Отпусти свою память и всё, что прочёл,
всё, что верил — не верил, справедливостью счёл,
лишь бы весь этот хлам позабыл, как не знал,
невозможный вопрос возле губ не дрожал.

Валерий Черешня

После смерти

1
И я в пустую комнату вхожу,
на улице пустой глотаю воздух,
какую-то нелепицу твержу
невесть о чём: о кладбище и звёздах.

И невесом, как порченный орех,
и к делу так же точно не пригоден,
с ненужной лаской понимаю всех
и от любви единственной свободен.

И всё кому-то нужен, а зачем?
Смерть вовсе не страшна, но след её пребудет
попыткой свыше сил постигнуть эту темь,
когда не будет нас, и ничего не будет.

2
Уходи умирать на забытый чердак,
забирайся под кровлю, заползи под пиджак,
подбери свои ноги к плохому лицу,
замыкайся в себе, приготовься к концу.

Не увидишь усталых, растерянных лиц,
оплывающий свет, закипающий шприц,
не услышишь мышиной возни у одра,
не случится продлённого в завтра вчера.

Всё. Не нужен тебе ни обет, ни зарок,
только здесь ты почувствуешь, сколь одинок,
и впервые не нужно об этом сказать:
просто худо тебе, больше нечего знать.

Отпусти свою память и всё, что прочёл,
всё, что верил — не верил, справедливостью счёл,
лишь бы весь этот хлам позабыл, как не знал,
невозможный вопрос возле губ не дрожал.

3
Ещё страшней и одиноко,
и на губах смиренья привкус:
твой мир — всего один из многих,
и вовсе он не в центре мира.

От всемогущества — ни крошки,
утерян взгляд судьбы особой,
отметившей тебя с рожденья,
и ты никем не опекаем.

Ты можешь быть и можешь не́ быть
и, согласись, совсем случайно
ты в этой осени печальной.
Природы жёсткое молчанье:
ну что ж, живи, ты не мешаешь.

Свободней нищих и погоды,
ненужней луж и павших листьев,
мне так впервые без надежды,
без праздников и перерывов.

4. В БОТКИНСКОЙ

Сегодня здесь случилась смерть старушки
и, тупо глядя в отсвет фонаря,
держа унылую больничную ватрушку,
я вспомнил: ровно год, как нет тебя.

И, понимая бесполезность даты
(что мёртвому, в его пустой судьбе
чередование рассвета и заката?),
я пробую не думать о тебе.

Ведь память, распуская свои перья,
родное застит: обречённость глаз
и то прекрасное, по сути, недоверье,
с которым ты выслушивала нас.

За ним уже проглядывало что-то
чуть в стороне от страхов и рутин,
бесстрастное, как чуждая природа,
к которой ты была на полпути.

А что уж говорить о нашем вздоре
из утешений, доводов, молитв!
(«Кого ебёт, мой друг, чужое горе», —
сказал мне одинокий инвалид).

Как ты боялась приближенья ночи!
И я, когда поверил, что умру,
смотрел в её живое средоточье,
в оконную дичающую тьму.

Я различил корявый древний тополь,
за ним неясный, призрачный завод,
а дальше, как сказал поэт, Петрополь
вставал из гиблых и глухих болот.

Я всматривался в «чудище огромно»,
не понимая, для чего я здесь,
достаточно свободный и бездомный,
чтобы считать своей любую весь.

Когда от свёрнутого свитка ночи
остался след темнеющей каймы,
я всё ещё всерьёз себя морочил,
пытаясь стать хозяином судьбы,

но тут же сладко понял: я не волен
крупицы ни прибавить, ни отнять,
не потому, что в чём-то обездолен,
а потому, что нечего менять.

И, подтвержденьем вспыхнувшей догадки,
чертя холодную и ясную дугу,
взлетали птицы с угольной площадки
на голую фабричную трубу.

5. ВИДЕ́НИЕ

Я в смерть вошёл, как входят в переход
подземный станции метро конечной.
Теперь я буду в этом мире — под
невероятным вашим — и навечно.

О, Господи, теперь ни «под», ни «над»,
ни «я», ни «вечно» не имеет смысла.
Пространство — это там, где сад,
а время только мысль простая. Числа.

Здесь хорошо, как хорошо дремать
в вагоне — ни добра не ждёшь, ни худа.
О, только бы никто не стал смущать
виденьем, что есть мир живых. Оттуда.