посреди одичавшей евразии
я ношу расстоянья в груди
эк меня пустотой угораздило
не судим не судись не суди
Алекс Трудлер
[Дебют]«Вечная жизнь»
листай до
листай слова
как пёрышки одетт
как лунный свет в архитектурной нише
танцуют небеса кордебалет
а колокольчик в поле не услышишь
динь-дон динь-дон
отчаялся звенеть
не притворяясь заживо влюблённым
крадётся очарованный медведь
к медведице на рыбные затоны
листай быстрей
мой мимолётный брат
неси фонарь петровского арапа
из земногорска в марииновград
покачивая перьями на шляпе
пусть ты не босх
под грозами не тих
не разводил горацио в вероне
и не пылал в легендах дорогих
о нибелунгах в кольцах аль капоне
не получился из тебя творец
не сможешь послужить ориентиром
как ворон
долистай же наконец
до пустоты придуманного мира
перескажи
не сдерживай себя
цитатами и домыслами старших
пока слова не злоупотребят
и масло не прольют на патриарших
вечная жизнь
посреди одичавшей евразии
я ношу расстоянья в груди
эк меня пустотой угораздило
не судим не судись не суди
даль неверными полнится криками
для крещенья узка иордань
правда око за око навыкате
а как выкатит выколи глянь
рубят головы мирные граждане
чтобы дважды не чистить ножей
будут чистые их выгораживать
им бы кожи нарезать свежей
новобранцы призыва любовного
вяжут песню на горле как жгут
по углам развелись уголовники
и от запаха серного мрут
берегись миротворцев пожалуют
на разрытую землю любви
заходи на свечу запоздалую
и цветок у дороги сорви
кинь под ноги что пахнут могилами
в тёплый саван от зла завернись
рвёт рубаху прощается с милыми
непутёвая вечная жизнь
третий лишний
когда года светили театралам
и небо уравнения решало
о прочном равновесии вещей
плодились комментарии вселенной
пародии на черные измены
комедии со вкусом кислых щей
сидела плотно публика в партере
снимали труп поэта в англетере
и режиссер командовал мотор
валились в кучу люди кони люди
простые люди без каких-то судеб
таящие в глазах немой укор
газетной полосы припухли веки
ещё полны водою были реки
ещё зияли окна чистотой
и улыбался каждый третий лишний
держась за сердце или за булыжник
придавленный коломенской верстой
как это было всё неоспоримо
в кругу друзей из иерусалима
читался бред высокий как с листа
потом все развалилось одичало
и новый день оттачивал устало
на куполах созвездие креста
и ты промок собрав в котомку чувства
потомок безыдейности искусства
и предок виртуальных площадей
где шум утих и на подмостки вышел
как из народа гамлет третий лишний
оставшийся последним из людей
города
город Я встречает тебя собой
и ведёт по каменным узким тропам,
говорит — торопится, вразнобой,
как смешной торговец из конотопа.
чердаки, подвалы, разломы плит —
улыбаться пробует, улыбаться.
а внутри-то теплится? — говорит.
сколько лет? — наверное, всё же двадцать.
ещё полон хрупких ретортных дум,
разгоняет ветер до самой сути,
надевает свой выходной костюм
и выходит вечером — «выйти в люди».
город ТЫ встречает меня тобой,
и ведёт тайком к вернисажам, книгам,
говорит с припухлостью над губой,
вспоминая детство, фонтаны, ригу.
заслоняя вывески, тень для глаз,
улыбаться пробует, улыбаться.
что снаружи? — тёплое напоказ.
сколько лет? — наверное, девятнадцать.
ещё «эр» грассирует в слове двор,
и причёска сбита навстречу ветру,
что ломает замки и сущий вздор
и уносит шляпки и сны из фетра.
город МЫ встречает ревниво нас
и идёт за нами, виляя следом,
и молчит старательно битый час,
словно наш язык для него неведом.
обнесён стеною. там — ров. там — вал.
а внутри-снаружи — толпа народа.
узелок на память бы завязал.
сколько лет? — наверное, нет и года.
ещё редок утренний холодок
за мембранной гранью дверного скрипа,
и пытает золото оселок,
чтобы нас по мелочи не рассыпать.
Удод
«…Послушай: далёко, далёко, на озере Чад»
Николай Гумилев
В далёкой дали пестрит сарацин-удод,
призывно роняет звуки в сухую степь.
О чём нестерпимо радостно он поёт,
любимую призывая с ним вместе спеть?
Растёт сердолик заветный в тугих крылах,
три раза взойдёт цветами, три раза — вниз.
Плутаешь вокруг да около впопыхах,
а главное ускользает в большую жизнь.
Для вечности — и мгновения хватит здесь.
Пустушка и потатуйка, — сказали бы.
«Любимая!» — повторяет, зовёт присесть
и выдохнуть расстояние до судьбы.
Придёт-не придёт? Колышется хохолок,
выводит гортанно, гулко за удом уд.
Волнуется: лишь бы хищник не уволок,
поскольку его старания не влекут.
Её бы водить под ручку в приличный дом,
куда не заглянет грамотный птицелов.
Удод — вдоль разрывов ветра, да напролом.
Ведь любящий — по конструкции безголов.
Она улыбнётся кротко, вздохнёт, как мать.
Она рассмеётся, скажет: «Удод ты мой!
Слабо ли тебе заранее всё узнать?!»
А он распевает. Солнечно.
Вот дурной.
Днепр
на дне его сплошь некрополи редких птиц
во сне его только птицей не возвратись
к бокам его цепью солнца прикован груз
к векам его через веру вернусь вернусь
и волны круты и камни его остры
в повозках его то щуки то осетры
погоды его чудесны когда тихи
эх гой-еси из низов его на верхи
спроси его где начало глубоких свай
тряси его до покрышки и вытрясай
дороги его плаксивы как ветви ив
пороги его обили варяг да скиф
враги его у истоков оставят жизнь
нагие бредут по дну его чтобы ввысь
прошу тебя за него отпусти меня
ношу его память дальше веду брaня
Дон
Мой тихий Дон плывёт вдоль камышей —
непризваный. Из памяти глубокой
речёт мечта, гонимая взашей,
до сорока уставшая до срока.
Здесь рыбье царство разливает муть
по чешуе серебряного карпа:
свободное дыхание вдохнуть
и выдохнуть дыхание монархий.
На берегу скрипит могильный крест
под горький плач, заезженный до хрипа.
Горит звезда, нашив дурную весть
на небо — проходящим логотипом.
Бетонные строения черны,
их мысли чёрны, облетает копоть
от поднятой в тридцатых целины,
от танцев в два прихлопа, три притопа.
Смыт половодьем тракт. А на краю
из праха всё, и в прах всё обратится.
Не чуя неба, ангелы поют.
И Дон плывёт, не ведая станицы.
Иордан
В веках, где присно и поныне
заречный цвёл иконостас,
и вопиющий гневно глас
пугал заблудшего в пустыне,
не царство божие пребудет,
как безответная мольба
к земле склонённого горба
под залпы тысячи орудий,
а ручейки с хребтов направит
река под ропот вещих вод,
сионом пролитых в синод
к первопрестольной вящей славе.
Река порогами невинна,
пророкам слова — несть числа.
За неименьем ремесла
там мальчик прячет нож за спину.
Там смесь арабов и евреев
взрывоопасности сулит.
Новозаветный вечный жид
скитается за Моисеем.
Неопалимых поколений
следы стираются быстрей.
В колоколах монастырей
смолкает молох сновидений.
Не потому ли день от века
не отличить в реке, пока
течёт старинная река
в крутых излучьях человека.
Tысячa чертей
Явилась осень с тысячей чертей,
а ты им хоть завязочки пришей.
Смотри, как на постельную траву
туманы опадают и ревут,
как гаснет маячок у светляка,
помедлив, словно пуля у виска,
как водомерки, измеряя пруд,
твою печаль на лапках разнесут.
Жасмином бьёт по темени струна,
чертей, как оказалось, дохрена.
Убранство парка, полное затей,
ты пустишь на одежду для чертей.
Копыта им украсишь под модерн
стихами из альбома Анны Керн.
А осень всё хиреет и молчит.
На шее загрустил александрит,
потуже затянулся поводком
с раздвоенным змеиным языком.
Уже к зиме проложен грязный след,
как уж на сковородке вьётся свет —
по пальцам, по деревьям, по росе —
безудержный как белка в колесе.
Когда же загудит парадный шум,
я у тебя о малом попрошу:
укрыть ладони разноцветным сном,
который отворится — невесом,
в котором будут вместе ты и я.
А черти дверь закроют, уходя.
по прогнозам
а по прогнозам, завтра опять война,
небо намажут тоненько на горбушку,
чтобы, набравшись беленькой дочерна,
прятать воспоминания под подушку.
к старости превратился запас рублей
в сладкий больничный привкус лекарств и пота,
и (за глаза) прощальное — «не болей» —
кажется продолжением анекдота.
ангелы точат — к чёрту! — карандаши,
правят проекты завтрашнего салюта,
прошлое выгибается: «не спеши»,
капая в настоящее по минутам.
милостыню подайте — хоть парой слов!
я не прошу богатства и долголетья,
кто их поймёт — непуганых докторов…
а по прогнозам, завтра уже не светит.
напиши мне письмо
не на шутку встревожен и смят —
почему неподъёмной падучею
память детства с макушки до пят
так меня многоточливо мучает?
и, зажатый в тисках болтовни,
память я измеряю провалами,
ты письмо мне по-русски черкни —
пару строчек словечками малыми:
«я жива. у меня всё о-кей.
мир вокруг исторически вертится.»
только давит на сердце сильней
в небеса устремлённая лестница.
и молчание прошлого зря
колет пальцы цыганской иголкою —
на слетающий лист октября
я, как ворон, угрюмо пощёлкаю.
ты не пишешь, я тоже устал,
мы так заняты разным и разными,
вот и памяти старый портал
мы закрыли, чтоб души не шастали
за улыбкою первой зари
в полосу озорного мальчишества.
напиши мне письмо и соври,
что тебе почему-то не пишется.
