Можно отметить близость стихов Окуджавы и Маяковского на нескольких уровнях, но эти уровни более-менее поверхностны; они скорее касаются внешней стороны текстов. Окуджаву волнует не только образ Пушкина; в стихах , которые мы рассматриваем, как и во многих других текстах Окуджавы, проступает его рефлексия относительно проблемы творчества вообще.

Евгений Шраговиц

Пушкин и Лермонтов в стихах Окуджавы

«… лучше всех Пушкина понял не исследователь, а поэт — Булат Окуджава».
Ю. Лотман. Письмо Б. Ф. Егорову

Вступление

За период с начала 60-х до 1970 года Окуджава написал несколько стихов о Пушкине и Лермонтове. Наличие достаточно сжатых временных рамок связано с «кустовым» характером его творческого процесса. Первым по хронологии в рассматриваемом периоде было стихотворение 1960–61 года «Берегите нас, поэтов», в котором фигурируют оба литературных классика. С 1964 по 1970 год появляются 4 произведения Окуджавы о Пушкине («Былое нельзя воротить …» (1964), «Александр Сергеич» (1966), «Счастливчик Пушкин» (1967) «Приезжая семья фотографируется у памятника Пушкину» (1970)) и одно — о Лермонтове, которое называется «Встреча» (1965). В том же 1965 году Окуджава и О.Арцимович работали над сценарием фильма «Частная жизнь Александра Сергеевича, или Пушкин в Одессе»; в нем уже просматривается концепция личности Пушкина, позже развернутая Окуджавой в стихотворении «Счастливчик Пушкин». А почти через четверть века упоминание о Пушкине вновь возникает в стихотворении «Приносит письма письмоносец» (1988), а в текст «Ах если б знать заранее» (1990) Окуджава снова включает образы и Пушкина, и Лермонтова.

Окуджава как-то сказал, что прочувствовал и полюбил поэзию Пушкина только в середине 60-х годов, а до того «не знал, не понимал, а просто участвовал в общем хоре»[i]. Именно в эти годы, видимо, сформировалось его цельное и оригинальное представление о личности классика, которое нас и интересует. Мы не включили в рассмотрение ранние стихи Окуджавы о Пушкине «Бессмертие» и «За Черной речкой», написанные в конце 50-х, потому что в них это представление не могло отразиться.

Пушкинско-лермонтовская тема в творчестве Окуджавы привлекла внимание многих исследователей. Значительная часть их (С. Бойко, В. Новиков, О. Розенблюм, А. Кулагин[ii]) говорили о том, что на тональность и отношение к герою в текстах Окуджавы о Пушкине повлияло стихотворение Маяковского «Юбилейное». В. Новиков в статье «Властитель чувств» высказал мысль, что Маяковский был посредником для Окуджавы в «ситуации диалога с великими»[iii]. А. Кулагин в книге «Окуджава и другие» указывал на перекличку между «Юбилейным» и стихотворением Окуджавы: «Былое нельзя воротить…» и писал: «…и как знать — может быть, без «Юбилейного» не было бы и других окуджавских стихотворений 60-х годов — «Александр Сергеевич» и «Счастливчик Пушкин», по своей тональности, разговорной манере и полемической установке на хрестоматийный образ классика вольно или невольно продолжающих пушкиниану Маяковского»[iv]. Факт влияния поэзии Маяковского на эти тексты Окуджавы трудно оспаривать. Но мы постараемся указать на другие, не менее значимые контексты стихов Окуджавы о Пушкине .

И в стихах Окуджавы, и в стихах Маяковского оживает памятник (такой сюжет можно выделить и в «Каменном госте» Пушкина); и у Окуджавы, и у Маяковского присутствует попытка деканонизации образа классика. Можно отметить близость стихов Окуджавы и Маяковского на нескольких уровнях, но эти уровни более-менее поверхностны; они скорее касаются внешней стороны текстов. Окуджаву волнует не только образ Пушкина; в стихах , которые мы рассматриваем, как и во многих других текстах Окуджавы, проступает его рефлексия относительно проблемы творчества вообще. И если говорить о философии Окуджавы, то в этом плане он никак не смыкается с Маяковским.

Наша работа отличается от предшествующих тем, что в ней мы привлекли при анализе те произведения, которые как-то соотносимы с окуджавскими именно на глубинном, мировоззренческом уровне. Они написаны Георгием Ивановым и Борисом Пастернаком.

Мы и раньше отмечали перекличку Окуджавы с Георгием Ивановым на материале таких известных произведений, как песни «Гори огонь, гори», «Шарманка-шарлатанка», «Старый пиджак», «Батальное полотно» и других. Мы покажем, что в стихах этих двух поэтов, посвященных Пушкину и Лермонтову, тоже присутствует такая перекличка, причем часто — в форме антитезы. Пример переклички в виде антитезы приведен в статье, названной «Перекличка трёх поэтов (Окуджава, Г. Иванов и Тютчев)»[v]. Поскольку эта наша работа посвящена анализу произведений Окуджавы на выбранную тему, мы должны коснуться и тех из них, которые с точки зрения контекстов не представляют для нас интереса, но несомненно принадлежат пушкиниане. Мы приводим их в нашей работе, чтобы дать читателю возможность ощутить, как менялось со временем восприятие Окуджавой творчества и личностей Пушкина и Лермонтова. Стихотворение «Берегите нас , поэтов, берегите нас»[vi] было написано первым в рассматриваемом временном интервале.

Стихотворение начинается четверостишием:

Берегите нас, поэтов. Берегите нас.
Остаются век, полвека, год, неделя, час,
три минуты, две минуты, вовсе ничего…
Берегите нас, и чтобы все — за одного.

По нашему мнению, в этом стихотворении Окуджава руководствовался представлением, которое широко распространилось в начале ХХ века, и не только в литературе, но и в философии — об имманентно-присущем природе творческом импульсе, являющем себя в разных формах. В цепи своих превращений этот импульс может реализовываться как в явлениях природы, так и в появлении гения — создателя художественных произведений. Эта мысль представлена в стихотворении Г. Иванова «Мелодия становится цветком», которое мы приведем и будем рассматривать позже. В этом стихотворении поэт и цветок — звенья цепи превращений творческого импульса, недолговечные и хрупкие, может быть, в силу той роли, которая им досталась. Эту хрупкость и отмечает Окуджава. У Г. Иванова в этом стихотворении есть строки: «Проходит тысяча мгновенных лет/ И перевоплощается мелодия…», а у Окуджавы непредсказуемость временного существования импульса, реализовавшегося в поэте, выражена так: «Остаются век, полвека, год, неделя, час,/три минуты, две минуты, вовсе ничего…». Странные на первый взгляд единицы времени связаны с тем что у Г. Иванова и у Окуджавы речь идёт о том, что хронометрическое время, и динамическое время человека (согласно Бергсону) — это разные измерения. Поэтому возможна «тысяча мгновенных лет», где «тысяча» связана с хронометрическим временем а «мгновенность» со временем человека. У Окуджавы та же картина, то есть мелькание единиц хронометрического ряда не привязано к длительности существования творческого импульса. Само присутствие творческого импульса у поэта оказывает влияние на мир вокруг него и делает его более уязвимым в отношениях с окружением. Поэтому поэты часто ощущают свою обреченность.

Следующая тема в стихотворении — это тема судьбы, которую также часто называют «предначертанием», «роком».

Берегите нас с грехами, с радостью и без.
Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес.
Он минувшие проклятья не успел забыть,
но велит ему призванье пулю в ствол забить.

Прочитавшему эту строфу может показаться, что Дантес Окуджавы — прирожденный убийца. Однако в действительности, и Окуджава не мог об этом не знать, Дантес вовсе не домогался дуэли с Пушкиным и больше никого в своей жизни не убил. Поэтому нужно внимательно присмотреться к слову «призвание». Словарь Даля истолковавает его не только как «природное расположение», «наклонность» , но и как «назначение», и, что важно для нас, «предопределение». Нам представляется, что Окуджава обратил внимание именно на это последнее значение слова «призвание». Дантесу было «предопределено», предначертано роком стать убийцей. Окуджава ещё раз вспомнил о Жорже Дантесе в 1995 году в шуточном стихотворении, посвящённом французскому слависту Жоржу Нива, где назвал Дантеса «бездельником и повесой» и пожелал ему «гореть в аду».

Где-то плачет наш Мартынов, поминает кровь,
он уже убил однажды, он не хочет вновь,
но судьба его такая, и свинец отлит,
и двадцатое столетье так ему велит.

Мартынов Окуджавы также не хочет исполнять ту роль, которая ему предначертана «судьбой» и «веком», но он не может избежать своего предназначения. Подытоживая, можно сказать, что поэты становятся жертвами своего времени и рока и что наша эпоха имеет своих (может быть, невольных) исполнителей для ролей Дантеса и Мартынова. Прибегая к аналогии, скажем, что с поэтами случается то же, что с громоотводами — последние устроены так, что притягивают молнию, а когда молния ударит в громоотвод, это можно сравнить с «судьбой» или «роком», и в конечном итоге исполнением того, что должно было случится рано или поздно.

Из текста следует, что Мартынову и Дантесу только выпали определенные роли в конфликте поэтов со своим веком. Поэты, в том числе и Пушкин, и Лермонтов, часто чувствовали себя во власти рока и писали об этом в своих стихах. В произведениях Лермонтова слово «рок» по частоте употребления уступает только слову «любовь». Бедственное положение поэтов определяется не одним лишь вмешательством в их жизнь высших сил. В стихотворении перечисляются несчастья, причиной которых становится вполне земное окружение. «Дурацкие руки», «поспешные приговоры», положение, сравнимое с участью собак на псарне — всего этого можно было бы избежать, если бы современники и особенно власть делали, что-нибудь, чтобы облегчить судьбу поэтов.

Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь,
только так не берегите, чтоб костьми нам лечь,

только так не берегите, как борзых — псари,
только так не берегите, как псарей — цари…
Будут вам стихи и песни, и еще не раз…
Только вы нас берегите. Берегите нас.

Поэты в России не только во времена Пушкина страдали от жестокости власти, которая зачастую просто губила их. И двадцатый век, не упомянутый в последней строфе, но подразумеваемый Окуджавой, был к поэтам особенно немилостив. Достаточно вспомнить судьбы Блока, Гумилёва, Мандельштама, Цветаевой, Маяковского, Есенина, и многих других погибших от пули, от голода или в петле, в том числе родственника Окуджавы Галактиона Табидзе. И не случайно в строфе о Мартынове появляется свинец и двадцатое столетие. Через 3 года Окуджава написал стихотворение «Былое нельзя воротить…»[vii] Оно начинается так:

Былое нельзя воротить — и печалиться не о чем,
у каждой эпохи свои подрастают леса…
А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем
поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.

В этой строфе заявлена тема стихотворения: оно посвящено истории России и роли Пушкина в ней. Тон вначале приподнятый. Окуджава сравнивает будущее с подрастающим лесом и говорит, что не стоит печалиться о былом. Похожее по форме рассуждение есть в письме Пушкина Плетневу. Утешая Плетнёва, потерявшего друга, Пушкин писал: «Но жизнь всё ещё богата;….новые созреют нам друзья».[viii] Затем следует фраза, которая на первый взгляд призвана ввести в стихотворение ностальгическую, лирическую ноту. Позднее мы увидим, что у этих строк есть и иная роль. При чтении стихотворения целиком мы можем заметить, что почти каждая строфа с точки зрения грамматического строя повторяет структуру первой. Первые две строки представляют собой самостоятельное высказывание, которое как будто заключает в себе похвалу эпохе, выделяет её позитивные черты. Но вторая часть строфы начинается с противительного союза, часто с оговорки «а все-таки», затем в виде незначительного примечания, как о небольшом упущении, говорится о крупных недостатках эпохи — и смысл первого утверждения полностью перечеркивается вторым.

Например:

Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,
разумный свой век, многоопытный век свой любя…
А всё-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему
и мы до сих пор всё холопами числим себя.

В этой строфе описание положительных особенностей времени носит расплывчатый характер, в отличие от следующей за ним антитезы. Можно сказать, что язык этой строфы, как и всего стихотворения, вполне эзоповский. Трудно поверить, что можно «любить свой век» и одновременно «числить себя холопом».

Но несмотря на это, следует отметить, что в стихотворении во взгляде Окуджавы на русскую историю есть надежда на будущее. Вот как оно кончается:

Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу
и вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот
извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается…
Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет.

Появление Пушкина, о котором в первой строфе было сказано как о чем-то невероятном, оказывается возможным и становится знамением грядущих перемен. Фигура Пушкина воплощает в себе надежды автора на всеобщее обновление, она выступает в тексте как символ прогресса .

Сопоставим это стихотворение с текстом Г. Иванова[ix], его предмет, как и у Окуджавы — русская история и Пушкин как важная для нее личность:

Россия счастие. Россия свет.
А, может быть, России вовсе нет.
И над Невой закат не догорал,
И Пушкин на снегу не умирал,
И нет ни Петербурга, ни Кремля —
Одни снега, снега, поля, поля…
Снега, снега, снега… А ночь долга,
И не растают никогда снега.
Снега, снега, снега… А ночь темна,
И никогда не кончится она.
Россия тишина. Россия прах.
А, может быть, Россия — только страх.
Веревка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.
Веревка, пуля, каторжный рассвет,
Над тем, чему названья в мире нет.
(1931)

Судьбу России на протяжении последних веков Иванов видит из эмиграции в самых черных красках, он ощущает ее безысходность; и смерть Пушкина вписывается в ряд трагических событий русской истории. Хотя жизнелюбие можно было бы назвать частью человеческой и творческой позиции Пушкина, но для данного стихотворения оно ничего не значит — великий поэт у Иванова органично вписывается в историю только своей страшной смертью, которая в тексте ассоциирована с гибелью страны.

Тут можно заметить, что у Окуджавы надежды, которые он питал в 60-е годы, уступили место взглядам близким к ивановским. За год до смерти в стихотворении «Из давней прозы»[x] он пишет:

Мне русские милы из давней прозы
и в пушкинских стихах.

И дальше:

Что ж, век иной. Развеяны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть — все скифы, скифы.
Их тьмы, и тьмы, и тьмы.
(1996)

В стихотворении «Былое нельзя воротить» есть и еще одна, более явная отсылка к другому тексту Иванова. Надо вспомнить, что в начале стихотворения герой Окуджавы говорил о своем желании «заскочить» «в Яр» «на четверть часа» с Пушкиным. Кстати, в этом фрагменте можно заметить некоторые неточности. Яр — это не название ресторана, а фамилия его владельца-француза Yard в русском произношении. Так что более грамматически корректным было бы «поужинать у Яра». Пушкин действительно ужинал у Яра по возвращении из ссылки в Михайловское осенью 1826 года. Но «на четверть часа» в такие рестораны не заходили — столько времени проводили лишь в кондитерской, хотя образ в стихотворении вполне доходчивый. Вспоминается короткое, одно из последних, стихотворение Г. Иванова «Александр Сергеич», которое начинается так:

Александр Сергеич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал.

Интимная тональность обращения к Пушкину, тема дружеских, «на равных» отношений с ним сближают зачины стихотворений. Но эти отношения с Пушкиным становятся возможны для поэтов на разных основаниях. У Окуджавы это — ощущение в себе внутреннего родства с Пушкиным, сходства в характерах и мироощущении, у Иванова — общность перенесенных страданий:

Вы мне все роднее, вы мне все дороже.
Александр Сергеич, вам пришлось ведь тоже
Захлебнуться горем, злиться, презирать,
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.

В начале следующего стихотворении Окуджавы на пушкинскую тему «Александр Сергеич» говорится о том, что не только Пушкин и его творчество определили самосознание русского народа, но и любое напоминание о поэте, пусть даже в виде памятника или даже его детали, заставляют прохожего ощутить себя частью истории своего народа.

Не представляю Пушкина без падающего снега,
бронзового Пушкина, что в плащ укрыт.
Когда снежинки белые посыплются с неба,
мне кажется, что бронза тихо звенит.
Не представляю родины без этого звона.
В сердце ее он успел врасти,
как его поношенный сюртук зеленый,
железная трость и перо — в горсти.

Пушкин действительно ходил с железною тростью весом в 7 килограммов. Это было нужно ему для укрепления рук, чтобы они не дрожали, когда случится воспользоваться тяжелым дуэльным пистолетом.

Далее Окуджава пишет:

Звени, звени, бронза. Вот так и согреешься.
Падайте, снежинки, на плечи ему…
У тех — всё утехи, у этих — всё зрелища,
а Александра Сергеича ждут в том дому.
И пока, на славу устав надеяться,
мы к благополучию спешим нелегко,
там гулять готовятся господа гвардейцы,
и к столу скликает «Вдова Клико»,
там напропалую, как перед всем светом,
как перед любовью — всегда правы…
Что ж мы осторожничаем? Мудрость не в этом.
Со своим веком можно ль на «вы»?

Что лежит в основе противопоставления Пушкина современникам Окуджавы, которое на поверку оказывается довольно язвительным? Они заняты развлечениями (что в определенном контексте можно осудить), а Пушкин стремится в «дом», где его ожидает что-то значительное. Тут нужно вспомнить, что понятие «дома» имело особое значение для Пушкина. Лотман считал, что Дом в творчестве Пушкина представлял собой «святилище человеческого достоинства и звено в цепи исторической жизни»^[xi]. Таков был его комментарий к следующим строкам Пушкина:

На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.^[xii]

Нам представляется, что Окуджава в своем стихотворении имел в виду понятие «дома» в пушкинской интерпретации — «дом» как основу «самостояния человека», то есть его чувства собственного достоинства, независимости, способности совершать решительные поступки. Наша точка зрения подтверждается описанием дома, где ждали Пушкина.

Там собирались гвардейцы, подавали шампанское и «напропалую» говорили о чем-то, затрагивающем души так же глубоко, как любовь. Почему слово «любовь» появилось в этом тексте? По словам Лотмана, «в глазах поэта любовь не противоречит свободе, а является как бы её синонимом»^[xiii] Так что можно предположить, что именно свободе были посвящены пылкие откровенные речи. Воссоздавая эту картину, Окуджава мог иметь в виду конкретное место и время. В таком случае все описанное наверняка происходило в Петербурге. Гвардейские части были расквартированы только в Петербургском и Варшавском округах. А временные пределы положены ссылкой Пушкина на юг в 1820 году. Поскольку Пушкин в Варшаву не ездил, очевидно, описание касается периода, когда Пушкин уже окончил Лицей и еще не был выслан, то есть между 1817 и 1820 годом. В 1819 году в Петербурге проходили ужины литературного общества «Зеленая лампа», которое существовало только в этот год и членом которого был Пушкин. Тайное общество декабристов «Совет Благоденствия» рассматривало «Зелёную лампу» как своё легальное представительство. На собраниях «Лампы» читались и обсуждались литературные произведения. Из 20 ее членов 12 были военные. Общество собиралось в доме богача Никиты Всеволожского на Екатерингофской набережной, и к ужину подавалось шампанское. По свидетельству одного из участников «в каждом собрании «Лампы» читали стихи против государя и против правительства»[xiv]. К этому времени Пушкин уже был автором стихов «Вольность», «К Чаадаеву», «Сказки», «Деревня», послуживших причиной его ссылки.

В 10-ой, уничтоженной Пушкиным, главе «Евгения Онегина» есть такие строки о тех временах:

Витийством резким знамениты
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи,[1]
Друг Марса, Вакха и Венеры
Им дерзко Лунин предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал.
Читал свои Ноэли Пушкин.
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал,
И цепи рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.

Картина, представленная в этом фрагменте, с одной стороны, обобщенная, а с другой — весьма детальная. Тем не менее Окуджава вряд ли хотел вызвать у читателей ассоциацию с ним: в контексте эпохи это могло быть рассмотрено как настоящий призыв к мятежу и привести к обвинению в контрреволюционной пропаганде. Рисуя более мягкую картину того, что происходило в «том доме», подразумевая под «домом» не только конкретное место, но и понятие, Окуджава желал напомнить современникам о мужестве их предков. В предпоследней строфе он уже прямо говорит о том, что его не устраивает в людях его поколения:

Что ж мы осторожничаем? Мудрость не в этом.
Со своим веком можно ль на «вы»?

И все-таки свое окружение он принимает со всеми его недостатками, как принял бы и Пушкин:

По Пушкинской площади плещут страсти,
трамвайные жаворонки, грех и смех…
Да не суетитесь вы! Не в этом счастье… Александр
Сергеич помнит про всех».

Последняя строка стихотворения — это слегка перефразированное изречение Ап. Григорьева: «Пушкин — наше всё».

Приведем здесь стихотворение Г. Иванова «В широких окнах сельский вид»[xv], казалось бы, никак не связанное с текстом Окуджавы:

В широких окнах сельский вид,
У синих стен простые кресла,
И пол некрашеный скрипит,
И радость тихая воскресла.

Вновь одиночество со мной…
Поэзии раскрылись соты,
Пленяют милой стариной
Потертой кожи переплеты.

Шагаю тихо взад, вперед,
Гляжу на светлый луч заката.
Мне улыбается Эрот
С фарфорового циферблата.

Струится сумрак голубой,
И наступает вечер длинный:
Тускнеет Наварринский бой
На литографии старинной.

Легки оковы бытия…
Так, не томясь и не скучая,
Всю жизнь свою провел бы я
За Пушкиным и чашкой чая.

Сборник Пушкина появляется в конце стихотворения не случайно. Вся атмосфера текста навеяна его творчеством. Автор ориентируется на пушкинское понимание дома как звена в исторической цепи, о котором мы говорили и отголоски которого заметили в тексте Окуджавы. Но у Иванова дом — в первую очередь залог не независимости человека, а его связи с предками — недаром в тексте появляется столько атрибутов старины. Мы еще коснемся этого стихотворения при обсуждении стихотворения Окуджавы «Счастливчик Пушкин»[xvi] ,к которому мы сейчас и перейдем.

Александру Сергеичу хорошо!
Ему прекрасно!
Гудит мельничное колесо,
боль угасла,

баба щурится из избы,
в небе — жаворонки,
только десять минут езды
до ближней ярмарки.

У него ремесло первый сорт
и перо остро.
Он губаст и учен как черт,
и все ему просто:

жил в Одессе, бывал в Крыму,
ездил в карете,
деньги в долг давали ему
до самой смерти. 

Очень вежливы и тихи,
делами замученные,
жандармы его стихи
на память заучивали!

Даже царь приглашал его в дом,
желая при этом
потрепаться о том о сем
с таким поэтом.

Он красивых женщин любил
любовью не чинной,
и даже убит он был
красивым мужчиной.

Он умел бумагу марать
под треск свечки!
Ему было за что умирать
у Черной речки.

Это стихотворение является самым интересным среди приведенных нами текстов Окуджавы со многих точек зрения. В нем Окуджава предлагает необычное истолкование судьбы Пушкина. Оно воскрешает образ Пушкина во всей его полноте, передает его любовь к жизни со всеми ее радостями, от участия в деревенских праздниках до творческого экстаза. Для Пушкина жизнь была постоянным творчеством, даже в мелочах находил возможности для него, относился к ней как автор — к литературному произведению и находил радость в процессе борьбы с тем, что мешало воплощению его авторского замысла. Всем своим поведением он доказал, что строки из «Пира во время чумы»[xvii] раскрывают и его человеческую позицию:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Стихотворение Окуджавы — гимн победителю, а не реквием побежденному. Здесь опять можно вспомнить о стихотворении «Иванова» «В широких окнах сельский вид», в котором герой проводит время за чтением Пушкина и описывает свое состояние при этом так: «Легки оковы бытия…»Можно сказать, что в этой строке Иванов афористично суммировал свои впечатления от творчества Пушкина. Интересно отметить, что в своей книге «Александр Сергеевич Пушкин. Биография поэта», впервые опубликованной в 1981 году, Ю. Лотман описал мировосприятие Пушкина почти теми же словами: «Бытие превращается в творчество, а человек получает от жизни радость художника»[xviii].

У нас нет оснований считать, что Лотман имел в виду стихотворение Иванова, иначе он упомянул бы о нем, как сделал это с текстом Окуджавы, правда, не в книге, а в письме к критику. «Счастливчик Пушкин» по основной мысли может быть сравним с текстом Иванова — в обоих текстах есть тема простых жизненных радостей, которые видятся как неотделимые от искусства и творчества. Можно еще заметить, что ранние стихи Г. Иванова, в отличие от стихов, написанных в эмиграции, в советские времена были доступны в библиотеках.

Но поэтическая зрелость к Иванову пришла в эмиграции, там же сложилось цельное мировосприятие, и жизнь и творчество Пушкина Иванов увидел под другим углом, что ясно из следующего стихотворения[xix]:

Медленно и неуверенно
Месяц встаёт над землёй.
Чёрные ветки качаются,
Пахнет весной и травой.
И отражается в озере,
И холодеет на дне
Небо, слегка декадентское,
В бледно-зелёном огне. 

Всё в этом мире по-прежнему.
Месяц встаёт, как вставал,
Пушкин именье закладывал
Или жену ревновал.
И ничего не исправила,
Не помогла ничему,
Смутная, чудная музыка
Слышная только ему.
(1928)

Детальный анализ этого текста был проведён А. Арьевым в его Примечаниях к «Стихотворениям» Г. Иванова.[xx] Арьев показал, как первая часть стихотворения Г. Иванова соотносится с образностью Пушкина, а также Анненского и Мережковского, подготовляя, таким образом, читателя ко второй части, где Иванов раздумывает над судьбой Пушкина. Иванов к моменту написания текста не склонен был считать жизнь и творчество единым целым; он чаще противопоставлял эти понятия друг другу. И эта составляющая его мировосприятия повлияла и на трактовку судьбы Пушкина. Пушкин Окуджавы не только радикально отличается от героя стихотворения «Медленно и неуверенно» — он живет в мире, прямо противоположном ивановскому, можно сказать, с другими законами природы, где жизнь и творчество сливаются воедино. И по отношению к «Медленно и неуверенно» «Счастливчик Пушкин» Окуджавы выглядит антитезой, как, возможно, и было задумано. В тексте есть противопоставления ивановскому как по общей идее, так и на уровне отдельных образов. У Иванова «Пушкин имение закладывал» — у Окуджавы «деньги в долг давали ему». У Иванова поэт «жену ревновал» — у Окуджавы «красивых женщин любил». Говорится об одном и том же — о финансовых затруднениях и о любви, но у Иванова Пушкин предстает как страдалец, а у Окуджавы — как баловень судьбы, разрешающий проблемы легко и даже с удовольствием. Но в «Счастливчике Пушкине» Окуджавы, как и во многих стихах Иванова, появляется тема гибели как расплаты поэта за свой дар.«Ему было за что умирать у Черной речки» — так кончается «Счастливчик Пушкин». «И ничего не исправила, Не помогла ничему, Смутная, чудная музыка, Слышная только ему» — таков финал «Медленно и неуверенно». Здесь мы сталкиваемся с одной из явных антитез, возникающих в тексте Окуджавы по отношению к ивановскому — но в данном случае не по мировоззрению, а по расстановке приоритетов. У Окуджавы «музыка» стоила того, чтобы за нее лишиться жизни (которая раньше была неразрывно связана с «музыкой») — у Иванова на первый план выходит жизнь, которая не состоялась, в отличие от «музыки», и, возможно, именно из-за того, что поэт музыку слышал. В одном из своих стихотворений Иванов обмолвился о том, что «музыка» «сжигает» жизнь — при взгляде на его творчество в целом можно сказать, что это утверждение было ключевым для его мироощущения.

Перекличка с произведениями Г. Иванова в форме антитезы присутствует и в других стихах Б. Окуджавы. В песенке «Совесть, благородство и достоинство», написанной много позже, чем «Счастливчик Пушкин», в 1988 году, заключительные строки «Может, и не станешь победителем, Но зато умрешь, как человек» представляются нам полемикой с итогом, который подводит Иванов в тексте «Друг друга отражают зеркала (2)»: «Допустим, как поэт я не умру, Зато как человек я умираю». Рисуя одну и ту же картину, Окуджава и Иванов делают акцент на диаметрально противоположных моментах, придают этой картине разную окраску. Окуджава утверждает, что утрата жизни сильно теряет в своей значимости, если это цена за сохранение человеческого достоинства; для Иванова на фоне трагедии личной гибели становится совершенно не важной творческая победа.

Следующее стихотворение, которое Окуджава написал на пушкинскую тему, называлось «Приезжая семья фотографируется у памятника Пушкину». Сюжет стихотворения ясен из названия. Поскольку речь идет о фотоснимке, в стихотворении присутствует рефрен «И птичка вылетает». Выражение «сейчас вылетит птичка» возникло одновременно с зарождением фотографии. Оно предназначалось детям и произносилось в момент съемки, для того чтобы ребенок смотрел в объектив. Позднее это выражение стало означать ожидание чуда. И это ожидание в стихотворении дарит провинциальному семейству Пушкин — напоминание о поэте даже в виде памятника преображает все вокруг, побуждает делать добро и окрашивает жизнь в радостные, праздничные тона. В этом тексте Окуджава дает ту же оценку личности Пушкина, что и в «Александре Сергеиче» и «Счастливчике Пушкине». Тут можно добавить, что приведённая нами интерпретация стихотворения «На фоне Пушкина снимается семейство» не претендует на новизну.

В 1965 году, в тот же период, когда появились стихи и сценарий о жизни Пушкина, Окуджава написал стихотворение «Встреча»[xxi], в котором появилась лермонтовская тема .

Процитируем начало стихотворения Окуджавы, предваряющее основное событие стихотворения — диалог двух поэтов: Окуджавы и Лермонтова.

Насмешливый, тщедушный и неловкий,
единственный на этот шар земной,
на Усачевке, возле остановки,
вдруг Лермонтов возник передо мной,
и в полночи рассеянной и зыбкой
(как будто я о том его спросил)
Мартынов — что он мне сказал с улыбкой,
Он невиновен — я его простил…

Для того чтобы оценить коллизию, описанную в стихотворении Окуджавы, нужно вспомнить хрестоматийный текст Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу…», а также стихотворение Г. Иванова «Мелодия становится цветком…», которое мы уже упоминали в этой статье при разборе стихотворения «Берегите нас поэтов». Это короткое стихотворение , опубликованное в 1951 году, мы приводим полностью[xxii]:

Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается…

Проходит тысяча мгновенных лет
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в «Ваше благородие»
В корнета гвардии — о, почему бы нет?..

Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу.
— Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.

В начале этого стихотворения, как мы уже отмечали ранее, речь идёт о творческом импульсе, присутствующий в природе, который меняет свою форму существования. Подробный разбор этого стихотворения Г. Иванова приведен в примечаниях А. Арьева к сборнику стихов Г. Иванова.[xxiii]Лермонтов у Иванова изображен в захолустном городишке Тамань, в туманных сумерках, вечером (представление о вечере возникает в связи с исходным текстом Лермонтова и потому, что Иванов замечает «Как далеко до завтрашнего дня!») на дороге. «Дорогу» также можно рассматривать как метафору творческого пути, а «пустыню» — как метафору одиночества. У Окуджавы Лермонтов появляется в очень похожей обстановке: в рабочем поселке, что пересекается с захолустной Таманью, и в « полночи рассеянной и зыбкой», что опять-таки можно связать с «ночью» у Лермонтова и «как далеко до завтрашнего дня» у Иванова. И в результате именно в этих условиях сходных с теми в стихотворении Лермонтова и писавшего о нём Г.Иванова перед Окуджавой возникает тень Лермонтова. Стихотворение Иванова (так же, как отчасти и текст Окуджавы) носит мистическую окраску. Но мы заметим, что «мелодия» Иванова, существующая вечно и принимающая только разные формы, проявляющая себя в том числе и в искусстве практически не отличается от творческого импульса Бергсона. Со времени написания стихотворения «Мелодия…» предположение о существовании в природе и человеке имманентно-присущего творческого импульса, о котором мы уже упоминали при анализе стихотворения «Берегите нас поэтов», возникавшее в художественных текстах и ставшее составляющей философской концепции известного французского философа Бергсона, теперь уже перешло в область науки.

Возвращаясь к сравнению двух текстов, (Г. Иванов и Окуджава) мы должны упомянуть, что в обоих обрисована внешность поэта, но по-разному. Окуджава, в отличие, видимо, от Иванова, не заботился о портретном сходстве. Скорее он стремился воссоздать некое представление о том, как должен выглядеть поэт, присутствующее в массовом сознании. Физические характеристики «тщедушный и неловкий» отсутствуют в описаниях Лермонтова современниками. Мы можем прочесть у И.С. Тургенева: «В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-тёмных глаз. Их тяжёлый взор странно не согласовывался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах, возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тотчас сознавал всякий. Известно, что он до некоторой степени изобразил самого себя в Печорине.»[xxiv] Видимо, «тщедушие и неловкость» должны были символизировать конфликт между видимой физической слабостью и творческой мощью, хотя не были свойственны Лермонтову в действительности.

Следующие за описанием поэта строки во «Встрече» Окуджавы содержат монолог Лермонтова, обращенный к лирическому герою.

— Мартынов — что… —
он мне сказал с улыбкой. —
он невиновен.
Я его простил.
Что — царь? Бог с ним. Он дожил до могилы.
Что — раб?.. Бог с ним. Не воин он один.
Царь и холоп — две крайности, мой милый.
Нет ничего опасней середин.
Над мрамором, венками перевитым,
убийцы стали ангелами вновь.
Удобней им считать меня убитым:
венки всегда дешевле, чем любовь.
Как дети, мы все забываем быстро,
обидчикам не помним мы обид,
и ты не верь, не верь в мое убийство:
другой поручик был тогда убит.

Ясно, что в стихотворении Окуджава не пытается имитировать стиль Лермонтова. Также он, возможно, не ставит себе целью досконально воспроизвести перед читателем мироощущение этого поэта. Часто он просто вкладывает в уста классика мысли, приходившие ему в голову. Но при этом он использует образы как из произведений Лермонтова, так и из приведенного нами стихотворения Иванова. Процитированный только что фрагмент текста, где Лермонтов дарует прощение и Мартынову, и царю, может показаться непонятным читателю, если он не вспомнит о том, что тема прощения в те годы волновала Окуджаву. Она лежит в основе христианской этики, близкой Окуджаве, несмотря на то, что он не был верующим. Осуществление этого евангельского завета, очевидно, давалось Окуджаве тяжело, на что указывает стихотворение «Прощание с осенью» (1964), которое он часто читал на своих концертах. Вот несколько строк из него:

Прощай, прощай… Прощаю — не смущаю
угрозами, надежно их таю.
С улыбкою, размашисто прощаю,
как пироги, прощенья раздаю.

Окуджава повстречал Лермонтова уже «очистившимся», освободившимся от пороков,  присущих ему при жизни — поэтому согласно христианской этике он готов всех простить, к чему, как мы о нем знаем, прежде был не склонен.

В связи с темой гибели можно вспомнить и стихотворение, которое написал сам Лермонтов: «Смерть поэта» о Пушкине. В чем-то Окуджава ориентировался на него. Примечательно, что и у Окуджавы, и у Иванова, и в «Смерти поэта» встречаются по отношению к герою определения «один» «единственный», но во всех стихотворениях у них различные смыслы. Лермонтов пишет: «Один, как прежде…и убит». Тут имеется в виду крайняя степень обездоленности, отсутствие при жизни единомышленников и вечная тема — противостояние толпе. Иванов также вводит тему одиночества, перифразируя строчку из стихотворения «Выхожу один я на дорогу». Но для Иванова, возможно, эта тема важна потому, что стихотворение касается метафизических проблем творчества, а каждый поэт одинок на своем творческом пути, ему никто не помогает принимать решения, никто не сопровождает его, он в это время — с глазу на глаз с Богом. Окуджава дает Лермонтову характеристику «единственный на этот шар земной», но она говорит не об одиночестве, а об уникальности.

Можно провести и некоторые другие параллели «Смерти поэта» с текстом Окуджавы. В «Смерти поэта» есть строчки:

И прежний сняв венок — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;

Слово «венок» в «Смерти поэта» появляется дважды. Дважды это же слово употребляется и во фрагменте «Встречи», который мы цитировали, в близком к лермонтовскому контексте.

Нужно сказать также немного о теме дуэли, которая неизбежно должна была возникнуть во «Встрече», и о конкретных обстоятельствах, сопутствовавших гибели Лермонтова. Каждый, кто учился в школе, помнит следующую строку из стихотворения Лермонтова: «В руке не дрогнул пистолет».

Окуджава же писал о дуэли так:

Что — пистолет?.. Страшна рука дрожащая,
тот пистолет растерянно держащая,
особенно тогда она страшна,
когда сто раз пред тем была нежна…

Этими строками можно было бы охарактеризовать последний час Лермонтова. О нем вряд ли уместно сказать, что он умер «с напрасной жаждой мщения», как он сам написал о Пушкине. Лермонтов был убит приятелем еще с юнкерских времен, над которым он постоянно публично насмехался, и к тому же не очень этично вел себя по отношению к его сестре, а дуэль фактически спровоцировал. Подробности дуэли с Мартыновым и все обстоятельства, приведшие к ней, до сих пор не ясны и вряд ли когда-нибудь выяснятся. Известно только, что Мартынов отделался самым лёгким возможным по закону наказанием за убийство на дуэли. Может быть, потому, что царь, наследник престола, и многие из его окружения очень не любили Лермонтова. Некоторые современники считали, что конец Лермонтова был предопределен — если бы на той дуэли он выжил, погиб бы на другой. Поэтому Лермонтову, наверное, было бы нетрудно простить Мартынова, и еще не факт, что Мартынов пошел бы на полное примирение с ним. Скорее всего, обо всем этом знал Окуджава, и предположение о прощении в его устах не выглядит поэтому невероятным. Озадачивают другие строки:

И ты не верь, не верь в мое убийство:
Другой поручик был тогда убит.

По нашему предположению, в этом отрывке речь идет о двух сторонах личности Лермонтова: о Лермонтове-поэте и о Лермонтове-человеке, который при жизни
вел себя определенным образом. Можно сказать, что на поступки Лермонтова, наложило отпечаток его же произведение. По мнению некоторых современников, Лермонтов сознательно или безсознательно старался соответствовать им же созданному образу Печорина -разочарованного циника. Вот что по этому поводу написал знавший Лермонтова И.С. Тургенев: «Не было сомнения, что он, следуя тогдашней моде, напустил на себя известного рода байронический жанр, с примесью других ещё более худших капризов и чудачеств. И дорого же он заплатил за них.»[xxv] Может быть, говоря «другой поручик был тогда убит», Окуджава имеет в виду, что Лермонтов освободился от «печоринской», демонической стороны своей личности, и даже подразумевает гибель Печорина и воскресение Лермонтова как возможный поворот событий за гранью этого мира, хотя в «Герое нашего времени» военный чин Печорина назван только однажды: тогда он был прапорщиком. В чине корнета, что в гвардейской кавалерии являлось эквивалентом чину прапорщика, Лермонтов был в первый раз сослан на Кавказ. Можно предполагать, что возродился в стихотворении Окуджавы Лермонтов-поэт без всякой примеси наносного, что было в его характере — если считать подражание Печорину чем-то не глубинным, нарочитым.

Далее следуют строки:

Но, слава богу, жизнь не оскудела,
мой Демон продолжает тосковать,
и есть еще на свете много дела,
и нам с тобой нельзя не рисковать.

Здесь снова можно вспомнить стихотворение Иванова. Лермонтов Окуджавы говорит о творчестве, и «тоскующий демон» — это, по сути дела, та же «мелодия», которая рвется стать стихотворением. Устами Лермонтова Окуджава причисляет себя к тем, кто помогает «мелодии», вечно ждущей воплощения, принять конкретные формы. Далее Окуджава пишет:

Но, слава богу, снова паутинки,
И бабье лето тянется на юг,
И маленькие грустные грузинки
Полжизни за улыбки отдают…

Тут видна отсылка к новелле «Бэла» из «Героя нашего времени», где героиня заплатила жизнью за любовь. Далее снова говорится о том, что творческое начало «вечно»:

И суждены нам новые порывы,
Они скликают нас наперебой…
А итог стихотворения серьезен и несколько сентиментален:
Мой дорогой, пока с тобой мы живы,
Все будет хорошо у нас с тобой…

В этом отрывке Лермонтов Окуджавы буднично и без высокопарности говорит о долгой жизни, которая выпала ему в памяти людей, и обещает такую же собеседнику.В передаче Окуджавы он действительно предстает совершенно иным, чем был при жизни — он лишен всякого скепсиса, и тон его умиротворен .

Можно также заметить, что заключительные строки представляют собой контаминацию из двух словосочетаний, присутствующих в письме Пушкина к Вяземскому и стоящих в тексте рядом: «В полемике, мы скажем с тобою, и нашего тут капля мёду есть. Радуюсь, что ты принялся за Фонвизина. Что ты ни скажешь о нём или кстати о нём, всё будет хорошо, потому что будет сказано».[xxvi]

В 1988 году Окуджава написал несколько стихотворений, где формулировал для себя моральный кодекс, которого должен придерживаться порядочный человек. Интерес к этическим категориям возник как реакция на явления в обществе, сопровождавшие распад Советского Союза. Одним из таких стихотворений была «Песенка…» («Совесть, Благородство и Достоинство»)[xxvii]. В нашей статье, названной «Перекличка трех поэтов (Окуджава, Г. Иванов, Тютчев)», мы противопоставили «Песенку» стихотворению Г. Иванова «Игра ума, игра добра и зла …»[xxviii] с точки зрения системы ценностей, показав, что Окуджава намеренно строил свой текст как антитезу ивановскому. Поведенческому, гражданскому кодексу было посвящено несколько стихотворений Окуджавы. Кроме «Песенки», у него есть, например, стихотворение «Приносит письма письмоносец», написанное в том же, что и «Песенка», 1988 году. В этом тексте Окуджава рассуждает о дуэли Пушкина с точки зрения понятий о «чувстве чести, чему с пеленок пофартило им учиться», и утверждает, что, чтобы понять происшедшее, мы должны «углубиться в дух поэта» и «поразмышлять о достоинстве и чести». Таким образом, Совесть, Благородство, Достоинство — и Честь, выделенная Окуджавой в отдельную этическую категорию — компоненты гражданского кодекса поведения порядочного человека. Другой ряд моральных ценностей связан у Окуджавы с индивидуальной духовной жизнью личности. К этому ряду принадлежат евангельские категории Вера, Надежда, Любовь, о которых Окуджава писал в таких своих ранних стихах, как «Опустите, пожалуйста, синие шторы», и которые называл ещё ранний Пушкин («Любви, надежды, тихой славы …») и другие. Вдобавок к ним, Окуджава выделяет для себя доминанты, которые, по его мнению, руководили Лермонтовым и Пушкиным в их творчестве.

В стихотворении «Ах, если б знать заранее, заранее, заранее»[xxix], которое мы сейчас и рассмотрим, — а это последнее из стихотворений Окуджавы на пушкинско-лермонтовскую тему — Окуджава называет эти доминанты: «терпение и вера, любовь и волшебство». Надо сказать, что Окуджава сформулировал их не сразу. Стихотворение «В больничное гляну окно», написанное в 1989 году, он заканчивает строками: «….и в сердце моё постучатся/надежда, любовь, и терпенье, и слава, и дым, и судьба.» Исключив слишком личное из этого набора, Окуджава оставил в нём то, что он считал общим для себя и Пушкина: «терпение и веру, любовь и волшебство.» Конечно же, прежний ряд — Вера, Надежда, Любовь, восходящий к Евангелию, — был для него по-прежнему актуален. Речь идёт только о том, что Окуджава представляет читателю свой кодекс как совокупность правил, к которым надо прибегать в процессе творчества — поэтому доминанты несколько другие. И Окуджава вводит в ряд этих доминант Терпение и Волшебство, а Надежду исключает. Терпение как этический принцип восходит ещё к греческим и римским стоикам. Когда Окуджава говорит о терпении, он, вероятно вспоминает не только о Марке Аврелии, но и своём пребывании в больнице, и о легендарном мужестве смертельно раненного Пушкина, отказывавшегося стонать и поразившего личного врача Николая Первого, доктора Арендта — а тот повидал 30 сражений . А «волшебство» — это тот самый творческий импульс, появление которого не во власти поэта.

Стихотворение «Ах, если б знать заранее…» было написано в 1990 году. Для Окуджавы 90-е годы, время крушения устоявшегося уклада, были и временем краха его собственных надежд, когда он увидел, что пришло этому укладу на смену. Это стихотворение можно рассматривать как призыв воскресить вневременные гражданские и духовные ценности. При этом их хранителями становятся в тексте Пушкин и Лермонтов.

Ах, если б знать заранее, заранее, заранее,
что будет не напрасным горение, сгорание
терпения и веры, любви и волшебства,
трагическое после, счастливое сперва.

Никто на едкий вызов ответа не получит,
напрасны наши споры. Вот Лермонтов-поручик.
Он некрасив, нескладен, и все вокруг серо,
но как же он прекрасен, когда в руке перо!

Вот Александр Сергеич, он в поиске и в муке,
да козыри лукавы и не даются в руки,
их силуэты брезжут на дне души его…
Терпение и вера, любовь и волшебство!
Всё гаснет понемногу: надежды и смятенье.
К иным, к иным высотам возносятся их тени.
А жизнь неутомимо вращает колесо,
но искры остаются, и это хорошо.

И вот я замечаю, хоть я не мистик вроде,
какие-то намеки в октябрьской природе:
не просто пробужденье мелодий и властей,
а даже возрожденье умолкнувших страстей.
Все в мире созревает в борениях и встрясках.
Не спорьте понапрасну о линиях и красках.
Пусть каждый, изнывая, достигнет своего…
Терпение и вера, любовь и волшебство.
(1990)

Первая же строка стихотворения Окуджавы вызывает в памяти произведение другого поэта — Пастернака «О, знал бы я, что так бывает …»[xxx]

О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.
Но старость — это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез. К
огда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство
И дышат почва и судьба.

Стихотворения Пастернака и Окуджавы начинаются почти одинаково:

«Ах, если б знать» у Окуджавы и «О, знал бы я» у Пастернака, и оба посвящены проблеме взаимосвязи жизни и творчества. Можно привести также стихотворение «Друг друга отражают зеркала» Г. Иванова на эту же тему:

Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.
Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.

Очевидно, что Окуджава стремился внести свой вклад в обсуждение вопроса о том, как «музыка» воздействует на судьбу, одновременно обозначая своих предшественников, на стихи которых он опирался. Можно отметить, что стихотворение Г. Иванова написано под влиянием пастернаковского: оба текста постулируют полную отдачу в процессе творчества и неизбежность издержек.

В своем стихотворении Пастернак говорит о том, что путь, выбранный им в юности без особых размышлений, требует от него все больше и больше жертв, грозя в конце концов отнять все . Окуджава формулирует проблему иначе: он пишет о том, что полная самоотдача, которая сначала делала его счастливым, позже обернулась трагедией. В каком-то смысле этой репликой он устанавливает диалогические отношения своего текста с пастернаковским.

Оба поэта — и Окуджава, и Пастернак — утверждают, что поэт неизбежно платит за то, что ему удалось создать, ресурсами своей души, своего нравственного начала. В молодости Окуджава был убежден, что даже если искусство разрушительно для художника, все должно быть принесено на его алтарь. В 1964 году в стихотворении «Как научиться рисовать» Окуджава писал:

Главное — это сгорать и, сгорая, не сокрушаться о том. Может быть, кто и осудит сначала, но не забудет потом!

Окуджава 90-х годов уже не уверен в этом. То, что происходит в процессе творчества, трагично, а окупится ли жертва — никто не знает. И вряд ли самым большим желанием поэта было бы не сомневаться, что «сгорание» будет не «напрасным» — в его словах есть нотка иронии. Кстати, понимание текста дополнительно затруднено нестандартными словоупотреблениями. Использование отглагольных существительных «горение» и особенно «сгорание» чаще встречается в технических текстах, чем в поэзии. Это заведомый прозаизм. Профессиональный филолог Окуджава, конечно, не мог не понимать, что такое словоупотребление в стихах необычно. По всей вероятности, он прибегнул к нему специально для привлечения внимания к тексту. А у Иванова в приведённом выше стихотворении «музыка» «сжигает» жизнь, а в начале стихотворения Окуджавы сгорают по вине творца самые важные составляющие духовной жизни человека. Но при втором взгляде на стихотворение «Ах, если б знать заранее…» ясно, что Окуджава не продолжает мысль Иванова, а спорит с ней — это опять антитеза. Призывая тени Пушкина и Лермонтова, Окуджава говорит, что творческий подход к действительности бывает разным, что «сгорание», которое описывают и Иванов, и Пастернак, может быть не единственной «пружиной» творческого процесса, часто в нем преобладает не разрушительное, а созидательное начало. Терпение, вера, любовь и волшебство — могут быть неистощимы, и если поставить себе целью сохранить их в душе, они сами будут охранять творящего — недаром Окуджава повторяет эти четыре слова «терпение, вера, любовь, волшебство» как заклинание. Можно сказать, что в этом стихотворении Окуджава предлагает не поведенческий кодекс, о котором не должен забывать человек, а творческий — и одновременно вечные духовные ценности, то, без чего невозможно творчество, но что важнее его. Нужно также сказать несколько слов о том, какими предстают в стихотворении Пушкин и Лермонтов. Они в этом стихотворении не лишены каких-то характерных мелких черточек и человеческих слабостей. Лермонтов «некрасив и нескладен» — эти определения больше соответствуют его реальному физическому облику, чем «насмешливый, тщедушный и неловкий» (эпитеты из более раннего стихотворения «Встреча»); ему скучно — это его обычное состояние: «все вокруг серо»; при этом творчество делает его «прекрасным». Тут можно вспомнить характеристику, которой снабдил Лермонтова Иосиф Бродский в «Стансах городу»: там есть строки: «Да не будет дано Умереть мне вдали от тебя, В голубиных горах, кривоногому мальчику вторя». Что касается Пушкина, Окуджава намекнул на его слабость к карточной игре строкой, которая при этом содержала отсылку к «Пиковой даме»: «Но козыри лукавы и не даются в руки». При этом мелкое невезение в картах можно считать метафорой творческих проблем, которые есть у всех пишущих и которые решаются взращиванием в себе «терпения и веры, любви и волшебства».

Примечания

[1]Беспокойный Никита это Никита Муравьёв, а осторожный Илья это князь Илья Долгорукий.

[i] Булат Окуджава: спец. Вып. {Лит.газ.}.1997. {21июля}. Цит. по: Александрова М. «Счастливчик Пушкин» и другие. // Голос надежды: новое о Булате Окуджаве. М: Булат, 2005. Вып. 2. С. 313.

[ii] Бойко С. «Вторая смерть» Маяковского в раннем творчестве Булата Окуджавы: о поэтике притяжения и отталкивания. // Контрапункт: книга статей памяти Г.А. Белой. М.:2005.С. 134 – 142; Новиков Вл. «Властитель чувств»// Новиков Вл. Заскок: Эссе, пародии, размышления критика. М., 1997; Розенблюм О. К вопросу об эволюции образа поэта в лирике Булата Окуджавы (50-е—60-е годы)// Булат Окуджава: его круг, его век. М.: Соль, 2004. С. 112 – 118; Кулагин А. Окуджава и другие. М.: Булат, 2008

[iii]Новиков Вл. Указ. соч. С. 193. Цит. по: Кулагин В. Указ. соч. С. 67.

[iv] Кулагин В. Указ. соч. С. 67.

 [vi] Окуджава Б. Стихотворения. Берегите нас поэтов. /НБП. Академический проект. СПб. 2001. с. 206.

[vii] Окуджава Б. Там же /Былое нельзя воротить …/ с. 286

[viii]Пушкин А. Письмо Плетнёву /Полное собрание сочинений Пушкина в 16-ти томах/ Из-во АН СССР, 1937-1949; Большое академическое издание) Т.14. с. 197.

[ix] Иванов Г. Стихотворения./ «Россия счастье, Россия свет…/ Из-во Прогресс-Плеяда. СПб, М:. 2009. с. 266

[x] Окуджава Б. Там же /Мне русские милы из давней прозы/ с.518

[xi]Лотман Ю. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя. Просвещение. Л. 1983. С. 138

[xii]Пушкин А.С. Полное собрание сочинений Пушкина в 16-ти томах/ Из-во АН СССР, 1937-1949; Большое академическое издание) Т.3 С. 849.

[xiii]Лотман Ю. Пушкин/ Статьи и исследования/ Очерк творчества/СПб/ Исскуство-СПБ/1995. С.191

[xiv]Модзалевский Б. Пушкин и его современники. Из-во «Искуство-СПб». СПб. 1999. с.66.

[xv] Иванов Г. Стихотворения /В широких окнах сельский вид… Там же с.207

[xvi] Окуджава Б. Стихотворения/Счастливчик Пушкин/НБП. Академический проект. СПб. 2001. с. 302

[xvii] Пушкин А.   Пир во время чумы. Полное собрание сочинений в десяти томах. Т. 5. Из-во Академии наук.  М:. 1957. с.212

[xviii]Лотман Ю. Там же. С. 230

[xix] Иванов Г. Стихотворения. Медленно и неуверенно. с .261

[xx]Арьев А. /Г. Иванов./ Стихотворения/Примечания/ Из-во Прогресс-Плеяда. СПб, М:. 2009. с. 595

[xxi] Окуджава Б. Встреча с. 287

[xxii] Иванов Г. Стихотворения. Мелодия становится цветком. с. 301

[xxiii] Арьев А./ Г. Иванов/ Стихотворения/ Примечания/Там же с. 633-634.

[xxiv]Тургенев И.С. Цитируется по Гусляров Е. «Лермонтов в жизни. Систематизированный свод подлинных свидетельств современников». Олма-Пресс. Звёздный мир.  М:,  2002. С.325

[xxv]Тургенев И. С. Там же .С. 68.

[xxvi]Пушкин А. Письмо П. Вяземскому . 5 ноября 1830 г. Из Болдина в Москву./Cобрание сочинений в 10 томах, Т. 9, М.: Государственное из-во художественной литературы, 1962. с. 364-365.

[xxvii] Окуджава Б. Песенка

[xxviii]  Иванов Г. Стихотворения

[xxix] Окуджава Б. Стихотворения/ Ах, если б знать заранее, заранее, заранее …/ с. 457.

[xxx] Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. О, знал бы я что так бывает…Библ. Поэта.Из-во Сов. Пис. М.-Лен. 1965. с.371