©"Семь искусств"
    года

Елена Матусевич: «Бразилию только жалко»

Loading

Потом я узнал, что если ты не еврей, то бояться тебе в этой школе было, в общем, нечего. Других делений местные не знали. Хотя некоторые ребята не вполне были во мне уверены, потому что из детей ни один ведь еврея в глаза не видел.

Елена Матусевич

«Бразилию только жалко»

Рассказы

Дядя Доктор

посвящается доктору Дерамусу

— Смотрите сюда!

Закройте левый глаз!

Читайте!..

Так…

Так…

Так!..

Ничего, вполне!

Теперь правый глаз закройте!

Ниже строчку,

еще ниже…

Так…

-Что?

Это — ?

Это — фотография моя в медицинском.

Наш выпуск.

Вот сюда смотрите, пожалуйста.

-А, да, один, конечно. В те времена!

Как мне удалось? Ну, как вам сказать…

А вам интересно?

Смотрите какая — никому не интересно, а ей интересно! Ну, повезло мне, знаете ли. Везение одного почти всегда невезение другого, — не так ли, душа моя?

Экая вы вертяка, однако…

Не вертитесь, а то ничего не расскажу…

У меня от вас голова кружится, a я вот, видите сами, не юноша давно.

— Ну, да, так вот. А фамилия? Фамилия занятная, да, согласен.

Гугенотская, вообразите себе, французская у нас фамилия.

Французские гугеноты, ну, вы то знаете, вы же профессор, так они бежали от религиозной резни из Франции в Германию.

— В Берлине есть музей этих гугенотов.

— Что вы говорите? Надо сходить. Н-да. Теперь смотрите сюда, на мое ухо! Нет, не на это, на правое ухо! Наискосок! Да зачем же вы глаз-то закрыли? И чем же вы будете смотреть, профессор?

Теперь на левое ухо мне смотрите! Не мигайте! Так…

— А из Германии эти гугеноты бежали в Голландию, а там фамилию де Рамю превратили в Дерамус.

А оттуда они в Новый Амстердам, который Нью-Йорк, а оттуда по восточному побережью — в Вашингтон, а оттуда — еще на юг.

На юге они, как видно, и купили моих предков.

Ну что же вы так дергаетесь? Сидите смирно! Ну так не смотрите на капли — раз вы их боитесь. Смотрите вот сюда — на мои часы. Видите — какие у меня красивые часы? Большие…  Вот и смотрите на них! Тю-тю-тю…

Нет, пучиться не надо, это не поможет.

Ну вот, молодец! Один глаз есть! Хотите воды? А я хочу! Взмок с вами…

— Да, — где я остановился?..

Так вот, к тому времени они, гугеноты эти, разбогатели и купили плантации. С предками моими, в Алабаме. После освобождения рабы получали фамилии своих владельцев, ну мы и стали Дерамусы…

Знаете, душа моя, если вы не прекратите от меня увертываться, я вам и вправду в глаз пипеткой попаду…

— Ах, да! Ну и двинулись мои предки, как все, с юга на север, на заводы, — за работой. Куда же еще? Целыми плантациями снимались и шли…

Я родился уже в Детройте, нас семеро детей было. Родители так проклинали свою жизнь, что никто из нас, детей, семьей обзаводиться не решился. Н-да…

А летом меня всегда к бабушке посылали, в Алабаму. Я старший был, и это она меня Альфредом назвала, чтоб шикарно, как ей казалось. У, какая была женщина! Бабушка моя любимая…

Ой, — что я вам расскажу, если не будете вертеться со вторым глазом! Прямо мука с вами, должен вам сказать…

— Так вот. Однажды летом я проснулся, а было мне восемь лет. Ночь, а светло как днем, зарево…

Я — к окну: а там крест горит, огромный, выше нашего дома.

Ку-клукс-клан, — слыхали?

Ну а я тогда еще не слыхал. Маленький я был. В пижаме…

Дедушка влетел, из комнаты меня тащит, прямо так, в пижаме. Тогда они все полосатые почему-то были, пижамы эти, что у белых, что у черных. Без разницы. Все полосатые…

А бабушка схватила ружье — и на крыльцо с ним выскочила. И давай стрелять по этим, в колпаках.

А они возьми и крест этот горящий на наш дома и повали. Чудом рядом лег — и не зацепило!

Потом затихло все…

Я всю ночь с дедушкой и младшим братом в сарае пролежал, плакал.

Утром бабушка подзывает меня:

— Альфред, хочешь конфет на 25 центов?

А то нет! На 25 центов тогда мешок конфет дешевых купить можно было!

— Тогда, — говорит, — беги в лавку к лысому Джо и купи себе конфет на сколько хватит… Да смотри, — когда расплатишься, не забудь сказать ему:

— Мистер, бабушка велела передать вам спасибо за вчерашний визит! Понял?

А я уже бегу, благо ноги длиннющие, лечу, от нашего хутора до бакалейной лавки этого Джо всего-то мили две. Набрал я два кулька конфет, еле держу, счастье такое привалило, аж в глазах темно, в рот себе уже две конфеты запихал, ну знаете эти — «сломай челюсть» называются, каменные такие карамели?

Ну вот я их себе в рот напихал, расплатился и уже вон из лавки, с кульками моими. Да тут вспомнил, что бабушка что-то велела передать. А, да!

Обернулся я к этому Джо, и, через карамели эти, а они во рту прилипли сразу, подковой встали, знаете ли, я рот до дому закрыть не мог, и говорю:

— Бауфка пхасиха пеедать пасихо ха фыаехний ыит.

И — вон оттуда…

Домой пришел, а бабушка ко мне:

— Ну что — сказал?

— Сказал.

А он что?

— Побледнел.

Она довольна. Стоит, подбоченясь, на ружье опирается… Эх, — какая была женщина!

Я потому и не женился, наверное, — все такую искал…

А потом взяла и все конфеты у меня отобрала:

— Теперь буду вам (мне и брату младшему) по одной все лето выдавать, а то без зубов останетесь!

Я очень возмущался, — как же, подвох!

Я-то их один часа за два собирался съесть…

Уж только потом я понял что к чему.

Когда она по ним ночью палила, у них в суматохе, видно, колпаки попадали, и она этого бакалейщика узнала.

Вот так.

Впредь не тревожили нас ни разу. Без страха спали.

Это она мне вдалбливала:

— Ты, Альфред, будешь настоящий доктор.

Это тогда неслыханно было.

Думали, — совсем старуха рехнулась, вчера с плантаций — и в докторà.

И хотела, чтобы меня, во что бы то ни стало в белую школу отдали. Маму, дочь свою, запилила. А как отдашь?

Тогда, в Детройте, если ты бедный был, то ты был либо поляк, либо наш.

Кварталы наши примыкали, смыкались, можно сказать, дом к дому, забор к забору.

Польская школа была совсем близко, за углом, вот мама и отвела меня туда. Она еще удивилась, что меня так легко туда взяли. Ей-то все едино, мы и не знали кто такие поляки.

Бабка пристала:

— Отдай ребенка в белую школу!

Вот вам белая. Оставила меня там — и ушла.

Я думал, — меня там в первый же день прибьют. Драться приготовился насмерть. Но оказалось — не пришлось. Спросили только:

Ты еврей?

А я и не знаю, что это такое. Но по интонации чувствую, что это что-то такое, чем лучше не быть.

— Нет, — говорю, — на всякий случай.

И угадал. Отстали.

Потом я узнал, что если ты не еврей, то бояться тебе в этой школе было, в общем, нечего. Других делений местные не знали. Хотя некоторые ребята не вполне были во мне уверены, потому что из детей ни один ведь еврея в глаза не видел. Да я и сам не совсем был уверен, что я не еврей, потому что не знал — банда это такая, секта или болезнь заразная.

Когда бабушку спросил, она только рукой на меня махнула, что это, мол, белые между собой как-то различаются, а нам недосуг.

Я так в школе и передал, и меня совсем в покое оставили, а потом привыкли ко мне.

Везенье одного — это всегда невезенье другого, не так ли?

— Душа моя, вам нужны очки.

Да вы что, нельзя так реагировать! Вы меня напугали. Я вам что — глаз предлагаю удалить или опухоль мозга нашел?

Вы что! Тем более — раз пишете. Где вы видели писателей без очков? А? Только в древней Греции.

И то — только  потому, что они рабам диктовали. А так бывают только три вида писателей: в очках, слепые и покойники. То-то.

Так вот. Школа эта была и правда неплохая.

Учителя все польские эмигранты были, интеллектуалы. Одного на всю жизнь запомнил. Мистер Казимир Кордзинский. Математик. Худой, костлявый, востроносый. Нервный — жуть!

Ух, давал нам жизни этот Казимир!

Ненавидел он нас, без разбору рас и сословий, одинаково.

Я на первой парте сидел. Видел всегда плохо. А я вертлявый был – ужас!

Он и так нервный, как черт, а тут еще я перед носом ерзаю. Надоел я ему страсть. Так он как гаркнет нам:

— Вы, — говорит, — придурки разноцветные, не будь я Кардзинским, я бы, — говорит, — в Гарварде уже преподавал, а из-за своего происхождения с вами тут, идиотами безмозглыми, мучиться должен!

Крик души!

Мы притихли все, поляки головы повесили, а я обомлел аж: выходит, у белых тоже проблемы могут быть? Открытие я такое сделал.

Это как-то придало мне сил и уверенности. Раз они и друг с другом также, то, может быть, и я как-нибудь между ними пролезу…

Тогда поляков дискриминировали везде, ходу не давали. Н-да.

— Если вы такая нервная, душа моя, мы вас усыпим. Наркозиком подышите, станет вам хорошо, а мы вас на столик положим, все, что захотим, расковыряем, все, что захотим, из вас вынем, и все, что захотим, в вас позакапываем. Вы проснетесь от наркоза свеженькая, с новым стеклянным глазиком, еще и спасибо скажете. То-то же. Шучу…

— Благодаря этой школе (права была бабушка!) и несчастному Кардзинскому, — блестящий математик был, — поступил-таки я в колледж.

В арбитуре так голодал — совсем вертикальный стал. Один сплошной позвоночник с ногами.

Но учился хорошо, зубрил как помешанный.

Все бабушке хотел доказать.

Чтобы не упасть от недоедания, ел горы витамина С, его нам, студентам-медикам, бесплатно выдавали. И кофе пил, как Бальзак, потому что кофе у нас на кафедре тоже бесплатный был.  Ну а когда мочу велели сдать, мы все должны были, конфуз вышел.

Пришел я за результатами, а лаборантка на меня странно так смотрит:

— У вас моча, — говорит, — сплошная кислота, ей батарейки заряжать можно, шипит!

Ей и в голову прийти не могло отчего она у меня такая.  Закончил я медицинский и бабушке позвонил в Алабаму:   —  Бабуля, — кричу, — я доктор! Настоящий!

Дожила. Я ей кричу, а в трубке тихо. Что такое? А она сказать ничего не может.

А через неделю позвонила мне и говорит:

— Альфред, ты не пугайся, но я совсем скоро умру. Ты не смей плакать, слышь? Устала твоя бабушка, смертельно устала. Не горюй. Я терпела, тебя ждала, а теперь все, можно.

И через неделю умерла. Вот какая. А я вот, сам уже пенсионер, а поверите ли, все плачу по бабушке своей. Скучаю. Ну и вы туда же! И у вас бабушка? Вот видите, а ведь я до вас этого никому не рассказывал, даже женщинам, которых любил. А я любил! Н-да…

Нельзя, нельзя, вот сейчас ассистентка моя войдет, а мы тут вдвоем с вами ревем по нашим бабушкам. Хорошо это будет? И потом, мне слезы сейчас совсем некстати. Ну-ка, поднимите глаза!

— A глазик вы свой замучили.

Устал глазик, протестует, не хочу, говорит, научные труды больше писать, пустите меня на свет божий, на солнышко посмотреть. Лучше? Конечно! Я же вам, душа моя, капли обезболивающие капнул.

— Смешной? Я то? Еще бы. Жизнь смешная, смешнее некуда. Уже в арбитуре прослышал я, что на Аляске нашему брату хорошо. Относительно. А то, понимаете, в Мичигане врачебную практику было мне тогда открывать бесполезно. Только зря расстраиваться. А зачем в жизни зря расстраиваться? Вон, вы уже до очков допереживались. Ну и приехал сюда. Мама только переживала.

— Ты, — говорит, — сыночек, напутал, там люди не живут.    Живут! Еще как живут. И я зажил, как видите. Я только потом осознал, что чернокожему здесь легче, потому что не он здесь последний, а есть еще последнее его. Так что спасибо местным аборигенам, дела у меня пошли. Везенье одного — это всегда невезенье другого.

Так ли, душа моя?

 Лето с семьей. 2014

— Мама! Я голодный!

— Мама, иди, — гол!

— А масло?

— Что — масло?

— Ты за ним пошла. И мазь…

— Что — мазь?

— У меня же болит! Я же не могу сама себе спину намазать! Я жду, жду…

— Гол!

— Опять?

— Мам, так не смотрят.

— Тебя не дождешься! Одна минута намазать.

— Мам, я есть хочу!

— Мам, ты все пропустишь, иди скорей! Такой матч раз в жизни!

— Мажь ниже. Ты плохо мажешь.

— Так я же за маслом…

— Как, ты еще не ушла?

— Мам, ну что же ты не смотришь? Тут такое!

— Удели мне хоть минуту внимания раз в жизни: после мази надо крем.

— Мам, дай ему что-нибудь, а то он все в холодильнике съест.

— Мама, я голодный!

— Так что же масло? Магазин закроется, пока ты соберешься. У меня, кстати, тебе список: мазь, масло, чай.

— И сачок!

— Сачок?!

— Для лягушек. Лягушек ловить.

— Сачки там не продаются.

— А-А-А-А-А-А!!!! Хочу сачок, хочу сачок, хочу сачок!

— Еще гол! Беги, ты еще успеешь.

— Я голодный!

— Гол! Еще гол! Лупят! Шпарят! Что делается! Не ходи никуда!

— А ребенок, между прочим, голодный.

— Я голодный!

— Запомнила? Крем, мазь и чай. Да, и еду коту. Совершенно животному есть нечего.

— Мам, ну куда ты вечно уходишь?

— Гол! Наши! Дверь закрой!

— Слушай, ты уж или туда или сюда, а то мне дует, а у меня мазь.

— Наши! Опять!

— Да кто наши? Россия? Франция? Америка?

— Да нет же, мама, Германия! Я же говорю — наши!

— Ура!

— У нас столько наших, что нам не проиграть.

— А давай влезем на окно и будем кричать ура? Вон — все кричат! Ура!

— Мама, у тебя же мазь…

-Да ну меня к черту. Давайте выпьем! О, и ребенок уснул.

— Бразилию только жалко.

— Так выпьем за Бразилию!

Елена Матусевич: «Бразилию только жалко»: 5 комментариев

  1. Игорь Ю.

    Оба рассказа очень хороши, но первый хорошее. Потому, что ближе.

  2. Ольга

    Елена, всегда интересно читать Ваши рассказы! Живые, эмоциональные, с оголенным нервом. Тоже понравилось, что нашим не проиграть!

  3. Беренсон

    Разно по стилю, по теме, по географии и демографии, но всегда интересно пишет этот автор. «У нас столько наших, что нам не проиграть». Может быть, поэтому.

  4. Эммануил

    Прекрасные, сердечные, на одном дыхании написанные рассказы

Обсуждение закрыто.