то ли корчится.
    За молитвенной тишиной
    Слышу детское:
    — Хлебца хочется.

    Где ты, маленький, покажись,
    Я оглох от боли тупой.
    Я по капле отдам тебе жизнь,
    Я ведь тоже мог быть с тобой.

    Обнялись бы в последнем сне
    И упали б вместе на дно.
    Ведь до гроба мучиться мне,
    Что не умерли смертью одной.

    Я закрыл на минуту глаза
    И прислушался, и тогда
    Мне послышались голоса:
    — Ты куда захотел? Туда?!

    Гневно дернулась борода,
    Раздалось из ямы пустой:
    — Нет, не надо сюда.
    — Ты стоишь? Не идёшь? Постой!

    У тебя ли не жизнь впереди?
    Ты и наше должен дожить.
    Ты отходчив — не отходи.
    Ты забывчив — не смей забыть.

    И ребёнок сказал: — Не забудь.
    И сказала мать: — Не прости. —
    И закрылась земная грудь.
    Я стоял не в Яру — на пути.

    Он к возмездью ведёт — тот путь,
    По которому мне идти.
    Не забудь…
    Не прости…

    1944—1945

  3. Андрей Константинов

    В моем личном, так сказать, «рейтинге Шостаковича» Эта симфония прочно стоит на последнем месте. Слушать там можно только первую и третью части, все остальное — оркестровая «езда по ушам» в совокупности с мелодекламацией примитивных виршей. И если бы не Бабий Яр, то никто бы и не вспомнил ее. Это не «акт гражданского мужества» а, говоря нынешним языком — хайп.

  4. Григорий м Анна

    Мы потрясены, хотя и знали многое…Спасибо огромное за все подробности о героических творческих прорывах великих современников — ДД Шестаковича, Евгения Евтушенко, и еще раньше — ИГ Эренбурга,, Великой души люди! Они победили в войне с нелюдями, правившими в стране!

  5. Л. Беренсон

    Спасибо госпоже Огарёвой за прекрасный текст (воспоминания, чувства, новые, не известные мне детали) и публикатору. Досадно, что пропустил эту интересную работу, хорошо, что постинг Ю. Ляховицкого привлек моё внимание.
    Мой земляк, уважаемый доктор ЮЛ сетует:
    «… можно искренно сожалеть, что ДДШ не взял для 13 симфонии гораздо более сильный текст «Бабьего Яра» Э. Г. Эренбурга. Это было бы, вообще, космически!»
    Скорее всего, ДДШ не знал давнишнего трагического стихотворения И.Г. Эренбурга. Откровением для композитора стала именно поэма Евтушенко: 
    «Тогда же в 1961 году в «Литературной газете» была опубликована поэма Евгения Евтушенко «Бабий Яр». Друг Шостаковича музыковед Гликман принес композитору газету. Шостакович рассказывал: «…стихотворение Евтушенко «Бабий Яр», оно меня потрясло. Оно тогда потрясло тысячи людей».

    Да и цели композитора были иными.

    Автор привела высказывание ДДШ: «… качество еврейской народной музыки близко моему пониманию того, какой должна быть музыка вообще. В ней всегда должны присутствовать два слоя. Думаю, что, если говорить о музыкальных впечатлениях, то самое сильное произвела на меня еврейская народная музыка. Я не устаю восхищаться ею, её многогранностью: она может казаться радостной, будучи трагичной. Почти всегда в ней — смех сквозь слезы». 

    Чтобы передать оба эти национальные слоя — слёзы и смех — композитор, считаю, не ограничился «Бабьим Яром» ЕЕ, а откликнулся следующими частями симфонии на другие его стихи: «ЮМОР», «В МАГАЗИНЕ», «СТРАХ», «КАРЬЕРА».

    Отбор стихов напоминал отбор для цикла «Из еврейской народной поэзии». Шостакович пишет: «Для второй части я взял стихи «Юмор», для третьей — стихи «В магазине». Стихотворение «Страхи», положенное в основу четвертой части. Евтушенко написал специально, имея в виду мою симфонию. А для финала я выбрал стихи «Карьера». Никакой сюжетной связи между этими стихотворениями нет. Они опубликованы в разное время и посвящены различным темам. Но я хотел объединить их музыкально. Я писал симфонию, а не ряд отдельных музыкальных картин…. 
    Цель была иная: заостренность гражданской интонации, конкретные, даже наглядные картины послевоенного бытия народа…
    Те, кому я показывал эту вещь, говорят, что мне удалось достигнуть цели».  
     Стихотворение Эренбурга однозначно: БЕЗУТЕШНАЯ, БЕСПРЕДЕЛЬНАЯ СКОРБЬ. Между временем его написания (1944 г.) и временем 13-й — долгие годы (если не смена эпох), полные радикальных перемен, и другими были смех и слёзы «послевоенного бытия народа».

  6. Юрий Ляховицкий

    “При всем огромном пиетете к Е. А. Евтушенко (включая и личный — за его помощь в публикации моей книги о Катастрофе «Попранная мезуза» (1991), можно искренно сожалеть, что ДДШ не взял для 13 симфонии гораздо более сильный текст «Бабьего Яра» Э. Г. Эренбурга. Это было бы, вообще, космически!

    «БАБИЙ ЯР»

    К чему слова и что перо,

    Когда на сердце этот камень,

    Когда, как каторжник ядро,

    Я волочу чужую память?

    Я жил когда-то в городах,

    И были мне живые милы,

    Теперь на тусклых пустырях

    Я должен разрывать могилы,

    Теперь мне каждый яр знаком,

    И каждый яр теперь мне дом.

    Я этой женщины любимой

    Когда-то руки целовал,

    Хотя, когда я был с живыми,

    Я этой женщины не знал.

    Мое дитя! Мои румяна!

    Моя несметная родня!

    Я слышу, как из каждой ямы

    Вы окликаете меня.

    Мы понатужимся и встанем,

    Костями застучим – туда,

    Где дышат хлебом и духами

    Еще живые города.

    Задуйте свет. Спустите флаги.

    Мы к вам пришли. Не мы – овраги».

    1944”

    С уважением,

    д-р Юрий Ляховицкий

  7. Александр Ильин

    Искусство нельзя, ни победить, ни уничтожить… Оно бессмертно. Уважаемая Анжелика! Огромное Вам спасибо за Вашу удивительно интересную публикацию! Аплодисменты!

  8. Angelica Ogareva

    «Совершенно секретно», No.2/285
    Владимир ВОРОНОВ
    Советский посланник Павел Ершов покидает здание миссии
    Советский посланник Павел Ершов покидает здание миссии
    Gpo.gov.il

    9 февраля 1953 года в советском посольстве в Тель-Авиве взорвалась бомба. Очень кстати – на фоне разворачивающегося в СССР «дела врачей».

    В феврале 1953 года кампания по делу «врачей-убийц» достигла своего апогея. Москва полнилась слухами о грядущих «стихийных» еврейских погромах. А по всей стране тем временем денно и нощно трудились отделы кадров и домоуправления, по распоряжению горкомов и райкомов партии и под наблюдением МГБ составляя списки «лиц еврейской национальности». 8 февраля 1953 года газета «Правда» опубликовала директивный фельетон «Простаки и проходимцы»: «проходимцы» – понятно кто, а «простаки» – те, кто берет их на работу… Да что фельетон, если почти в открытую уже велись разговоры, что «по просьбе трудящихся» всех советских евреев вот-вот должны эшелонами отправить в места не столь отдаленные и дело лишь за подходящим поводом.

    «Юстас – Алексу»

    Весь вечер 9 февраля 1953 года в Тель-Авиве лил сильный дождь, слегка приглушивший резкий звук во дворике дома 46 на бульваре Ротшильда: там, в симпатичном двухэтажном особняке с башенкой, известном как Дом Левина, располагалось тогда советское посольство (уровень представительства был консульский, его тогда называли советской миссией. – Ред.). И в 21 час 45 минут по местному времени, как зафиксировали охранявшие миссию израильские полицейские, на территории советского представительства в Тель-Авиве прогремел взрыв. Но только через час посланник Павел Ершов лично вызвал «скорую помощь», сообщив про взрыв бомбы в посольстве.

    Жертв, к счастью, не оказалось, но ранения получили жена самого посланника Клавдия Ершова, жена завхоза посольства Сысоева и шофер дипмиссии Гришин. Супруге посланника, находившейся у окна второго этажа особняка, осколками стекла посекло лицо. Шоферу посольства рассекло губу и выбило зуб, сильнее всех пострадала жена завхоза: ей раздробило стопы ног, а из кожи медики извлекли множество мраморных осколков – взрывное устройство вроде бы было подложено под мраморную скамью на территории посольства.

    Но при этом глава советской миссии назвал время взрыва – 22 часа 35 минут, расходившееся с данными израильской полиции на 50 минут. По сей день загадка, почему целых 50 минут советская миссия скрывала сам факт взрыва, из-за чего и медицинская помощь была оказана пострадавшим с запозданием. Ждали шифровки с инструкциями из Москвы?

    Советские данные расходились с израильскими не только по этой детали, но и собственно по взрывному устройству: что оно собой представляло, как попало на территорию посольства, где было установлено и какова его мощность. Первоначально даже утверждалось, что это была 30-килограммовая бомба, но столь мощный заряд запросто снес бы с лица земли весь особняк! а на снимках можно видеть, что ущерб от взрыва, мягко говоря, незначительный. Эксперты уже израильских спецслужб полагали, что на территории миссии, скорее всего, взорвалась граната – это больше похоже на правду.

    Из посольской шифровки в Москву, отправленной сразу же после взрыва: «…Проверкой установлено, что диверсанты проникли на территорию миссии, перерезав ножницами проход в сетке, ограждающей территорию миссии». Кстати, собственно дипломатов среди работников тогдашнего советского посольства в Израиле были считаные единицы: костяк миссии составляли сотрудники МГБ, многие из которых имели весьма немалый опыт проведения диверсионно-террористических операций. И чтобы эти матерые волки бериевского розлива и закалки прозевали, пусть и темным дождливым вечером, как группа неких молодцев через посольский забор затаскивает на территорию миссии ящики со взрывчаткой?!

    Но еще более странным – для знающих дипломатические порядки и нормы протокола – выглядит финальный пассаж шифровки: «Считаю, что в связи с этим случаем было бы целесообразным разорвать дипломатические отношения с данным правительством Израиля. Ответ прошу телеграфировать немедленно».
    Но вопрос разрыва дипломатических отношений и вовсе находится вне компетенции не только посла, но даже и МИДа: так вопрос мог поставить (и решать) только один человек – лично Сталин, и никто иной. А тут какой-то посланник по своему почину (!) предлагает разорвать отношения между странами – чистой воды покушение на прерогативы товарища Сталина?!

    Шифровка однозначно выглядит подготовленным и заблаговременно согласованным документом, которому надо было дать ход в нужный момент, предоставив Кремлю необходимую отмазку: «Товарищ Сталин, вот тут в связи с этим поступило такое предложение…»

    Тем временем израильские спецслужбы и полиция буквально рыли землю, выполняя приказ премьер-министра Бен-Гуриона: любой ценой срочно найти злодеев. Невзирая на разгул антисемитской кампании в СССР, портить отношения с ним Израилю тогда было не с руки – это был мощный противовес давлению со стороны Великобритании и Франции. Но поиски злоумышленников оказались тщетны: никаких следов причастности ко взрыву какой-либо из радикальных еврейских групп не выявили, а уж арабских террористов к советскому посольству и вовсе не подпустили бы на пушечный выстрел. Уже утром 10 февраля 1953 года премьер-министр Израиля Бен-Гурион выступил с резким заявлением в Кнессете, гневно осудив тех, «кто совершили это подлое преступление». Президент Израиля прислал в советскую миссию письмо с сожалениями-извинениями, правительство страны немедленно выпустило специальное заявление, выразив свое потрясение и возмущение случившимся, отдельное заявление сделал спикер Кнессета, непрестанно извинялся израильский МИД…

    Но события развивались по сценарию, сочиненному и отработанному явно до взрыва. В ночь с 11 на 12 февраля глава советского МИДа Андрей Вышинский принял у себя израильского посланника и, не дав ему вымолвить ни слова, зачитал ноту о разрыве дипломатических отношений.

    Советские «дипломаты» покинули Израиль столь стремительно, словно уже сидели на чемоданах в ожидании отмашки. Попутно с ними оттуда отозвали корреспондента ТАСС, который никаким журналистом, разумеется, никогда не был, и его коллегу по тому же ведомству – представителя «Совэкспортфильма». Только не подумайте, что МГБ оставил «логово сионизма» без пригляда: продолжать свой незримый труд там остались представитель Российско-палестинского общества и шесть ответственных товарищей с погонами под рясами – из числа работавших под крышей Московской патриархии.

    Вещее письмо

    3 февраля 1953 года писатель Илья Эренбург обратился к Сталину с необычным посланием. В частности, писатель поведал «дорогому Иосифу Виссарионовичу», что сегодня (т.е. 3 февраля) ознакомился с проектом «Письма в редакцию газеты «Правда», который ему предложено подписать вместе с другими видными «учеными, писателями, композиторами и т.д. еврейского происхождения». От имени «ученых и композиторов» пресловутое письмо гневно обличает «врачей-убийц», сионизм и государство Израиль, ставшее «плацдармом американской агрессии против Советского Союза». Эренбург, разумеется, незамедлительно готов подписать это «Письмо», но делится с вождем своим сомнением: не используют ли его за рубежом, чтобы «раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую теперь ведут сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины»?

    Сам проект «Письма» выплыл из сталинских бумаг в 1997 году, и читать эту обычную пропагандистскую шелуху скучно, пока глаз вдруг не натыкается на такое: «Только недавно все честные люди мира были потрясены вестью о взрыве бомбы на территории миссии СССР в Тель-Авиве. Фактическим организатором и вдохновителем этого взрыва являются нынешние правители Израиля. Играя с огнем, они усиливают напряженность в мировой обстановке, созданную американо-английскими поджигателями войны».

    Еще раз, не веря глазам, сверяю даты: Эренбург адресует свои замечания по этому проекту «Письма в редакцию «Правды» 3 февраля 1953 года. И в этом же проекте уже говорится, как потрясены взрывом бомбы на территории советской миссии «все честные люди мира» – взрывом, который еще не произошел, который будет лишь 9 февраля! Какие провидцы, однако, работали над этим документом – всё знали уже за неделю…

    Так пазлы мозаики одним щелчком стали на свои места: собственно к советско-израильским отношениям тот взрыв касательство имел, мягко говоря, весьма отдаленное. Как предлог для сугубо внутренней спецоперации, взрыв в посольстве (организованный, скорее всего, ребятами Судоплатова из Бюро №1 МГБ СССР, отвечавшего за проведение диверсий и террора за границей) ничем не выделяется из типового ряда подобных провокаций: эсэсовской – в Глейвице (нападение якобы подразделения польской армии на немецкую радиостанцию в приграничном Глейвице. – Ред.) и сталинской – в Майниле (провокация на границе СССР и Финляндии у деревни Майнила 26 декабря 1939 г. – Ред.). Зато каким сочным мазком он лег на полотно происходившего в СССР, став поистине бесценным подарком, подтверждающим виновность «врачей-убийц»: «Смотрите, товарищи, сионисты поручили им убить руководителей партии и правительства, а когда эти планы сорвались, сионисты учинили теракт против посольства!»

    Да после такого советский народ на ура воспринял бы и «стихийные» погромы, и депортацию «лиц еврейской национальности». Потому как уже был подготовлен к карательной акции против «безродных космополитов» аж с 1949 года. Тем паче ведь не только уже списки составлены, но и эшелоны с теплушками наготове, и новые лагеря. Но, как известно, 5 марта 1953 года свои коррективы в сталинские планы внесло «дыхание Чейна–Стокса» (дыхание, наступающее незадолго до клинической смерти. – Ред.)…

    1. Soplemennik

      Angelica Ogareva 26.09.2018 в 13:43
      Тем паче ведь не только уже списки составлены, но и эшелоны с теплушками наготове, и новые лагеря.
      ====
      Эшелонов с теплушками(!) и новых лагерей не было.
      Не успел или не стал — теперь можно только рассуждать …
      с удовлетворением.

  9. Дмитрий

    Уважаемая Анжелика
    Я буду Вам очень благодарен, если подскажете, где можно прочитать стихотворение Евтушенко «Семисвечник». Мне это нужно для работы.
    С уважением. Дмитрий Цвибель tallit@karelia.ru

  10. Сергей Левин

    Мне бы очень не хотелось, чтобы по прочтении этой статьи у читателя остался неприятный осадок, будто Мравинский смалодушничал, испугался и поэтому отказался дирижировать премьерой Тринадцатой Симфонии. Следует помнить, что в страшном сорок восьмом году, когда Шостаковича травили, он исполнял его и на концерте поднял высоко над головой партитуру Пятой симфонии. Мравинский никогда не подписывал подлых писем. Однажды ему принесли очередное и сказали \»Надо\», на что он ответил: \»Это вы мне, дворянину?\» С тем посланец и удалился восвояси.
    Мне кажется, что причиной отказа стала его оценка произведения как музыкально уступающего другим симфониям Шостаковича. Тринадцатая — это акт гражданского мужества в первую очередь. Это Поступок! Достаточно ли этого? А если бы в \»Песни о лесах\» при той же музыке был бы иной текст? Прямо противоположный? И оценки бы стали иными. Полагаю, что со стороны Мравинского тот памятный отказ (с предсказуемыми долгосрочными последствиями) тоже оказался очень нелегким и по-своему мужественным поступком.
    Кстати, вспоминаю эпизод из начала восьмидесятых: Тринадцатую Симфонию исполнял Темирканов с оркестром Мариинского театра. Как разрешили — не знаю. Я там был, своими глазами видел. По окончании исполнения дирижер поклонился залу, высоко держа над головой партитуру. Было и такое.

    1. Дмитрий

      Курт Зандерлинг в интервью говорит, что по его мнению отказ от исполнения обусловлен особенностями самой симфонии, а не политическими причинами

  11. Jeff S.

    Кирилл Петрович был моим ментором. Я ни минуты не сомневался, что при любых подобных обстоятельствах он поступит именно так. И поступал. Снимаю шляпу перед своим учителем и перед всеми мужественными людьми, названными или нет в статье.

  12. Soplemennik

    Похвастаюсь.
    У меня есть пластинка с записью 13-й симфонии — самое первое, запрещённое издание, снятое с продажи. Дирекция Марьинского мосторга видимо не поняла указания и отправила кучу пластинок на продажу в свой магазин «Продажа случайных вещей», где я много чего нашёл.

  13. Игорь Троицкий

    Большое спасибо! В то время у моего друга мама работала администратором в Доме Композиторов, и мы умоляли её достать нам билеты, но, увы! Наверное, она боялась за нас, студентов Физтеха, да ещё «недожидков». Очень жаль. Ещё раз, а точнее много раз: Большое спасибо!

Добавить комментарий для Александр Ильин Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.